. Для того чтобы так долго оставаться универсальной и фундаментальной человеческой практикой, он должен окупаться с точки зрения эволюции.
Отчасти подобная эволюционная выгода связана с психическим здоровьем, имеющейся у нас потребностью «отдохнуть от себя», о которой мы поговорим в следующем разделе. Очевидно, однако, что важная функция «танцев на улице» – это создание групповой идентичности, столь же важной, как вода и пища, для нашего сверхсоциального и уязвимого биологического вида. Как отметил психолог Джонатан Хайдт и его коллеги, синхронность и ритмичность групповых движений укрепляют чувство принадлежности к «коллективному разуму», в котором мы, странные приматы, стали отчаянно нуждаться. Жажда экстатического опыта возникла и сохранилась, поскольку была для людей адаптивной: танцевавшие вместе работали и сражались тоже вместе, учились доверять другим и не обманывать чужое доверие{417}. Действительно, в промышленно развитых странах современные институции и требования закона по большей части заменили религиозный ритуал и экстатические узы как культурные технологии обеспечения кооперации. Однако это относительно недавнее изменение не способно мгновенно вычеркнуть настолько глубокое, фундаментальное стремление из нашей системы мотивации. Люди голосуют и платят налоги, но по-прежнему хотят танцевать.
Нужно ли нам быть пьяными, чтобы танцевать? Классические труды по антропологии ритуала и религии обычно не придают должного значения химическому одурманиванию. Например, Эмиль Дюргкейм в своем знаменитом описании коллективной приподнятости открывает список действий, ведущих к экстатическому переживанию, с «криков, песен, музыки, хаотических движений и танцев». Лишь в конце он все же добавляет «поиск средств, повышающих уровень жизненной энергии и т. д.»{418}. Это на удивление робкая и туманная отсылка, предположительно к алкоголю и другим интоксикантам. В своем эпохальном (и колоссальном) труде «Роль ритуала и религии в создании человечества» (Ritual and Religion in the Making of Humanity) Рой Раппапорт лишь несколько раз вскользь упоминает «употребление наркотиков», обычно в конце длинного списка других, по-видимому, более важных признаков ритуала, таких как «замедленный… темп, унисон, плотность символических, знаковых и индексальных представлений, загрузка органов чувств, странности происходящего… или боль»{419}. Примечательное нежелание антропологов и историков религии обратить внимание на употребление опьяняющих веществ мешает оценить его важность для группового экстаза. В этом отношении было бы полезно изучить современные сборища с целью разделить относительную меру влияния различных методов, тем более исследователям трудно получить разрешение на то, чтобы напоить испытуемых допьяна в лаборатории или хорошенько загрузить их ЛСД.
Если взглянуть на составленные Дюркгеймом или Раппапортом списки способов достижения экстатического единства, возникает впечатление, что они очень неплохо описывают не только Burning Man, но и любое другое групповое мероприятие, периодически происходящее в любом уголке мира, в том числе музыкальные фестивали, современные шаманские собрания и рейвы. Хотя применение психотропных веществ считается обязательной частью мероприятий, вопрос о том, в какой степени наркотики как таковые объясняют возникновение приподнятости, по Дюркгейму, и групповых уз, остается открытым. Недавнее исследование многодневных массовых мероприятий в США и Великобритании, а именно фестивалей и концертов под открытым небом, на которых соединяются музыка, танец, синхронность и много наркотиков, является первым шагом к обнаружению этих факторов. Исследователи объехали эти мероприятия и опросили свыше 1200 зрителей, задавая вопросы о характере и качестве их опыта, а также об употреблении психотропных веществ в последнее время. Оказалось, что употребление наркотиков, особенно психоделиков и бензодиазепинов, в частности валиума, коррелирует со следующими факторами: на таких мероприятиях царит хорошее настроение, люди активно взаимодействуют друг с другом, во многом меняют свое восприятие{420}. Танцевать и слушать музыку – дело, конечно, хорошее, но именно наркотики ускорили трансформацию восприятия и сближение между участниками. Таким образом, это исследование предварительно доказывает, что психотропные вещества играют важнейшую и слишком часто замалчиваемую роль в удовлетворении базовой потребности человека в экстазе.
В вышеупомянутых международных исследованиях употребления алкоголя социальная активизация оказалась самым часто упоминаемым мотивом для того, чтобы выпить. Однако на втором месте вплотную шел стимул, который исследователи весьма неопределенно обозначили как «самоподкрепление (внутренние положительные эмоции)», иными словами, получение удовольствия{421}. В свете этого давайте завершим анализ роли опьянения в современной жизни рассмотрением двух фундаментальных благ, обычно маргинализируемых в пуританском научном и общественном дискурсе: экстаза и удовольствия.
