— У нее настоящая, большая кондитерская? — стоя на коленях перед ящиком со льдом, Лео мазал хлеб маслом. Потом он переложил несколько предметов с большой тарелки на маленькую. — И мороженое там тоже есть? — Он поднялся.
— У тетки? Нее. У нее просто... — Он осекся, таращась на то, что Лео поставил на стол; на одной тарелке был намазанный маслом хлеб, а на другой — кучка странных розовых существ, в основном, ноги и клешни. — Что это?
— Это? — Лео ухмыльнулся в ответ на его удивление. — Ты что, не знаешь? Это — крабы.
— Кра?.. О, крабы! Они были зеленые, когда я видел их на лотке на Второй Авеню...
— Да, но они всегда краснеют, если их сварить. Они здорово вкусные. Хочешь?
— Не-е! — Его желудок сжался.
— Вы никогда их не едите?
— Нее! Евреям нельзя.
— Вот дела! Евреям ничего нельзя есть! — Он взял одно из чудовищ. — Хорошо, что я не еврей.
— Да, — неопределенно согласился Давид, — как ты их ешь?
— Просто! — Лео отломил красную клешню. — Откусить, и все тут, видишь? — Он откусил.
— Ого! — удивился Давид.
— Вот хлеб с маслом, — Лео предложил ему ломоть, — это ты можешь есть? Это только американский хлеб.
— Да, — Давид с любопытством посмотрел на хлеб. Он был не серым, не коричневым, а бледным и мягким, словно паста, и у него была мягкая корочка, а не жесткая как картон, как у того, что покупала мама. И масло было соленым. Он никогда раньше не ел соленого масла.
— Мы можем есть все, что хотим, — сообщил Лео, посасывая клешню, — все, что вкусно.
— Да? — Жуя хлеб, Давид снова и снова обращал глаза к картине.
(...Человек, что ли? Не может быть!..)
— И я ем все хлебы, какие есть. И итальянский, и датский, и еврейский — как он называется? "Маца?" — Он ухмыльнулся. — Это просто большие крекеры. Ты когда-нибудь ел настоящие спагетти?
— Нет, а что это?
— Итальяшки едят их, как картошку. Ух и вкусно! — Он погладил свой живот. — Мог бы съесть целую кастрюлю. Мы жили рядом с Аглорини. Они итальянцы.
...Как та картина, у нас дома — с васильками. Но во всем этом есть что-то еще, если понимать. Нужно знать, а то не увидишь...
— Лили Аглорини приносила большую миску для меня и моей старухи. Это если старуха давала им пироги, когда она работала в ресторане. А каким они сыром посыпают — Свенты Иезус!
...Точно, человек. Должен быть. Только у него вываливаются кишки. Горят. Ну и ну, что за странная картина. Даже моя не такая. Но он озвереет, если я спрошу...
— Вот если б моя старуха могла делать настоящие итальянские спагетти... Эй! — он прервался вдруг, — ты куда смотришь?
— Н-никуда! — Давид виновато опустил глаза, — что...
...Не надо, не спрашивай его!.. Дурак! В следующий раз думай!..
— Что — что? — спросил Лео, глядя на него с широкой, неподвижной улыбкой.
— Ах, да! — Опять, как тогда, на крыше, он нашел, на что переключить разговор, — но я не знаю, как сказать. Моя мать, она говорит, только это на идиш...
— Хорошо, скажи! — нетерпеливо.
— Что такое ор-органист? Так она говорит.
— Органист? У нас есть один в церкви. Он играет на органе.
— Да?
— Это такая штука с трубками, которые свистят. Ты что, не знал?
— Я не был уверен. Думал, что только на идиш...
— Да, вот это что. Но кто говорил про церковь?
— Никто! — смешался Давид. — Ты сказал — спагетти.
— Да! — обиженно.
— А зимой ты тоже катаешься на роликах?
— Нет, ты что! — Лео клюнул приманку. — Как я могу кататься зимой, когда на земле снег? Зимой катаются по ледяным дорожкам. У нас один раз была, длиной в целый квартал.
— Да ну! — Давид расслабился.
— И Лили Аглорини попробовала прокатиться, и бух! — скорлупа краба описала красную дугу. — Прямо на задницу! Ух! Целый квартал проехала, и ее ноги торчали вверх.
...Кишки, как у цыпленка, наружу. И он их держит. Есть у него усы или нет?..
— А потом на этой дорожке падали лошади, и полицейский посыпал золой. Она была в красных трусах.
...Больше не буду смотреть, и все!..
Но Лео заметил его взгляд.
— О! — воскликнул он, неприятно удивленный, — и это все, на что ты пытаешься посмотреть?
— Нет, я не пытался! Честно!
— Да, ты хотел, не говори мне. Уже второй раз ты меня не слушал!
— Я не хотел... — Давид опустил голову.
— Ну, давай! — Корочка хрустнула под негодующими зубами. — Посмотри как следует!
— Можно?
— Конечно, можно! Для чего же она!
Давид с виноватым видом соскользнул со стула и подошел к картине.
— О, теперь я вижу. Это не то, что я думал.
У человека была борода, но руками он держал не кишки, а указывал себе на грудь, где горело красное сердце.
— А что ты думал?
— Было плохо видно, — уклончиво ответил Давид.
— Ты никогда этого раньше не видел?
— Нет.
— Это Иезус и священное сердце.
— О! А почему это?
— Что почему?
— Он весь светится изнутри?
— Это потому, что он такой святой.
