{156}. Причинность, которую они должны постичь, является не только физической, но и социальной. Например, любимой игрой моей дочери в раннем детстве было чаепитие. Она усаживала меня в круг разномастных игрушечных зверей, причем мне приходилось красоваться в короне (не самый удачный мой образ). Она была хозяйкой – наливала всем нам (воображаемый) чай, подавала нам (воображаемое) угощение и вела (бессмысленную) вежливую беседу. Она и ее одноклассницы, предоставленные сами себе, также «разыгрывали» всевозможные социальные сценарии – учителя и ученики, врачи и пациенты, родители и дети.
Все эти игры служат не только забавой, хотя дети устроены так, что получают от них удовольствие. Это серьезный и жизненно необходимый процесс изучения причинной структуры социального мира вокруг них. Стремление играть и открытость, позволяющая впитывать информацию от окружающих людей, нужны для того, чтобы дети могли усвоить накопленную культуру, без которой не выживут. В голове не укладывается, сколько информации человеческие детеныши должны переварить: родной язык (или языки) и знание о том, с кем на каком языке разговаривать; умение одеваться, есть, готовить пищу, охотиться, строить, плавать на лодке, выслеживать дичь; местные социальные структуры и нормы, запреты, ритуалы, мифы.
Любой, кто пытался выучить иностранный язык после 13 лет или около того, подтвердит, что эта способность атрофируется, когда мы становимся взрослыми. После созревания нам становится трудно освоить не только языки. Взрослым тяжело привыкнуть к незнакомым социальным практикам и нормам, более того, обычно они этому противятся. Если предложить уроженцам Айовы блюда китайской кухни, большинство попросит вилку вместо палочек для еды и будет рассчитывать, что степень сладости блюд должна соответствовать их обычному питанию. Я вырос вне британского культурного кода, и мармайт всегда казался мне отвратительным. Так же плохо дается взрослым обретение новых навыков. Я научился играть в теннис уже взрослым, и даже после нескольких лет, что я брал уроки и играл, мне трудно сделать правильный удар справа. Моя дочь уже ребенком владела ракеткой свободно, без усилий, и скоро на корте меня разгромит.
Опять-таки, как и в случае упадка креативности, во всем виновата префронтальная кора. Накоплено множество данных о том, что если сложные профессиональные навыки уже приобретены, а в этом случае они управляются имплицитными автоматическими системами, то при вмешательстве префронтальной коры и исполнительного контроля процессы только портятся. Лучший способ сорвать подачу профессиональному теннисисту – заставить его задуматься, как он это делает. Предложив группе людей, ведущих расслабленный дружеский разговор, поразмышлять о социальной динамике их взаимодействий, вы гарантированно погубите вечеринку. Из-за развитой префронтальной коры мы относительно невосприимчивы к новым знаниям и умениям. По этой же причине у человека так медленно созревает префронтальная кора и так долго длится детство: нам нужно научиться у окружающих огромному множеству вещей и мы должны как можно дольше оставаться гибкими и восприимчивыми.
Эволюция сделала нас необыкновенно открытыми к тому, чтобы учиться у других, и зависимыми от этого обучения. Нам также необходимо научиться играть с другими, как и подобает лабрадорам в мире приматов. По сравнению с другими приматами мы действительно похожи на собак-простофиль: до нелепости терпимые к чужакам, восприимчивые к новому опыту, всегда готовые поиграть. Эта открытость к другим, необходимая нам для успеха, делает нас также и уязвимыми. Мы нуждаемся в других настолько, что никакой другой примат не может в этом с нами сравниться. Это подводит нас к третьей «К» – нашей выраженной коллективной природе.
Коллективное животное
Жизнь возникает из кооперации. В биологическом мире мы наблюдаем головокружительное разнообразие взаимосвязанных кооперирующихся единиц – от генов до клеток, затем организмов и социальных групп. Хромосомы в вашем теле можно рассматривать как «общество генов»{157}, собрание отдельных сегментов ДНК, которые зависят друг от друга и живут общей судьбой. Клетки, созданные этими хромосомами, «соглашаются», образно говоря, специализированно развиваться в разные ткани и органы, и все это ради того, чтобы сообща помочь организму, которому они доверили свою судьбу, передать хотя бы половину своего набора генов следующему поколению{158}.
