— Что?
— Ничего.
Пауза. Отец прочистил горло. Когда он заговорил, в его голосе была странная резкость, как будто он в одно и то же время сдерживал и подталкивал себя.
— Ты-то считаешь, что это моя вина, да?
Она устало покачала головой.
— Какой смысл говорить о вине, Альберт? Кто мог это предвидеть? И если уж говорить о вине, то моя тоже здесь есть. Я никогда тебе не говорила. Я позволила ему услышать это много месяцев назад. Я даже уводила его вниз... чтобы...
— Чтобы защитить его — от меня?
— Да.
Зубы отца скрипнули. Его грудь поднялась.
— Пойду, принесу. — Он тяжело повернулся на пороге.
Твердые, неэластичные шаги отца пересекли пол кухни. Дверь открылась, затем затворилась. Волна тихой жалости поднялась в груди Давида, как в глубине тех зимних ночей, когда он просыпался и слышал эти твердые шаги на лестнице.
— Может, ты скоро захочешь есть, — убеждала мать. — Когда отдохнешь немного, и мы положим тебе лекарство на ноги. Немного молока и яйцо. Будешь это есть?
В ее вопросе звучало утверждение, и ответ не требовался.
— И потом ты заснешь и забудешь все это. — Она помолчала. Ее темные глаза искали его взгляд. — Засыпаешь, любимый?
— Да, мама.
Наверно это сон. Именно в то время, когда он засыпал, каждое движение его век вызывало вспышки в темноте, зажигало множество живых образов в темных углах спальни: неровные блики на роликовых коньках, сухой свет на серых каменных ступенях, острый блеск рельсов, масляное мерцание ночной реки, свет на тонких, белых волосах, на красных лицах, на открытых ладонях множества и множества рук, протянутых к нему. Наверно это сон. Только во сне у его ушей была эта власть вызывать к жизни вопли, хриплые голоса, возгласы страха, колокола, дыхание, рев толпы и все звуки, таящиеся в тиши прошлого. Только во сне можно было чувствовать, что все еще лежишь на камнях, и слышать бегущие ноги, бегущие по твоему телу и через него, и чувствовать не боль, не страх, а невероятнейшее торжество, небывалое согласие. Наверно это сон.
Он закрыл глаза.