— О, — Давид вдруг понял, — как Он! — Очарованный он смотрел на картину. — Человек, о котором ребе говорил мне!
— Какой человек? — Лео приблизился, чтобы лучше видеть.
— У него был такой же свет!
— Не может быть, — заверил Лео поучительно, — это христианский свет. — Он больше. Больше, чем еврейский.
Давид хотел повернуться к Лео, но замер и уставился на противоположную стену. Прямо над стулом, на котором он только что сидел, висела та же бородатая фигура. Только сейчас Давид узнал его. Он был сделан из фарфора, на его бедрах было что-то похожее на детскую пеленку, и он висел на черном кресте.
— Это он?
— Конечно! Ты что, никогда раньше его не видел?
— Видел где-то, — с ужасом он смотрел на распятие. — Когда-то я его видел в итальянском похоронном магазине. Он всегда с гвоздями, правда?
— Да, — Лео взял еще кусок хлеба.
— Но я не знал, что это был... Ты не будешь злиться, если я тебя спрошу?
— Не! Спрашивай!
— Зачем эта тарелка у него над головой? — Он показал на распятие. — А на картине нет.
— Ха! Ха! — У Лео был полон рот хлеба, — это не тарелка, это — ореол! Ты никогда не видел ореол? Он сделан из света! И это тоже не тарелка. Это его корона из колючек, которую евреи на него надели.
— Евреи? — повторил Давид, ужасаясь и не веря.
— Конечно. Евреи — убийцы Христа. Они его распяли.
— Нет?!
— Точно!
— Да ну? Когда?
— Давно. Тысячи лет назад.
— О! — В такой отдаленности было некоторое утешение. — Я не знал.
Сотни вопросов роились у него в голове, но, боясь дальнейших откровений, он сдержал их.
— Ух ты! У него свет и внутри и снаружи, правда? — Это было все, что он посмел сказать.
Не утруждая себя ответом, Лео облизал пальцы и потянулся за конфетой.
— Ум-м-м! Лимонная! Клянусь, я мог бы положить в рот сразу десять таких. Ты всегда их получаешь, когда ходишь туда?
— Я туда не хожу.
— Не ходишь? Бог мой! Да я бы ходил каждый день, если б у моей тетки была кондитерская.
— Это слишком далеко.
— Ну и что? — Лео обсасывал пальцы. — Можно попроситься на какую-нибудь повозку.
В Давиде росло ужасное желание. Он должен спросить! Он должен спросить!
— А зачем же ты ходил на этот раз?
— Ролики. Я думал, может... — его голос угас.
— И у нее не было?
— Нет. — Он страдал от резкого голоса Лео, который пытался пробудить его от спячки.
— Заставь ее купить тебе тогда. Вот что. Я бы заставил. Она может купить дешевле, чем ты...
— Лео!
— Что?
— Можешь ты дать мне... — он медленно поднял палец и показал, — дать мне... это... это... — он не мог кончить.
— Это? — Лео схватился за грудь в невероятном удивлении.
— Да. — Давиду стало нехорошо.
— Христос это! Мой талисман? Ты что, с ума сошел? Зачем тебе?
— Просто хочу.
— Ты шуточки шутишь, или что? — подозрительно спросил Лео.
— Нет! — Давид неистово затряс головой. — Нет!
— Но ты ведь — еврей!
— Да, но я...
— Тебе нельзя это носить, ты что, не знаешь? Это для католиков.
— Ох!
— У меня все равно больше нет ничего, кроме четок, которые мать нашла в ресторане.
— Что это — четки? Можно мне взять?
— Иди ты! Ты что, спятил?
— Я достану тебе много пирожных и конфет... даже пенни, видишь? Он показал пенни.
— Не-е! Четки не мои, и все равно дороже стоят. Иезус! Если бы я знал, что ты такой псих, я бы тебя в дом не пустил.
— Я не знал... — его губы дрожали.
— А, ты не знал! — Повисла напряженная тишина.
— Ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил Давид несчастным голосом.
— Можешь остаться, — проворчал Лео, — только перестань приставать со всякими глупостями.
— Хорошо. Я больше не буду спрашивать.
— А твоя тетка тоже такая, как ты? — Раздраженный Лео не обратил внимания на извинения Давида.
— Нет, — он оттолкнул от себя желания и разочарование и сосредоточил все свое внимание на Лео. — Она все мне дает.
— Почему же ты тогда не сделаешь, как я говорю; попроси ее купить ролики, а потом она продаст их тебе в рассрочку или как-нибудь еще.
— Может, попрошу в следующий раз.
— Конечно. Ходи туда каждый день, пока она не даст их тебе, в этом вся шутка.
— Мне не нравится.
— Что, просить ее?
— Нет. Ее девчонки. Они даже не ее.
— A-а, падчерицы.
— Да.
— Ну и что? Дай им раз в глаз.
— Они больше меня. И они орут.
— Ты что, боишься их? Не давай им задирать себя!
— Я не боюсь, но они грязные и хотят, чтобы я ходил с ними в подвал.
— В подвал? — Лео заинтересовался. — Ты сказал, что они еще девочки.
— Да, я их не люблю.
— И ты ходил? — Лео склонился к нему, алчно улыбаясь.
— Да.
— Ну-у? И что ты сделал? Только не ври!
— Сделал? — Давид начал беспокоиться. — Ничего!
— Ничего? — удивился Лео.
Ничего. Она попросила меня постоять в туалете, пока она писала.