— Они попросили тебя пойти с ними в подвал, и ты ничего не сделал?
— Только одна меня попросила. — Смущенно боролся он с настойчивостью Лео.
— О-о-о! — простонал тот. — Вот дурачок!
— Потому что она сказала, что даст мне все, что я захочу.
— И ты не попросил ее?
— Я хотел ролики, хотя бы старые. Думал — может, у них есть.
— Ох, ну и гусь! И ты говоришь, что тебе десять лет. Она показала тебе?
— Что? — Он даже боялся подумать, что догадался.
— Ах! не притворяйся, что ты не знаешь. — Лео расставил ноги. — Дырку!
— Они дрались в кровати, — признался он нехотя и замолчал, жалея, что начал этот разговор.
— Ну и что?
— Ничего. Они дрались ногами, и я видел.
— Боже! — вздохнул Лео, — без трусов?
— Без.
— Они большие?
— Больше меня.
— Больше меня?
— Нет.
— Моего роста! Чего же ты испугался, дурачок! Они не настоящие твои сестры. Если бы мы с Патси были там! Жалко, что он в лагере. Один раз мы привели Лили Аглорини ко мне домой и стали учить ее делать упражнения. Когда она перегнулась через стул, мы стащили с нее трусы! Пойдем туда вместе, а? Мне нравятся еврейские девочки!
— Ты хочешь сделать... ты хочешь играть... — сжался Давид.
— Конечно, пойдем сейчас!
— Не-е! — испуганно закричал Давид, — я не могу!
— Почему? Их нет сейчас дома?
— Да нет! Мне сейчас надо домой, — он соскользнул со стула, — пора обедать.
— Хорошо, потом, когда поешь!
— А потом я пойду в хедер.
— Что это?
— Мы там учим иврит, с ребе.
— А ты не можешь прогулять?
— Он пойдет ко мне домой.
— Давай пойдем раньше, до этого твоего хедера.
Опять ощущение нереальности окутало его чувства.
Опять мир покачнулся, и с ним Лео — чужой. Почему он так доверяет всем и каждому?
— Я не хочу, — пробормотал он, наконец.
— Что! Я думал, ты мой друг! — презрительно усмехнулся Лео. — Вот ты какой!
Давид мрачно смотрел в пол.
— Вот что я скажу, — голос Лео снова стал настойчивым, — ты хочешь научиться кататься на роликах?
— Д-да.
— Я научу тебя, прямо сейчас. Поедем туда, и я буду тебя учить. Наденем по одному.
— Нет! Я не хочу.
— Вот черт. Слушай, ты не должен ничего делать, если ты не хочешь. Мы пойдем вместе, но ты можешь подождать на улице. Я ничего не сделаю, если они не захотят.
— Я не хочу, — Давид был уже у дверей.
— Ты вонючий жид! Себе все хочешь, да? Ладно же, чтоб я тебя больше не видел, а то получишь! Эй! — Давид уже открыл дверь. — Подожди! — Он схватил его за руку. — Иди сюда! Смотри, что я тебе дам!
— Я ничего не хочу!
— Подожди! Подожди! — Лео подтащил стул к посудной полке, взобрался наверх и вытащил пыльную деревянную коробочку. По форме она напоминала ящички для мела в школе и даже имела такую же крышку. Но она не могла быть для мела, потому что Давид заметил на крышке слово "Бог" Странно, что под словом была нарисована большая черная рыба. Но прежде, чем он успел нагнуться и разобрать буквы над рыбой, Лео сказал:
— Вот то, что ты хотел, — и сдвинул крышку в сторону.
Внутри лежали безделушки, кольца, украшения. Лео порылся в них.
— Вот, видишь? — Он вытащил нитку с черными бусами, на одном конце которой висел маленький крест с фигуркой, как на стене. — Вот четки, которые мать нашла. Я дам их тебе. Они святые.
Давид смотрел зачарованный:
— Можно мне потрогать?
— Конечно, трогай.
— Они делают то же самое, что и то, что у тебя на шее?
— Конечно! И они намного, намного святее.
— И ты мне их дашь?
— Конечно! Если пойдем завтра с тобой, они твои. Что скажешь, идет?
Сквозь расплывающиеся перед глазами круги смотрел Давид на твердые бусы.
— И-идет. — Он покачнулся.
— Вот это парень! — Лео покрутил бусы с энтузиазмом. — Слушай! Ты ничего не должен делать — просто постоишь, как я тебе говорил. Они тебе не сестры, чего тебе? Куда, говоришь, водил ты ее?
— Это она меня водила. — Теперь, когда он согласился, отвращение охватило его по-настоящему.
— Это все равно. Куда?
— В подвал под лестницей. Там туалет.
— Теперь мы ее туда поведем.
— Но нужно пройти через лавку.
— А нельзя прокрасться снаружи?
— В лавку?
— Нет, в подвал.
— Не знаю.
— Наверняка можно! Дверь, наверно, открыта. Когда мы пойдем?
— Когда ты хочешь?
— Утром, рано, в десять. Я буду ждать тебя на улице с роликами. Идет?
— Хорошо, — мрачно согласился Давид, — а сейчас мне надо идти.
— Куда ты торопишься?
— Нужно. Я должен идти домой.
— Ну, ладно, пока! И не забудь — в десять.
Он вышел, отсекая дверью последние звуки голоса Лео. Нащупав в полумраке ступеньки, он начал спускаться. Надежда, страх и смущение лишили его мысли. Его сознание занемело и остановилось, как будто он был болен. Он чувствовал, как прошлое сходится с будущим в завтрашнем дне. Или он найдет спасение от своих страхов, или все пропало. И мерзкий дождь, в который он вышел, был дурным предзнаменованием.
