{162}. Большинство авторов теорий кооперации сходятся на том, что мы часто способны сотрудничать в условиях дилеммы заключенного, поскольку эмоционально преданы друг другу. Если мы связаны с другим человеком или группой на уровне эмоций – любовью, верностью или дружбой, то можем довериться другим, прорваться сквозь дилемму и, таким образом, достичь оптимального результата для каждого. В ситуации, когда окружной прокурор искушает оговорить приятеля, настоящие члены банды оказываются способны держать рот на замке и отделаться сокращенными сроками. Дело здесь не только в страхе возмездия (настучат и на стукача), но, что более важно, в верности группе и душевном стыде, который сопутствовал бы предательству. Никто не любит стукачей, и никому не хочется быть стукачом.
Принципиальный момент: это все работает по одной-единственной причине – мы не имеем полного сознательного контроля над своими эмоциями. Например, в моих сугубо эгоистических интересах стоило бы под благовидным предлогом избавиться от необходимости встать в воскресенье спозаранку и помочь подруге перевезти диван, но если я это сделаю, то буду чувствовать себя виноватым, поэтому я вытаскиваю себя из постели, плюю на похмелье и иду за своим фургоном. Проблема со здоровьем, забуксовавшая карьера или просто накопившаяся усталость от постоянного пребывания с детьми – и ситуативно отношения могут стать невыгодными для одного из партнеров или для обоих, но иррациональная любовь служит клеем, удерживающим любящие пары вместе и в горе, и в радости. Социальные эмоции, если они искренни, позволяют нам преодолевать сиюминутный эгоизм расчетливого ума, но лишь потому, что мы не можем их сознательно контролировать. Если бы могли, то наш сознательный рациональный ум просто подавил бы их, будь это в наших интересах, и они утратили бы действенность. Любовь или гордость, которые я могут включать и выключать, когда это удобно, – не настоящие любовь или гордость.
Опять-таки именно префронтальная кора, отвечающая за абстрактное мышление, практические соображения и контроль разума, – наш враг. Двое заключенных, каждый из которых находится под властью своей префронтальной коры, всегда готовы на два года застрять за решеткой. Единственная возможность отделаться сокращенным сроком – пересилить префронтальную кору иррациональной эмоцией, такой как гордость или стыд. Парочка капитанов Кирков получила бы обоюдный выигрыш в дилемме заключенного, парочка мистеров Споков – сгнила бы в тюрьме[17].
Понять, как эмоции помогают нам справляться с дилеммами кооперации и почему наша относительная неспособность сознательно ими управлять в решающий момент принципиальна для их социальной функции, поможет еще один сюжет из древнегреческой мифологии. (В этой главе мы много учимся на греческих мифах.) Одним из многих испытаний, выпавших Одиссею в его дальних странствиях, было пройти на корабле мимо острова сирен. Все разумные моряки старались держаться как можно дальше от этих опасных созданий, соблазнительной песней заманивавших морские суда на скалы и затем пожиравших беспомощных жертв кораблекрушения. Однако Одиссей не из тех, кто избегает приключений. Истинный гедонист, он жаждет услышать пение сирен – говорят, оно невообразимо прекрасно. Он также отлично знает об опасностях. Со свойственным ему хитроумием он находит решение – трюк, который не позволит его будущему «я» совершить «отступничество», нарваться на неприятности. Он велит своим спутникам заткнуть уши воском, чтобы они даже не услышали сладких голосов коварных певуний, а его самого крепко привязать к мачте. Это позволяет Одиссею слушать пение сирен, не имея физической возможности ринуться навстречу своей погибели, что он отчаянно рвется сделать, пока слышит волшебные звуки.
Веревки, привязывающие Одиссея к мачте, – буквальное воплощение того, что можно назвать предварительным принятием обязательств. По словам экономиста из Корнеллского университета Роберта Фрэнка, социальные эмоции – это «страсти в рамках разума»{163}. Любовь, гордость, стыд и праведный гнев лишь кажутся иррациональными. На самом деле на мгновение оказываться во власти неуправляемых эмоций, когда этого требует ситуация, в наших долгосрочных интересах. Подобно веревкам, связавшим Одиссея, эмоции способны выступать в качестве инструментов приверженности только потому, что мы не можем просто взять и освободиться от них. Влюбляясь или принося искреннюю клятву верности группе, мы фактически привязываем себя к мачте, сковываем себя эмоциональной приверженностью, которая не позволит нам предать других при неизбежном возникновении такого искушения. Это поразительно эффективная стратегия, объясняющая, почему так много влюбленных пар сохраняют взаимную привязанность, студенты помогают друг другу перевозить диваны, а угодившие за решетку члены банд непоколебимо отказываются стучать прокурору на сотоварищей.
