Наверно это сон — страница 53 из 61

Лео исчез, и опять послышались шорохи и шепоты у туалета.

...Мои. Теперь они мои! Из коробки с Богом. Да, те самые. Не обманул. Теперь не боюсь!..

Во дворе послышался звук приближающихся к двери шагов. Потом осторожные шаги по ступенькам, и в полоске света над лестницей мелькнуло и исчезло лицо Полли. Она прошла вглубь подвала и прислушалась. Шорох и смешки.

— Нет! Хватит! — вдруг закричала Эстер. — Пусти!

Хлопнула невидимая дверь. Послышались звуки борьбы и снова полный ужаса крик Эстер:

— Полли!

После паузы, когда казалось, что они внезапно лишились языка, Эстер спросила:

— Чего ты на меня так смотришь?

— Ты знаешь, чего! — ответила ее сестра многозначительно. — Ты знаешь, чего.

— Что?

— Ты играла в плохую игру с ним! Вот что ты делала! С этим бродягой! Думаешь, я не знаю?

— Нет! — закричала Эстер.

-Да!

— Кто здесь бродяга? — спросил Лео нахальным голосом.

— Кто еще? Ты!

— А ты не называй меня бродягой! А то сейчас получишь!

— А вот и буду. — Бродяга!

— Сейчас как дам!

— А, он еще и гой! Ты, грязный гой, убирайся из моего подвала! Я сейчас мать позову!

— Убирайся! — присоединилась к ней Эстер.

— Ну и черт с тобой! Держись за свои трусы! — он пошел к двери. — Говно!

Дверь стукнула.

— Оо-о! Уу-у! — подвал наполнился рыданиями Эстер.

— И ты еще плачешь! — кричала Полли. — Ты пришла сюда с этим гоем! Я скажу маме!

Она пошла к двери, и Эстер повисла на ней.

— Не говори! Не говори! Я больше никогда не буду смеяться, что ты писаешь в постель!

— Пусти! Я скажу!

— Смотри! Смотри! — завопила Эстер.

— Что?

— Вот он! Дэви! Это он его привел! — она бросилась к нему, выставив вперед руки, и вцепилась ногтями в его щеки. Как будто в ночном кошмаре, молчаливо он боролся с ней в темноте.

— Мама! — послышался крик Полли во дворе. — Мама!

— Полли! — хватка Эстер ослабла. — Полли! Подожди, Полли!

Она бросилась за сестрой :

— Не говори, Полли! Не говори!

Он бросился к двери на улицу, и ее крик звучал у него в ушах.

14

Он бежал и бежал, и его собственное дыхание стало резать легкие, как нож, и ноги стали такими тяжелыми, будто они поднимали за собой асфальт. Покачиваясь от изнеможения, он перешел на неровную ходьбу и дышал с таким хрипом, что люди оборачивались. Только одна мысль роилась в хаосе его сознания: добраться до хедера и затеряться среди остальных.

Вот, наконец, и двор хедера. Убежище! Несколько учеников уже здесь. Они сидели на корточках или лежали на слепящем солнце, прислонив головы к блеклой стене хедера. Его сердце рвалось к ним, и слезы облегчения так наполнили его глаза, что, казалось, самый легкий вздох прольет их. Он всегда был одним из них, всегда был здесь, никогда не уходил отсюда. Беззвучно, медленно покидаемый страхами, он спустился по деревянным ступенькам и приблизился к ним. Они подняли головы.

— Ты за мной! — сказал Ицци лениво и приветливо.

— За мной! За мной! — послышались голоса.

— Хорошо! — Он был рад быть даже последним среди них. Это был знак, что они принимают его, позволяют ему разделить их драгоценные безделье, невиновность и смех.

— Да, я последний. — И найдя место у стены, он опустился на землю.

Дверь хедера распахнулась.

Из нее выбежали Шломо и Мойша с выражением загнанных животных. Через секунду появился ребе. Его красные губы выступали из лоснящейся черной бороды, углы рта были угрожающе и мрачно опущены. Его угрюмый взгляд скользнул по лицам, остановился на Давиде и посветлел:

— Ты! Войди!

— Я? — он вздрогнул.

— На ком остановил я мои глаза? Вставай! — И остальным: — А вы сидите здесь в судорогах! Но сидите! — Он погрозил пальцем, а затем поманил Давида.

Давид вскочил на ноги и поспешил к ребе. Впервые с того дня, как он начал ходить в хедер, трудное дело — читать раздраженному ребе — вдруг показалось ему приятным.

Когда они вошли, ребе обратился к кому-то, сидящему в комнате:

— Еще только один! Наберитесь терпения, реб Шо— лем! Не бросите же вы меня опозоренным, не прослушав хоть одно беглое чтение? А? Конечно, нет!

После залитого солнцем двора Давид всматривался в полутьму и не мог ничего различить. Но постепенно из темного угла рядом со столом ребе выплыли неясные очертания человека. Он сидел, опершись подбородком на трость. Слабое мерцание его сивой бороды было, как переход от света к тени. Ребе виновато хмыкнул и пододвинул свой стул:

— Когда мне удастся проткнуть железо волосом с моей головы, тогда я смогу вбить учение в их черепа. Но этот, реб Шолем, этот — поистине еврейский ребенок.

Реб Шолем ответил на это покашливанием.

Пока ребе переворачивал страницы, Давид сел на скамейку и застенчиво разглядывал незнакомца. Он был стар, реб Шолем. Хотя его безгубый рот в серой бороде казался напряженным и мрачным, его темные глаза были влажны, полны печалью и вниманием.