На уровне отдельного организма мы видим: эти кооперирующиеся единицы могут существовать независимо друг от друга, борясь с миром и другими организмами, или отдавать предпочтение объединению с другими кооперирующимися единицами. В последнем случае степень кооперации может быть настолько высокой, что группы сотрудничающих индивидов напоминают сверхорганизмы, воспроизводящие в масштабе социума те же самые соглашения о кооперации, которые обусловили существование каждого организма{159}. Например, у социальных насекомых, скажем у пчел и муравьев, отдельные особи быстро специализируются в отдельные функциональные касты – рабочих, солдат или цариц, способных к воспроизводству. Рабочий муравей, не задумываясь, самоотверженно трудится, добывая пищу для других особей, а солдат с готовностью и без колебаний жертвует собой, чтобы нейтрализовать захватчиков. Главное, чтобы выжила царица, – это гарантия того, что гены группы перейдут следующему поколению.
Приматы более эгоистичны. Обычно они не идут на самостерилизацию или добровольное, без сожалений, самоубийство. Как мы уже отметили, люди – социальные насекомые мира приматов – составляют исключение. Мы в такой степени зависим друг от друга и кооперируемся друг с другом ради достижения целей, далеко выходящих за рамки возможностей любого индивида, что несколько напоминаем в этом отношении пчел или муравьев с их впечатляющими ульями и муравейниками, со сложным разделением труда. Однако биологически мы приматы, и нас преследует эволюционная проблема: на глубинном уровне мы все же остаемся эгоистичными обезьянами, готовыми нанести соплеменнику удар в спину. Пчелиной матке никогда не приходится беспокоиться о недостаточном послушании ее подданных. В человеческом обществе правителей то и дело отравляют и казнят или же просто смещают путем голосования, когда поднимает свою индивидуалистическую голову свойственный нам комплекс личных устремлений, наша обезьянья ДНК.
Противоречие между потребностью в широкомасштабной кооперации и нашим эгоизмом, унаследованным от приматов, со всей очевидностью проявляется в специфических дилеммах, присущих социальной кооперации. Каждый раз, когда общественное благо начинает конфликтовать с личными интересами, возникает опасность того, что экономисты называют отступничеством[16], – ситуации, когда эгоистичный индивид пользуется общественным благом, не вкладываясь в него. Это противоречие имеет множество названий, в том числе «трагедия общин» и «проблема безбилетника»{160}. Сокращается популяция рыб? Для всех было бы лучше согласиться меньше рыбачить, но как добиться выполнения соглашения в открытом море? Никто не хочет быть простофилей, который сидит дома, пока конкуренты выходят на промысел и выгребают из моря остатки голубого тунца. Поэтому голубому тунцу грозит вымирание. Вам приходилось пользоваться общей кухней на работе, чтобы разогреть или приготовить обед? Если нет четкого расписания уборки и возможности заставить всех его соблюдать, подобные места часто превращаются в отвратительные клоаки, которыми невозможно пользоваться, напротив, с местами, находящимися в личном пользовании, такого не происходит. Дело в том, что никто не заинтересован в наведении и поддержании чистоты, если остальные не вносят свой вклад: если я сдамся и отмою раковину от застарелого жира и грязи или разгружу, наконец, посудомойку, то позволю другим задаром пользоваться плодами своих трудов.
Подобные проблемы кооперации пронизывают человеческое общество на всех уровнях взаимодействия. Они подрывают общемировые попытки справиться с изменением климата, приводят к расколу политических партий и экономических объединений{161} и нередко вынуждают индивидов делать трудный выбор. Подобный выбор лежит в основе знаменитого мысленного эксперимента «дилемма заключенного», яркой иллюстрации одного из вариантов «проблемы безбилетника». Представьте, что вас арестовали и обвинили в преступлении. Прокурор сообщает, что другой подозреваемый в том же преступлении, совершенно вам неизвестный, также задержан. Вам предлагают сделку. Если свалите все на другого, отделаетесь легким испугом, одним месяцем за решеткой, а другой обвиняемый отсидит полный срок, все три года. Откажетесь давать показания – будете обвинены в препятствовании правосудию и сядете на полгода. Вы знаете, что если в итоге вы оба обвините друг друга, то вас сочтут соучастниками преступления и приговорят к двум годам. Никакой возможности переговорить друг с другом в тюрьме у вас нет.
Эту дилемму полезно рассмотреть как матрицу выигрышей (табл. 2.1).
Самым выгодным для обоих было бы не давать показаний и тем самым сократить срок. Однако нет никаких гарантий, что другой заключенный станет кооперироваться. С учетом риска, что вы, если промолчите, будете обвинены другим, единственная рациональная стратегия – отступничество, то есть оговор другого. Для обоих индивидов данный результат не является наилучшим, но это единственная безопасная стратегия. Всецело рациональные эгоистичные личности не могут выиграть в дилемме заключенного.
Таблица 2.1. Матрица выигрышей в дилемме заключенного
К счастью, люди нерациональны или, по крайней мере, не обязательно рациональны