.
Более того, культуры как целостность способны находить решения проблем, принципиально выходящих за рамки возможностей любого отдельного человека. Как утверждает основатель теории культурной эволюции Майкл Мутукришна и его коллеги, мы должны рассматривать свой мозг не только как отдельный орган, находящийся в нашей голове, но и как часть обширной сети, узел гигантского «коллективного мозга»{147}. Творческие прорывы часто происходят в этой сети в результате более масштабного и мощного процесса, чем мог бы осуществить любой человек. «Инновация, крупная и малая, – пишут они, – совершается эпическими гениями не в большей мере, чем ваше мышление воспроизводится конкретным нейроном. Точно так же, как мысли являются результатом действия нейронов, запускаемого в нейронных сетях, инновации возникают как последствия психологии нашего биологического вида, проявляющейся в наших обществах и социальных сетях. Наши общества и социальные сети действуют как коллективный мозг»{148}.
В качестве относительно низкотехнологичного примера, как решается коллективным мозгом задача, недоступная мозгу индивида, рассмотрим употребление в пищу маниока (или кассавы). Как объясняет антрополог Джозеф Хенрих{149}, этот корнеплод – важная, базовая культура, впервые одомашненная на американских континентах, но его нельзя просто приготовить и съесть, как картофель. Большинство видов содержит горькое вещество, защиту против насекомых и травоядных, вызывающее отравление цианидом, если съесть это растение. Поэтому народности, традиционно выживающие благодаря маниоку, разработали сложные многоэтапные процессы обработки этого корня, включающие скобление, натирание, замачивание и кипячение, и научились терпеливо ждать еще немало дней после этого процесса, прежде чем маниок можно будет приготовить и съесть. Современный химический анализ показывает, что этот процесс резко снижает токсичность маниока. Мы лишь недавно узнали, почему необработанный маниок ядовит и как обработка и промывка делают его безопасным, но древние культуры решили проблему овладения питательным потенциалом маниока много тысячелетий назад, долго действуя вслепую, методом проб и ошибок, дополняя этот процесс культурной памятью. Группы, совершившие правильное действие сначала случайно, например оставив маниок мокнуть на несколько дней, потому что забыли о нем, чувствовали себя лучше тех, кто не сделал этой счастливой ошибки. Другие начинали повторять действия более успешных. Постепенно накопление полезных ошибок или случайных действий дало возможность сформировать технологию, позволившую есть маниок без риска.
Важно понимать, что никакой отдельный человек не смог бы этого проделать. Вследствие большого временнóго промежутка между употреблением маниока в пищу и проявлением отрицательных последствий, а также сложности задачи выстраивания необходимых этапов детоксикации маниока в нужном порядке маловероятно, если вообще возможно, что кто-то научился бы освобождать маниок от яда в одиночку. Более того, в подобных случаях люди, выигравшие от найденного вслепую решения, обычно не имеют представления, как или почему оно работает, а то и вообще не знают, что необходимо делать. Как отмечает Хенрих, процесс детоксикации маниока неочевиден с точки зрения причинно-следственных связей для любого индивида. Если вы думаете, что должны вымачивать маниок два дня, поскольку мама сказала, что предки рассердятся, если вы этого не сделаете, значит, вы неправильно понимаете причину этого действия, но это неважно – значение имеет лишь факт, что вы делаете корнеплод съедобным.
Хенрих также обращает внимание на своеобразный исторический эксперимент, демонстрирующий, насколько опасно действовать, не имея традиционной культурной памяти. В начале XVII в. португальцы, заметив, что маниок легко выращивать и он очень урожаен даже на плохих почвах, ввезли его из Южной Америки в Африку. Он быстро распространился, став важной сельскохозяйственной культурой, оставаясь ею и по сей день. Однако португальцы не потрудились заодно импортировать исконное культурное знание жителей Южной Америки о том, как правильно освобождать маниок от яда. Трудно заново изобрести колесо – об этом убедительно свидетельствует тот факт, что многие современные африканцы спустя сотни лет после знакомства с маниоком по-прежнему испытывают проблемы со здоровьем из-за отравления малыми дозами цианида{150}. Как заключает Хенрих, «культурная эволюция часто намного умнее нас».
