Давид пытался скрыть негодование из страха, что Лютер опять обвинит его в сходстве с отцом. Ему хотелось, чтобы Лютер ушел. Но тот зачем-то кивнул и, улыбаясь, посмотрел на часы.
— Тебе пора спать. Уже больше восьми.
Давид сложил безделушки в коробку и спрятал ее.
Ты умеешь сам раздеваться?
— Да.
— Сначала сходи пописай, — продолжая улыбаться, посоветовал он. — Как мама это называет?
— Она говорит "номер один"
Лютер усмехнулся.
— О, она уже немного выучила английский.
После уборной Давид пошел в свою спальню, разделся и натянул пижаму.
Заглянул Лютер.
— Все в порядке? — спросил он.
— Да, — ответил Давид, забираясь в постель.
Лютер прикрыл дверь.
Темнота была другой без матери. И люди тоже выглядели другими.
6
Мать унесла скатерть в спальню, и оттуда послышалось, как скрипит дверца шкафа. И вдруг:
— Ай-ай-ай, он забыл его! — она вышла со свертком в руках. — Подарок для них. Он ушел с пустыми руками, — она села на стул. — Нужно не забыть отдать ему завтра. Или он вспомнит и вернется.
Мысль, что Лютер может вернуться, не понравилась Давиду, и он отбросил ее. Он давно ждал этого вечера, чтобы остаться наедине с мамой. Отец ушел в театр.
Она сняла чайник с плиты и налила кипяток в мойку. Потом посмотрела на него.
— Ты наблюдаешь за мной так, — сказала она со
смехом, — будто я выступаю с сеансом черной магии. Я всего лишь мою посуду.
И после паузы: |
— Тебе бы хотелось иметь маленького братика? — спросила она хитро. — Или маленькую сестренку?
— Нет, — холодно ответил он.
— Это было бы хорошо для тебя, — продолжала она, — ты бы мог смотреть еще на кого-нибудь, кроме своей мамы.
— Я не хочу ни на кого смотреть.
— У твоей мамы было восемь братьев и сестер, — напомнила она ему, — одна из них может скоро приехать, одна из моих сестер, твоя тетя Берта. Ты был бы рад?
— Не знаю.
— Она бы тебе понравилась, — заверила его мама. — Она очень забавная. У нее рыжие волосы и острый язычок. И нет такого человека, которого она не смогла бы изобразить. Хотя она не очень толстая, летом пот льется с нее потоками. Я не знаю, почему это так. Я видела мужчин, которые так потеют, но женщин — никогда.
— У меня здесь мокро летом, — он показал на свои подмышки.
— Да, и у нее тоже, — сказала мать с особым ударением. — Ей один раз сказали... но ты никогда не видел медведя?
— Видел в книжке. Там было три медведя.
— Да, ты говорил мне про них. Так вот, в Европе есть цыгане. Цыгане — это мужчины и женщины, такой темный народ. Они скитаются по всему миру.
— Зачем?
— Им это нравится.
— Ты меня спросила про медведя.
— Да. Иногда цыгане водят с собой повсюду медведя.
— А они едят овсянку? — последнее слово он сказал по-английски.
— Что это такое?
— Учитель сказал, что это овсяная каша, которую ты даешь мне по утрам.
— Да, да. Ты говорил мне. Но я не уверена. Мне кажется, это что-то похожее на яблоки. Но раз твой учитель говорит...
— А что делает медведь?
— Медведь танцует. Цыгане поют и бьют в бубен, а медведь танцует.
Давиду это понравилось:
— А кто его учит?
— Цыгане. Они так деньги зарабатывают. Когда медведь устает, люди бросают деньги в бубен... Так вот, я говорила тебе про тетю. Кто-то сказал ей, что нужно подкрасться к медведю сзади и потереть руки об его шкуру. И тогда она перестанет потеть под мышками. И вот однажды, когда медведь танцевал...
Она замолчала. Давид тоже расслышал шаги за дверью. Через секунду кто-то постучал. Раздался голос.
— Это я, Лютер.
Она открыла дверь, вскрикнув от удивления. Лютер вошел.
— Я совсем потерял голову, — сказал он, оправдываясь, — забыл свой подарок.
— Какая досада, что вам пришлось возвращаться, — сказала она сочувственно. — Вы оставили его в спальне, — она протянула ему сверток.
— Да, я знаю, — ответил он, кладя сверток на стол. Он посмотрел на часы: — Боюсь, что теперь слишком поздно идти туда. Я доберусь не раньше девяти, и сколько я смогу посидеть там, час?
Давида разозлило то, что Лютер сел.
Лютер распахнул пальто и нерешительно, но вместе с тем озабоченно смотрел на мать Давида. Его глаза блестели и были беспокойнее, чем обычно. Давида снова поразила резкость черт его лица.
— Снимите пальто, — предложила мать, — здесь тепло.
— Если вы не возражаете, — он стянул пальто с плеч. — Теперь мне некуда спешить.
— А они не будут беспокоиться, если вы не придете?
— Нет, они знают, что мой черный час еще не настал, — засмеялся он, — пожалуйста, продолжайте свою работу. Я не хочу вам мешать.
— Я просто мыла посуду, — сказала она, — уже все, кроме этих горшков.
Она взяла с маленькой полки над раковиной красно-белую жестянку с мыльным порошком, насыпала его в горшок и стала, наклонясь, тереть тряпкой.