Экстаз: Отдых от самого себя
Разумный человек обычно пьет.
Бóльшая часть этой книги посвящена значению умеренной степени опьянения для индивида и общества. Однако, по замечанию писателя Стюарта Уолтона, «умеренность в действительности не является идеалом, которому отводится много места в сфере опьянения. По сути, опьянение само по себе есть возможность временного бегства от умеренности, заложницей которой неизбежно является вся остальная жизнь». Это перекликается с переживаниями великого защитника дионисийского начала от аполлонического контроля Фридриха Ницше{423}, отмечавшего, что дионисийские оргейя – всенощные буйства, подогреваемые возлияниями и плясками, от которых происходит наше современное слово «оргия», – были призваны дать выход из «ужаса существования индивидуума» в «благословенный экстаз» «мистического единства»:
Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама отчужденная, враждебная или порабощенная природа снова празднует примирение со своим блудным сыном, человеком… Теперь раб – свободный человек, теперь разбиты все неподвижные и враждебные границы, установленные между людьми нуждой, произволом и дерзкой модой. Теперь, при благой вести о гармонии миров, каждый чувствует себя не только соединенным, примиренным, сплоченным со своим ближним, но и единым с ним, словно разорвано покрывало Майи и только клочья его еще развеваются перед таинственным Первоединым[34]{424}.
Для служителя Диониса с его жизнеутверждающим настроем сладострастие – «невинно и свободно для свободных сердец, сад счастья на земле, праздничное изобилие и дар будущего от избытка его», «великое сердечное подкрепление, вино из всех вин, благоговейно сбереженное»{425}.
Другой красноречивый поборник пьяного экстатического единения со Вселенной – китайский поэт Лю Лин (221–300 гг. до н. э.). Лю имел дурную славу пропойцы, который плевать хотел на умеренность в любых видах. Говорят, во время одного из запоев он предстал обнаженным в выходящих на улицу окнах своей комнаты, навлекая на себя упреки прохожих, и будто бы кричал им: «Я небо и землю почитаю для себя за крышу и стены, а дом да комнаты – за исподнее свое. Пристало ли господам заглядывать ко мне в подштанники?»[35],{426} Он разработал эту тему в своем знаменитом стихотворении «Во славу силы вина»:
Жил когда-то великий муж.
Для него небо и земля вмещались в один день,
Бесчисленные эпохи пролетали как мгновение.
Солнце и Луна служили ему дверью и окном…
Счастье его было беспредельно.
В иное время он бывал пьян,
А в другое трезвел.
Он вслушивался так прилежно, что не мог различить звук грома,
Всматривался так пристально, что не мог разглядеть громаду горы Тай.
Не замечал он ни стужи, ни зноя, терзающих его кожу,
Не чувствовал ни тени интереса или желания.
Он смотрел себе под ноги на изобилие бесчисленных вещей,
Подобное ряске, колышущейся на реках Дзянь и Хан{427}.
По наблюдению Майкла Ина, у древнекитайских поэтов и писателей вино, употребляемое в подобном избытке, является «священным напитком, дарующим бессмертие и святость тому, кто пьет его», уничтожая оковы индивидуального «я» и делая возможным единение со Вселенной в целом{428}.
Нам незачем разделять эти утонченные метафизические устремления, чтобы понять секрет притягательности экстатического опьянения. Потребность в экстазе, как и желание играть, является для человека базовой, и представляется, что есть она и у других биологических видов. Многие животные играют, и имеются наблюдения за большим числом животных, буквально помешанных на наркотиках, – от дельфинов, кайфующих от токсина рыбы-фугу, до лемуров, одурманивающихся ядовитыми сороконожками{429}. Психотропные вещества используются в животном мире повсеместно, что привело психолога Рональда Сигела к утверждению: опьянение – четвертый мотиватор после пищи, секса и сна{430}.
Однако люди нуждаются в экстазе больше любых других животных. Мы подвержены болезни, которую, насколько нам известно, не разделяем ни с одним другим видом, – самосознанию. Размышляя о сизифовом характере человеческого существования, Альбер Камю однажды заметил: «Если бы в животном мире я был кошкой, эта жизнь имела бы смысл или, скорее, эта проблема не возникла бы, поскольку я принадлежал бы этому миру. Я был бы самим этим миром, которому сейчас противопоставлен всей своей осознанностью»