Посторонись! Посторонись! — уверенно каркал человек в униформе, расчищая плечом себе дорогу, — посторонись!
— Полиция!
— Не наступите на него!
— Назад, вы! Назад! Вы слышите! Назад! Ну! — Они отступили перед грозной дубинкой. — Назад, пока я не вмазал! Очистить место! Шевелитесь! Пошевеливайся, говорю!
Полисмен сел на корточки рядом с человеком в черной рубашке.
— Вроде не видно, чтоб сильно обгорел.
— Только нога.
— Сколько времени он был под током?
— Бог мой! Не знаю! Я вышел от Калагана, и уже горело. Я только откатил его метлой.
— Ну-ка пусти, — полисмен оттолкнул его плечом и перевернул мальчика, — ему нужна первая помощь! — Крупные руки почти скрыли под собой узкую грудь. — Как утопающему. — Он нажал.
Кфир-р-р-рф! С-с-с-с
— Похоже, что ему конец. Где же эта чертова скорая помощь?
— Мы уже вызвали, капитан!
— Прижмите его ноги к земле, капитан, я работал на электро...
Кфир-р-р-р-ф! С-с-с-с
— Кто-нибудь знает его! Кто-нибудь из вас знает этого ребенка?
Близко стоящие проворчали что-то неразборчиво. Полисмен прижал ухо к телу ребенка.
— Видать, ему конец, но нельзя быть уверенным...
Кфир-р-р-р-ф! С-с-с-с.
— Он говорит, что он умер, Мэри.
— Умер!
(У-у-у-у. Уг-уг-уг-
Уголек вспыхнул... тускло... неопределенно).
— Вот эта штука, которую он туда всунул. — Моторист оттеснил толпу и показал кусок обугленного, искореженного металла.
— Да? Что это?
— Будь я проклят, если я знаю. Горячее! Черт!
Кфир-р-р-р-ф. С-с-с-с.
(Как красный зрачок в глазах темноты, уголек кружился и увеличивался, и в центре его горело белое пламя).
— Пятьсот пятьдесят вольт! Думаете, он поджарился?
— Да. Боже! Что же еще!
— Ух! — пыхтел полисмен, массируя спину ребенка.
Кфир-р-р-р-ф! С-с-с-с.
— Эй, мистер, может он просто упал на эту железку?
— Ну, конечно, так и было!
— Это вина компании!
— Балда, как же он мог упасть на нее? — злобно набросился на них моторист.
— Конечно мог! Запросто!
— Но она торчала! Он ее воткнул!
— Он подаст в суд, не беспокойся!
— Назад, вы!
Кфир-р-р-р-ф! С-с-с.
(И в белом, морозном пламени внутри красного зрачка, маленькая фигурка скользила по заброшенной улице, через трещины на асфальте, и над головой жужжали тугие зимние провода...
Жужжали, соединяя небо с землей).
Кфир-р-р-р-ф! С-с-с.
(И мужчина с буксира, с волосами под мышками, свисал со столба среди проводов, и его белая майка ярко горела.
Он улыбался и свистел, и с каждой нотой желтые птицы взлетали на крышу).
— Посмотри, живой ли он?
— Да, жив ли?
— Где у него ожог?
— Говорят, — нога.
— У-ух!
(Человек в проводах шевельнулся.
Провода зазвенели. Золотое облако беспечных птиц заполнило небо).
У-ух!
(Кланг!
Молочные ящики звякали. Прыгая, он приближался. С крыши на крышу, через улицы, через аллеи, отец парил с легкостью пера.
Он поставил свои ящики и остановился, как бы ища чего-то).
— У-ух!
(Молоток! Молоток! Он махал им, и тот щелкал, как кнут.
Птицы пропали. Ужас наполнил воздух).
— У-ух!
— Тяжелая работа!
— Ох! Помоги ему Бог!
— А парень, как мертвый.
(А вокруг него камни до самого горизонта, в вихрящейся тьме, точно лица, застывшие в ужасе).
— У-ух!
(Молоток кружился и свистел над головой.
Двери медленно открылись,
на волнах темноты выплыл гроб
и начал расти, осыпаемый дождем конфетти...).
— У-ух!
(Человек в проводах извивался и стонал.
Его тоненькие, розовые кишки выползали у него между пальцев.
Давид коснулся его губ. Пальцы покрылись сажей. Грязно. С криком он повернулся, чтобы бежать,
схватился за колесо тележки, чтобы забраться
на нее.
Но в колесе не было спиц — только зубчики, как на шестеренке от часов. Он снова крикнул и ударил кулаком в желтый диск...).
— У-ух!
Кфир-р-р-рф! С-с-с-с.
— Ты видал?
— Видал? Издалека, с Двенадцатой!
— А я даже из нашего дома видел!
— А я стоял в подвале, и как блеснет!
— Пятьсот пятьдесят вольт!
(Как будто на петлях поднялись пустые, огромные зеркала и стали лицом к лицу.
Между ними развернулся коридор, уходящий в ночь...)
— У-ух! Мне кажется, он — еврейчик.