Необходимость доверия в отношениях между людьми очевидна не только когда речь идет о дилемме заключенного. Она очевидна и в других отношениях, неделового характера, которыми управляют преданность и взаимозависимость, классическими примерами являются отношения родителя и ребенка, больного и сиделки{164}. Мы реже осознаем, что даже взаимодействия, внешне кажущиеся сугубо деловыми, могут иметь место лишь на более глубоком фундаменте подразумеваемого доверия. Когда я плачу четыре доллара за хот-дог владельцу уличного лотка, обмен денег на сосиску опирается на комплекс допущений, таких многочисленных, что составить их полный список невозможно. Хот-дог приготовлен как следует. Он не был сознательно загрязнен. Купюры, которые я за него даю, не поддельные. Хот-дог содержит (хотя бы по большей части) говядину или свинину, а не собачатину. Ничто из этого не прописывается в явном виде, но тем не менее уверенно принимается за данность. Еще и поэтому всплывающие иногда факты нарушения одной из этих составляющих базового доверия кажутся настолько вопиющими: «Собачье мясо в хот-доге соседского торговца!», «Отец семейства из нашего квартала расплатился в парке игрушечными деньгами!». Сенсационные заголовки таблоидов лишь подчеркивают всю глубину нашей веры в эти базовые допущения и то, насколько редко они нарушаются.
Что касается доверия и коллективных уз, то, как и в случае креативности и обучения традициям, дети значительно опережают взрослых. Дети приходят в мир с острой, почти отчаянной потребностью сблизиться с членами своей культурной группы и доверять им. Это очевидно каждому, к кому в переполненной зоне ожидания аэропорта подходили разговорчивые четырехлетки, чтобы многословной скороговоркой познакомить с биографией своих кукол. На самом деле именно вследствие готовности детей доверять другим, включая совершенно посторонних людей, и взаимодействовать с ними злоупотребление этим доверием настолько трагично и чудовищно. Точно так же отсутствие доверия у ребенка – признак того, что в его окружении происходит что-то ужасное.
В деле доверия, как и креативности с обучением, важна игра. Повсеместно в мире животных игра позволяет отрабатывать важные взрослые навыки, такие как охота или драка, и дает молодым особям возможность выработать структуры социальной иерархии. Принципиально важно, однако, и то, что игра позволяет упражняться в доверии. Согласно наблюдениям специалиста по поведению животных Марка Бекоффа, игра обычно включает сознательную уязвимость – вспомните, как играющая собака подставляет живот или шею, – а также сигналы, что особи можно доверять. Игриво прогибаясь, собаки, приветствующие друг друга на публике перед тем, как затеять шутливую потасовку, подают именно такой сигнал: если ты тоже прогнешь спину, это будет означать, что мы договорились войти в мир игры, где наши укусы будут неглубокими, рычание не всерьез и мы будем по очереди доминировать{165}. Хотя исследователи долгое время считали, что главная функция игры – отработка навыков и тренировка, функция социализации и создания доверия представляется более основополагающей. Стюарт Браун пишет: «Кошки, лишенные возможности устраивать шутливые драки, могут прекрасно охотиться. Чего они не могут – чему никогда не научаются – это успешно социализироваться. Кошки и другие социальные млекопитающие, например крысы, если по-настоящему лишить их возможности играть, становятся неспособными однозначно отличить друга от врага, неверно трактуют социальные сигналы и либо ведут себя чрезмерно агрессивно, либо уклоняются от нормальных социальных моделей взаимодействия»{166}.
Как и в случае других ребяческих признаков, взрослые люди остаются настолько игривыми и доверчивыми, что больше напоминают лабрадоров, чем взрослых волков или шимпанзе. Если взрослый волк или шимпанзе показывает зубы, лучше спасайтесь. Люди, даже взрослые, чаще гоняются за мячиками, чем добиваются доминирования. Мы с поразительной готовностью играем с друзьями, знакомыми и даже с незнакомцами, разве что подшучивание или игра слов постепенно приходят на смену веселой потасовке. Когда я подкалываю продавца хот-догов по поводу его приверженности «Метс»[18], о чем свидетельствует его бейсболка, мы становимся очень похожи на двух резвящихся в парке собак. Мои вербальные укусы лишь прикидываются настоящими, они не призваны действительно ранить, и такое поддразнивание создает преходящую, но важную в многолюдном мегаполисе доверительность. Напротив, если вы, образно говоря, заденете любимую бейсбольную команду какого-нибудь шимпанзе, то, скорее всего, останетесь без руки. Люди сохраняют во взрослом возрасте сложные и изощренные когнитивные механизмы, необходимые для игры, и продолжают получать удовольствие от игр с другими. В этом факте отражается колоссальная важность доверия во всех людских делах.