{431}. Одна из главных функций алкоголя и других одурманивающих веществ – хотя бы временно уничтожить то, что социальный психолог Марк Лири назвал «проклятием самости», нашего целеустремленного, подверженного тревожности внутреннего комментатора, вечно препятствующего способности просто быть и радоваться миру. «Если бы в человеческую самость была встроена кнопка отключения звука или выключатель, – пишет Лири, – "я" не становилось бы препятствием для счастья, как это часто бывает»{432}. Человеческая самость не предусматривает кнопки отключения звука, именно поэтому мы и тянемся за бутылкой или косяком. «Сегодня мы намного больше тратим на выпивку и курение, чем на образование», – замечает Олдос Хаксли, поскольку «настоятельная потребность бежать от самости и своего окружения постоянно присутствует практически в каждом»{433}. Эта потребность находит выход в духовных практиках, таких как молитва, медитация или йога, а также в нашем стремлении напиваться и получать кайф.
В книге «Танцуя на улицах» (Dancing in the Streets) Барбара Эренрайх утверждает, что коллективные экстатические ритуалы традиционно играли роль регулярного впрыскивания доз жизненно важного дионисийского элемента в повседневную жизнь людей. От древнегреческих дионисийских празднеств до карнавалов средневековой Европы и собраний «возрожденцев» в ранней американской истории они создавали пороговое пространство, в котором люди могли достичь определенного уровня экстаза, не сравнимого с ежедневной рутиной, далеко выходящего за пределы обыденной социальности паба или симпосия. Как мы убедились, подобные пространства до сих пор существуют в виде таких фестивалей, как Burning Man, или современных карнавалов наподобие новоорлеанского Марди Гра. В менее формальном виде они также сохранились как рейвы во всех их разновидностях, например, таких как современный австралийский doof[36], который проводится под открытым небом в дикой местности и включает длительные безумные танцы, вводящую в транс музыку и щедрые дозы алкоголя, ЛСД и экстази.
Психоделики, зачастую основной наркотик на подобных сборищах, способны вызвать очень мощное состояние блаженства и восторга. Чаще всего описания чужих трипов так же скучны и невыразительны, как и рассказы людей о своих снах (или двадцатистраничный трактат на тему «Истина – это синий цвет»). Имеется, однако, несколько рассказов от первого лица, авторам которых удалось отчасти передать – насколько это по силам такому слабому посреднику, как слова в нашей речи, – магию психоделического опыта. Александр Шульгин, первопроходец в области исследования синтетических психотропных наркотиков, следующим образом описывает пережитое после приема 120 мг чистого экстази:
Мне хотелось вернуться, но я знал, что возврата нет. Затем страх стал меня покидать, и я смог двинуться вперед крохотными шажочками, словно впервые после того, как родился заново. Поленница дров прекрасна, большей радости и красоты я бы не выдержал. Я боюсь обернуться и увидеть перед собой горы – из опасения, что это меня сокрушит. Однако я смотрю, и вид ошеломляет меня. Каждому необходимо испытать подобное глубочайшее состояние. Я чувствую полное умиротворение. Всю свою жизнь я шел к этому моменту и чувствую, что теперь дома. Все сложилось{434}.
В отличие от моего злосчастного эссе о синем цвете, с треском провалившего миссию совершить революцию в интеллектуальном ландшафте современной западной философии, озарения, почерпнутые из вызванного химическими веществами экстатического состояния, могут оказывать постоянное влияние на повседневную жизнь. Например, имеются убедительные данные о долгосрочных благоприятных последствиях психоделического опыта для психического здоровья. Начиная со знаменитого эксперимента в Страстную неделю, когда группе убежденных пуритан, студентов школы богословия, «сотрясли мозги» дозой в 30 г чистого псилоцибина и затем наблюдали за ними в течение 25 лет, растущий массив данных свидетельствует, что даже единичный интенсивный опыт вызванного веществами экстаза может быть полезным в долгосрочной перспективе, поскольку снижает депрессию и повышает открытость к новому, настроение, эстетическое восприятие мира, сострадание и склонность к альтруистическим поступкам{435}. В одном исследовании сообщалось, что 67 % испытуемых, принявших дозу очищенного псилоцибина, считали это самым важным опытом своей жизни или одним из пяти важнейших переживаний, зачастую наравне с рождением первенца или смертью родителя{436}.