— Да, я сразу и не заметил.
— Бедняга.
— У-ух!
("Ты!" Сквозь свист молотка прогремел голос отца. "Ты!"
Давид плача приблизился к стеклу, заглянул внутрь. Но его не было там, даже в самом последнем и маленьком из бесконечных зеркал. Там была стена хедера...)
— У-ух!
(Освещенная солнцем побеленная стена.
Человек в проводах стонал: "Один
козлик, один козлик"... И стена сжалась
и стала квадратом асфальта со следом
на ней — наполовину черным, наполовину зеленым...
"Я тоже здесь ходил". И сжалось все
между зеркалами, и остался пирог из
тающего льда. "Вечные годы", — причитал
голос).
— У-ух!
— Выдохся? Дай я попробую!
— Не-е!
— Смотри, вспотел!
— Еще бы! В такой куртке не вспотеть!
— Что случилось, приятель?
— Хе! Он еще спрашивает!
— Назад, вы!
— У-ух!
Кфир-р-р-рф! С-с-с
(И растаял лед, и открылась коробка от ботинок, полная календарных листков. "Скоро красный день"...)
— У-ух! Он вроде пошевелился?
— Не видал.
— У-ух!
(Но зеркала вдруг покачнулись, и —
"Иди вниз!" — прогремел голос отца, —
"иди вниз!" Невыносимый голос бил, как кулак по спине.
Он вскрикнул и —)
— Едет! Едет!
— Вон, смотри, капитан!
— Давно пора!
Толпа, как вода, растеклась перед носом машины и стеклась за ее хвостом. Лысый доктор в белом ловко выпрыгнул из машины и протолкался сквозь водоворот тел. Его рука держала черную сумку.
— Электрический шок, доктор!
— Шок? Кто-нибудь видел как это случилось?
— Мы, мы видели, доктор!
— А-ну назад, вы! — полисмен приподнялся, но так и не встал.
— М-мм! — врач нащупал складки на своих брючинах, потянул их, присел на колени и приложил ухо к узкой груди.
— Ботинок сгорел. Видите, доктор?
— Снимите его, я хочу посмотреть.
— В один миг! — крепкие пальцы отодрали пуговицы, стащили ботинок и носок, открыв белую, пухлую вздутость вокруг лодыжки.
(Прекрасная пустота протянула руку с углем. Он был не холодный, но и не жег. Как будто вся нежность вечности была сплавлена в нем. Тишина охватила этот ужасный голос наверху и остановила молоток. Ужас и ночь ушли. Он поднял голову и крикнул тому, в проводах: "Свистите, мистер! Свистите!"...)
Доктор посмотрел, вытащил квадратный пузырек из сумки, погримасничал, вытаскивая пробку, и уверенной рукой поместил пузырек под безжизненные ноздри. Толпа замолкла, напряглась и наблюдала.
("Мистер! Свистите! Свистите! Свистите!
Свистите! Мистер! Желтые птицы!")
На темном и растресканном тротуаре маленькое тело дернулось и задрожало. Врач поднял его и резко сказал полисмену:
— Держите его за руки! Он будет биться!
— Эй! Смотри! Смотри! Задергал ногами!
("Свистите, мистер! СВИСТИТЕ!")
— Что он сказал?
— Вот! Теперь держите!
(Лучистая звезда сознания больно вспыхнула в нем...).
— Мими! Он жив! Он жив!
— Да?
— Да!
— Иди ты! Иди ты!
— Да! Да! Да!
19
— Ну, ну, ну вот, сынок! — успокаивающее бормотание доктора проникло к нему сквозь водоворот изломанных образов. — Теперь все в порядке. И нечего бояться.
— Конечно! — сказал полисмен.
Давид открыл глаза. Вокруг него высилась густая стена тел, голосов, лиц. Они пялились, показывая на него пальцами, обсуждали его. Ночной кошмар! В этой мысли было утешение. Он закрыл глаза, стараясь вспомнить, как нужно просыпаться.
— Ну, как твоя нога, сынок? — снова прозвучал заботливый, спокойный голос. — Не так плохо, а?
Он вдруг почувствовал холодный воздух на своей голой ноге и непонятную пульсацию в лодыжке. И, почувствовав, он уже не смог уйти от реальности. Так это был не сон! Где он был? Что делал? Свет. Мать. Отец. Скандал. Кнут. Тетка Берта, Натан, ребе, подвал, Лео, четки. Нет, это был не сон! Он снова открыл глаза, надеясь, что реальность опровергнет все это. Но это был не сон. Те же два лица, склоненные к нему. Та же человеческая стена с глазами, направленными на него.
— Похоже, что он еще очень слаб, — сказал врач.
— Вы возьмете его с собой?
— Нет! — Врач решительно захлопнул черную сумку. — Зачем? Через пять минут он сможет сам идти. Как только полностью восстановится дыхание. Где он живет?
— Не знаю. Никто из них не знает. Скажи, где ты живешь, а? Ты хочешь домой?
— Девятая улица, — сказал он дрожащим голосом, — семьсот сорок девять.
— Вы нас подбросите, док?