Антропологическое исследование островных народов Тихоокеанского региона показало, что численность населения и уровень контактов с другими островами имеют положительную корреляцию с количеством орудий, которыми располагает данная культура, а также со сложностью их конструкции. В современных городских обществах увеличившаяся плотность населения ведет к росту числа инноваций, если судить по таким показателям, как количество новых патентов или интенсивность НИОКР на душу населения{151}. Культурное накопление не только позволяет постепенно наращивать технологии и знания, но и создает позитивную обратную связь: имеющиеся культурные ресурсы становятся сырьем для новых изобретений, совершаемых индивидами. С появлением сельского хозяйства и масштабных цивилизаций этот полезный замкнутый круг завертелся с особой скоростью. Культурный обмен внутри гигантских империй объединил бесчисленные местные племена и экосистемы, и все они обменивались сырьем, знаниями и технологиями. Этот процесс культурной эволюции дал нам автомобили, самолеты, скоростные лифты и интернет.
Если человек зависит от культуры, то в животном мире это совсем не так. Большинство видов взаимодействуют с внешней средой посредством «асоциального обучения», в ходе которого особь сама оценивает проблему и вырабатывает ее решение. Наши ближайшие биологические родичи, шимпанзе, пользуются почти исключительно асоциальным обучением. Люди же в какой-то момент перешли своего рода эволюционный Рубикон{152}. Растущие преимущества накопленной культуры стали преобразовывать наш мозг, делая его более зависимым от «социального обучения» – процесса, в ходе которого индивиды, столкнувшись с проблемой, используют решения, предлагаемые культурой. Для того чтобы получить пользу от этой информации, индивидам необходимы открытость и доверие, готовность положиться на других, а не делать все в одиночку.
Мутукришна и его коллеги несколько раз повторили компьютерное моделирование реального мира, изменяя исходные условия по множеству биологических и экосистемных параметров, включающих объем головного мозга, численность группы, продолжительность периода детства, характер брачных отношений, разнообразие среды обитания и т. д., и пронаблюдали, какие стратегии обучения становились господствующими. Как показывает рис. 2.3, в большинстве случаев естественный отбор благоприятствует видам, использующим асоциальное обучение, хотя в некоторых моделях наблюдается определенная степень социального. Лишь при некоторых условиях, когда численность группы увеличивается, мозг становится большим, детство удлиняется, а совокупное культурное знание расширяется и дает адаптивные преимущества, мы наблюдаем пик моделей, в которых формируются индивиды, опирающиеся почти исключительно на социальное обучение.
Рис. 2.3. Социальное обучение как господствующая стратегия в разных моделях (в среднем){153}
Обратите внимание на огромную пропасть между асоциальным и социальным обучением, которую людям пришлось преодолеть, а также на тесный угол адаптивного пространства, в который мы были втиснуты. Как только социальное обучение становится достаточно ценным, отбор неумолимо уводит вид, которому оно доступно, от асоциального обучения и этот вид оказывается в полной зависимости от культуры.
Мощь накопленной в ходе эволюции культуры преобразовала нас так же радикально, как изменились ослепшие пещерные тетры. Как только мы поставили всё на культурное обучение, для нас уже не было пути назад, к асоциальному, индивидуальному обучению. Людей-новаторов или первопроходцев принято изображать оторванными от общества убежденными индивидуалистами, которые решают предлагаемые природой головоломки исключительно силой воли и разума. Этот идеальный образ одинокого гения подошел бы изобретательному шимпанзе или ворону, но бессмыслен применительно к людям. Шимпанзе – сильные, независимые и сообразительные существа; люди слабы, зависят от других и сами по себе, в одиночку, не способны создать ракету. Подобно пещерным тетрам, мы всесторонне адаптированы к жизни в темной укромной пещере социального обучения, но оказались бы слепыми и беспомощными, если бы нас забросили в мир, где нет культуры.
Вследствие зависимости от культуры наш разум должен быть открытым для других, чтобы мы могли у них учиться. В этом отношении длинное детство также является очевидной адаптацией к нашей экологической нише. Младенцы и дети – самые мощные обучающиеся машины на планете. По замечанию Элисон Гопник: «Эволюционный императив для малышей – узнать как можно больше за возможно меньшее время»{154}. Из этого следует, что их недоразвитая префронтальная кора является, в ее формулировке, характеристикой их функционального дизайна, а не недостатком. Младенцы и маленькие дети легко отвлекаются, но в то же время они восприимчивы к гораздо большему разнообразию происходящего вокруг, обращая внимание на случайные детали, которые ускользнули бы от сосредоточенных, целеустремленных взрослых{155}. Более того, вечная игра и возня детей с предметами имеет побочный эффект – позволяет им приобретать различные навыки и овладевать причинно-следственной структурой окружающего мира