— Это странный ребенок, — голос реб Шолема был хриплым и медленным, — у него алчущие и беспокойные глаза.

— Вы попали в точку, реб Шолем! — Ребе распялил волосатые пальцы по странице. — Иногда он читает, как молния, иногда дьявол залетает к нему в голову, и он не видит ни слова. Но я чувствую, что сегодня он будет молиться. Что-то есть в нем такое, что побуждает его. — Он приподнял ладонь над страницей так, чтобы только реб Шолем мог видеть, что там написано. — Помните, я однажды говорил вам?..

Реб Шолем выпятил губы, прочистил горло, но не ответил.

— Я бы начал с ним хумаш, но я так редко вижу его мать. Никогда ее не спрашивал... Слушайте! — Он убрал руку со страницы. — Начинай, мой Давид!

Буквы были маленькие. Давид всмотрелся в их мельтешение. Потом он произнес несколько слов, среди которых было слово Исайя, глаза его расширились и он умолк. Номер страницы был шестьдесят восемь, и край обложки был синий.

— Что случилось? — редкая терпимость смягчила голос ребе. — Чего ты ждешь?

— Это, это о нем! — Воспоминания разгорелись яркими лучами. — Это о нем!

— О ком? Кого ты имеешь в виду?

— Тот человек! Вы сказали — Исайя! Он сказал, он сказал, что видел Бога — и это был свет! — Возбуждение сковало его язык.

— Видите, реб Шолем! — Смуглый лоб ребе просветлел. — Одного взгляда ему достаточно, хотя это было месяцы и месяцы назад! — Твердый палец постучал по лбу Давида. — У него железный ум!

Черная борода ребе, казалось, излучала удовлетворение. Реб Шолем постучал тростью по скамейке:

— Действительно! Росток надежды.

— Теперь читай подряд! — призвал ребе к делу. — Начни сначала.

Давид читал, и это было не обычное скучное жужжание, а песня и молитва.

— Как будто он понимает, — хрипло сказал реб Шолем, — этот молодой голос поет моему сердцу!

— Если бы я не был уверен, если бы я не знал, я бы тоже думал, что он понимает!

— Будь благословенна твоя мать, мой сын! — реб Шолем нагнулся и погладил щеку Давида холодными пальцами.

— Мама! — Слова замутились, крик ужаса разрушил все величие. — Мама! — Он остановился. — Мама!

— Что с тобой? — пальцы ребе оторвались от живота и вытянулись, точно хотели что-то схватить.

— Мама! — Он вдруг разразился слезами.

— Подожди! Что с тобой? — Торопливая рука ребе подняла подбородок Давида. — Почему ты плачешь?

Большие, сочувствующие глаза реб Шолема смотрели на него:

— Реб Идл, говорю вам, он все понимает.

Несчастный Давид рыдал.

— Ну, отвечай! — требовал озадаченный ребе. — Скажи хоть словечко!

— М-моя мама! — выдавил Давид.

— Твоя мама — что? — В голосе ребе прозвучала тревога. — Что с ней? Говори! Что случилось?

— Она... она...

— Ну! Что?

Давид не знал, что заставило его произнести это, но то было сильней его воли.

— Она умерла! — он разразился громким воем.

— Умерла? Умерла? Когда? Что ты говоришь!

— Да! Уу-у!

— Ша! Подожди! Я видел ее здесь! Только... Когда она умерла, я тебя спрашиваю?

— Давно! Очень давно!

— Но как это может быть? Я видел ее. Она привела тебя. Она мне платила. Что значит давно?

— Это... это моя тетя!

— Твоя!.. — Дыхание громко клокотало в горле у ребе. — Но ты называл ее мамой! Я слышал! И она сказала, что она твоя мать.

— Она просто так говорит! Уу-у-у! Просто говорит! Всем! И хочет, чтобы я ее звал... — Порыв отчаяния затопил его.

— Ага! — с подозрением и сарказмом, — что за истории ты рассказываешь? Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе?

— Моя тетка... моя тетка сказала!

— Какая тетка? Сколько их у тебя?

— Вчера! — рыдал он, — нет. Не вчера. Когда вы хотели меня ударить. Тогда. Я тогда не мог читать. У нее кондитерская лавка. Она мне сказала.

— Это тогда — в понедельник?

— Д-да!

— И она сказала тебе? Вторая тетка?

— Да! У-у-у-у! У нее кондитерская лавка.

— А, черт!

— Глупая женщина! — грустно сказал реб Шолем, — открыть такое ребенку!

Он вздохнул и мягко взял Давида за плечо:

— Ну, дитя. Не надо плакать. Если это было давно, то и плакать давно уже не надо. Ну! Так было угодно Богу. Где твой платок? — Ребе раздраженно шарил по карманам Давида. — Виселицы ей мало, вонючий язык! — Он нашел платок. — Ну же! Так ты ее не помнишь? Когда она умерла?

— Я не знаю. Тетка не сказала.

Брови ребе опять озадаченно сошлись:

— А почему ты не живешь со своим отцом? Где он?

— Я-я не знаю!

— Хм! Хоть что-нибудь она о нем сказала?

— Она сказала, он был...

— Кто?

— Я забыл! Я забыл, как это сказать, — плакал Давид.

— Думай! Кто он был, портной, мясник, торговец, кто?

— Нет. Он был... Он играл...

— Играл? Музыкант? На чем играл?

— Это — это вроде пианино. Ор-орган! — выкрикнул Давид.

— Орган? Орган! Реб Шолем, вы видите землю?

— Я. кажется, вижу то, что видно раньше всего, реб Идл. Колокольню.