10
Позднее утро.
Его беспокойный взгляд бродил от замутненного стекла к часам и возвращался к окну.
"Вертись, вертись, мельничка"... Голос матери, почти сливающийся с городским шумом, звучал как бы издалека: "Работа — не игра, часы уплывают, мельничка моя"
На кухне были только ее ноги — стоптанные подошвы тапочек и голые пятки. Она сидела на подоконнике и вытирала наружную сторону стекла. Под энергичными движениями тряпки снежные берега намазанной на стекло пасты быстро раздвигались. В расчищенном пятне показалась ее шея, потом подбородок, лицо и волосы в тонкой золотой дымке солнечного света.
"Вертись, вертись, мельничка"
...Не хочу, чтобы она так высовывалась! Боюсь, когда она сидит на подоконнике. Четвертый этаж — высоко, высоко! Если она!.. О! Не надо! Это то же самое окно. Отсюда видно крышу. Да, они были там — сукины дети! — когда смотрели...
Раздраженно он перевел взгляд к другому окну, открытому, и выглянул на улицу. Небо над крышами, безоблачное и омытое дождем, смеялось над ним в своей безмятежности. Воздух был прохладен. За раздвинувшимися занавесками открытого окна на противоположной стороне улицы женщина причесывала маленькую девочку квадратной черной расческой.
— Вот! — Мать облегченно вздохнула, возвращаясь в комнату. — Теперь недостает еще одного дождя, чтобы снова его запачкать.
— Теперь чисто, — подтвердил он, — и тебе не нужно больше высовываться.
— Да, — она мыла руки под краном, — теперь я повешу занавески. Ты что, сегодня не пойдешь гулять? — улыбнулась она, недоумевая.
— Я пойду! — возразил он. — Только попозже, может быть.
— Ты знаешь, — она развернула занавеску, — последнее время ты ведешь себя так же, как в Браунсвилле, цепляешься за мою юбку. Как ты боялся там лестницы! Теперь это не должно тебя пугать!
— Нет! — Он вдруг почувствовал, как злится на нее за то, что она загнала его в угол. — Мне нечего делать на улице. Я сказал тебе.
— А что случилось со всеми твоими друзьями? — Ее ловкая рука накручивала бечевку занавески на гвоздь. — Они все уехали?
— Не знаю, я все равно их не люблю.
— А в чем дело? Что случилось?
— Ничего! — надулся он. — Ничего не случилось. — Его мозг уже работал над подходящим объяснением.
— Но я чувствую: тут что-то есть, — настаивала она. — Сегодня ты проснулся вместе со мной — в семь, и вчера тоже. Но вчера ты выбросил бы свой завтрак, если бы я тебе позволила, так ты торопился вниз. А сегодня... Скажи, что с тобой? — В тоне ее сквозило легкое нетерпение.
— Ничего, — противился он.
— Не скажешь своей маме?
— Просто один мальчик... — теперь он должен был ответить. — Он... он хочет ударить меня. Он сказал, что побьет меня, если поймает. Вот и все.
— Мальчик? Какой?
— Большой мальчик, его зовут Куши. Вчера они увидели монетку в яме на Десятой улице. Все побежали туда и хотели достать. И Куши сказал, что он не достал потому, что я толкнул его.
— Ну и что?
— Теперь он и еще один хотят побить меня.
— И это все? Ну, это легко поправить.
— Что? — Минутное удовлетворение собой сменилось беспокойством. — Что ты хочешь сделать?
— Я пойду с тобой вниз, на улицу.
— Нет!
— Почему нет? Конечно, пойду. Я не позволю им приставать к тебе. Ты мне просто покажешь — кто, и я...
— Нет, ты не можешь этого сделать, — прервал он ее с отчаянием, — если ты пойдешь, они будут звать меня трусом!
— Но ты ведь и есть немножко трус, — засмеялась она.
— Я бы не боялся, если бы они не были такие большие. — Он старался отвлечь ее. — Если б ты знала, какие они большие. И их двое.
— Тем более мне надо пойти с тобой.
— Но я не хочу идти. Я хочу остаться здесь.
— Ты просто притворяешься.
— Нет, я хочу есть.
— Я предлагала тебе булочку и яблоко, — напомнила она, — совсем недавно, когда начала мыть окно.
— Я тогда не хотел.
— Ах! — проворчала она и посмотрела на часы. — Ты, как те большие мухи в Австрии, что летают взад и вперед или висят в воздухе, как привязанные. А что ты будешь делать, когда поешь? Сидеть здесь до прихода мессии?
— Нет. Я побегу в хедер и буду играть во дворе, пока не придет ребе.
— Хотела бы я, чтоб это было правдой.
— Я тоже. — Его обиженный взгляд застыл.
— Хорошо, — вздохнула она, — что ты хочешь, омлет?
— Ага! Ага!
— Прекрасно. — Она ласково улыбнулась. — Пока я могу дать тебе поесть, я чувствую себя в безопасности,
Ее грудь вдруг поднялась и ноздри округлились.
— Но почему я вздыхаю? — Она взяла с полки тарелки. — Я думаю, что это из-за мытья окон. Это всегда напоминает мне Браунсвилл и ту витрину с каракуля ми и рожицами. Интересно, смыли их теперь?
Она подошла к ящику со льдом.
— Прошло всего полтора года, как мы уехали оттуда. Но сейчас это кажется дальше, чем поездка за пять центов. — И она замолчала, разбивая яйца о край сковородки.