Подобные исследования, а также почтенные шаманские практики вдохновили на современное использование таких традиционных психоделиков, как аяуаска, псилоцибин и мескалин, в лечении зависимостей, обсессивно-компульсивного расстройства, тяжелой депрессии и страха смерти{437}. Этот возродившийся интерес к традиционным методам целительства может отчасти производить раздражающее впечатление – как модное поветрие или упрощенчество. У нас и без того в избытке искателей индивидуального духовного опыта, которые, заявляясь в Амазонию, донимают местных жителей и уговаривают шамана продать им немного аяуаски. Теперь же появились и компании, предлагающие «психоделический туризм»{438}. Массовые, и в особенности лонгитюдные, данные об эффективности такого лечения еще собираются, но как минимум одно исследование применения аяуаски в борьбе с зависимостью обнаружило важные положительные эффекты. В нем, однако, подчеркивается, что полная эффективность достигается, если употребление подобных средств включено в традиционную ритуальную и символическую схему{439}. Это имеет смысл в свете эмпирических данных из научной литературы, а также прикладного знания опытных пользователей, указывающего на то, что концептуальное обрамление («установка») и непосредственное окружение («антураж») очень важны для формирования содержания и эмоциональной валентности психоделического трипа.
В 1960-х гг. антрополог Дуглас Шэрон исследовал перуанские ритуальные практики употребления мескалина под руководством местного курандеро, или целителя, рассказавшего ему о возможностях психоделиков словами, которые сейчас покажутся нам знакомыми:
Подсознание – это высшая составляющая (человека)… что-то вроде мешка, где индивидуум хранит все свои воспоминания, все оценки… Нужно стараться… заставить индивидуума «выпрыгнуть» из своего сознания. Это главная задача курандеризма. При помощи магических растений и заклинаний, поиска истоков проблем подсознание индивидуума раскрывается как цветок и освобождается от этих блоков. Оно начинает говорить само. Это практический подход… который был известен древним [в Перу]{440}.
Заставить больного «выпрыгнуть» из своего сознательного разума – так можно описать результат отключения префронтальной коры. Подобно крысам в экспериментах с перенаселенными клетками, люди в условиях цивилизации живут вплотную друг к другу, постоянно находятся бок о бок с незнакомцами, что фундаментально противоречит нашей обезьяньей натуре. Мы откладываем удовольствие, идем на сложные неоптимальные компромиссы, целый день посвящаем неинтересной работе и терпим скуку мероприятий. Мы особенно нуждаемся в том, чтобы наше подсознание «раскрывалось как цветок» хотя бы время от времени.
Что-то утрачено в мире, где никогда не предоставляется возможности для хотя бы временного растворения самости. Традиционные практики целительства на основе психоделиков служили одним из инструментов для достижения этой цели. Как утверждает Эренрайх, другим инструментом были периодические праздники и карнавалы. В своей книге она выражает беспокойство из-за того, что под пагубным влиянием Аполлона эти возможности как индивидуальной, так и групповой экстатической радости выдавливаются из нашей жизни во имя эффективности, здоровья или нравственности. Мрачный волк прекрасно справился с задачей приструнить лабрадора. Этому мнению вторят люди, обратившие внимание на то, что в религиозной жизни в последние пару столетий наблюдалось постепенное замещение коллективного единения пассивным, изоляционистским индивидуализмом. Вот как Стюарт Уолтон описывает эпоху поствоздержания:
Посиживать вечерком, размышляя о Библии, стругая деревяшку или прядя шерсть для вязания, – это стало более предпочтительным по сравнению с совместным распитием спиртного. Таким образом, кампании против опьянения привели к атомизации индивидов, что усилило многие способы проведения массового досуга в двадцатом столетии, побуждая людей собираться лишь затем, чтобы в навязанной пассивности глазеть на какое-то развлекательное зрелище, будь то кинотеатр, концертный зал, футбольный стадион или виртуальная реальность, тогда как опьянение объединяло их в собраниях, проникнутых взаимодействием и динамикой{441}.
Если раньше мы периодически собирались вместе на массовых экстатических празднествах или хотя бы регулярно сходились в пабах для расслабленного общения и неформальной игры, нормы современной жизни прискорбно часто направляют наше ограниченное свободное время на одинокие домашние занятия вроде просмотра телевидения и видеоигр. Появление интернета лишь усугубило эту ситуацию, поскольку зависимость от социальных сетей и безостановочный поток электронных писем и текстовых сообщений заставляют нас пролеживать бока на диване, прилипнув к экранам наших гаджетов.