Давид со своего места мог видеть одновременно Лютера и маму. Увлеченно следя за движениями матери, он бы не обратил внимания на Лютера, если бы не почувствовал на себе его косой взгляд. Лютер раскрыл рот в зевке, и его суженные глаза смотрели на мать, на ее бедра. Впервые Давид заинтересовался телом матери, двумя выпуклостями, заключенными под ее юбкой. Он вдруг смутился. В его сознании вертелось что-то, что никак не превращалось в мысль.
— Вы, женщины, — сочувственно сказал Лютер, — особенно замужние, вынуждены трудиться, как рабы
— Это не так плохо, как кажется.
— Да, — продолжал Лютер задумчиво, — все можно пережить. Но работать без благодарности — это горько.
— Верно. Но даже когда работаешь с благодарностью, что это дает?
— Конечно, — он вытянул ноги, — это ничего не дает, не приносит даже миллионов, но уважение дает трубачу дыхание — уважение и благодарность.
— Ну, тогда у меня есть уважение, — она засмеялась, выпрямилась и повернулась к Лютеру, — мое уважение растет, — она посмотрела на Давида с нежной улыбкой.
— Да, — сказал Лютер со вздохом, — но такое уважение может иметь каждый. Впрочем, иметь детей — это хорошо, и добавил серьезно, — знаете, я никогда не видел, чтобы ребенок так лип к матери.
Давиду не понравилось это замечание.
— Да, вы абсолютно правы, — согласилась мать.
— Дети моего брата, — тепло сказал Лютер, — того самого родственника, к которому я сегодня собирался, бывают дома, лишь когда спят или едят. Даже после ужина, — он поднял руку, как бы подчеркивая это, — они где-нибудь в соседском доме играют с другими детьми.
— В этом доме есть еще дети, — ответила мать, — но он ни с кем не дружит. Только раз или два, — она повернулась к Давиду, — ты был у Иоси, и он приходил к нам.
Давид настороженно кивнул.
— Он странный ребенок, — убежденно заключил Лютер.
Мать сдержанно засмеялась.
— Хотя очень сообразительный, — успокоил ее Лютер.
Потом была пауза, пока мать сливала воду из мойки. Вода урчала в трубе.
— Он очень похож на вас, — со стеснительностью осторожного льстеца сказал Лютер, — у него такие же, как у вас, темные глаза, очень красивые глаза, и такая же белая кожа. Где ты взял такую белую немецкую кожу? — игриво спросил он Давида.
— Не знаю, — такая интимность смутила мальчика. Ему хотелось, чтобы Лютер ушел.
— И у вас обоих такие маленькие руки. У него слишком маленькие руки для ребенка его возраста. Как у принца. Может быть, когда-нибудь он станет врачом.
— Если у него будет еще что-нибудь, кроме рук.
— Да, — согласился Лютер, — но все же, я думаю ему не придется так работать ради куска хлеба, как его отцу или даже мне.
— Я тоже надеюсь, но знает только Бог.
— Не правда ли, странно, — вдруг сказал он, — как Альберт ухватился за этот театр? Как пьяница за стакан. Кто бы мог подумать?
— Это для него так много значит. Я слышала, как в некоторых местах он скрипел зубами.
Лютер засмеялся.
— Альберт — хороший парень, хотя у нас в типографии его считают странным. Знаете, мне иногда с трудом удается сохранить мир, — он опять засмеялся.
— Да, я знаю. И я очень вам за это благодарна.
— О, это ерунда. Там слово, здесь слово, и все улаживается. Дело в том, что я не стал бы его так защищать, если бы я не знал вас, если бы я не приходил сюда и не стал бы одним из вас. Но теперь я становлюсь на его сторону, как будто он мой родной брат. Это не всегда легко с таким странным человеком.
— Вы так добры.
— Совсем нет, — сказал Лютер, — вы платите мне. Вы оба.
Мать взяла тарелки и подошла к буфету. Она открыла дверцу и нагнулась, чтобы поставить их. Голова Лютера склонилась, его взгляд скользил по ее телу. Он прочистил горло.
— Говорите, что хотите, но Альберт — нервный человек, вот что я скажу. Если, конечно, не знать его хорошо. Я понимаю, почему вы с ним никогда никуда не ходите, — закончил он сочувственно. — Вы — гордая женщина, с большим чувством, правда?
— Не больше, чем другие. Но какое это имеет значение?
— Я скажу вам. Видите ли, Альберт... — он задумчиво почесал затылок, — даже на улице он странно себя ведет. Вы это знаете лучше меня. Кажется, что он выискивает насмешку в глазах прохожих. И, когда вы идете с ним, а я хожу с ним каждый вечер, он как будто испытывает удовольствие, если идет за калекой или за пьяным, ну, в общем, за каким-нибудь уродцем. Можно подумать, что так он себя чувствует безопасней. Он хочет, чтобы люди на улице смотрели на кого-нибудь другого. На кого угодно, только не на него. Даже дворники и уличные торговцы доставляют ему это странное удовлетворение. Но почему я говорю все это, ведь я так люблю его, — он остановился и тихо захихикал.
Мать Давида разглядывала кухонное полотенце и ничего не ответила.
— Да, — поспешил он громко рассмеяться, — особенно я люблю, когда он говорит о Тизменице и непременно вспоминает своих быков.
— Вряд ли было в старой земле что-нибудь, что он больше любил.