— Давай с анекдотов, — попросил он. — А там видно будет.
Степаныч хмыкнул, устроился поудобнее.
— Ладно. Слушай. Только не говори потом, что не предупреждал — от моих историй кошмары снятся. Если вообще уснешь.
***
— Начну с парочки, — Степаныч булькнул из фляги. — Ох, держите меня семеро! Была тут... как их... Лена и Женя. «Родственные души», «близнецовое пламя» — весь этот девчачий бред.
Он закашлялся, похоже было на смех.
— Жили душа в душу. Точнее — залезли друг другу в душу так глубоко, что выход потеряли. Пароли от телефонов знали, следили друг за другом, сообщения читали. «Мы же одно целое, зайка!» — «Да, котик, у нас нет секретов!»
Лазарь хмыкнул.
— Знакомо. У меня друг такой был. Давно.
— Вот-вот. Так эти двое довели до абсурда. Поссорились из-за ерунды — он бывшей под фоткой сердечко поставил. Скандал на три дня. «Ты меня не любишь!» — «Люблю!» — «Тогда удали ее из друзей!» — «Но мы просто коллеги!»
Степаныч изобразил высокий женский голос так похоже, что Лазарь фыркнул.
— Уйти друг от друга не могли — созависимые же. Квартира общая, кредит общий, даже кот на двоих. Вот и решили — умрем вместе, в Нави будем вечно любить друг друга! Романтика, ёпт!
— И что, таблеток нажрались?
— Именно! Держась за руки, любовь до смерти и вся хрень.
Ветер Нави донес обрывок чужого шепота.
«Он вывел меня из Зала Сросшихся. Не спас — вывел. В Нави это больше, чем спасение. Это — выбор остаться человеком.»
Лазарь вздрогнул, но Степаныч не заметил — или сделал вид.
— Навь, она юморная штука, — продолжил проводник. — Исполнила желание буквально. Срослись. В прямом смысле. Одно тело, две башки!
— Оледенеть!.. — Лазарь чуть не подавился воздухом. — Серьёзно срослись?!
— Как сиамские близнецы, только хуже. Потому что характеры-то остались прежние! Теперь бродят по Нави, ругаются вечно.
Лазарь расхохотался. Не мог остановиться — слишком абсурдно.
— Погоди, а как они... ну... в туалет?
— А никак! — Степаныч довольно ухмыльнулся. — Мертвым это без надобности.
Теперь смеялся и Степаныч — хрипло, надрывно, но искренне.
— И знаешь что самое поганое? Они до сих пор любят друг друга. Но теперь не могут это скрыть. Каждая мысль общая. Он думает о бывшей — она знает. Она вспоминает первого парня — он в курсе. Идеальная пара. Навечно. Вместе. Как мечтали.
Смех стих. В тишине трещали угли.
— Жесть, — выдохнул Лазарь.
— Это еще цветочки. Вот современная молодежь... — Степаныч покачал головой. — Был тут один, Влад. Гей... гейм... мэр...
— Геймер? — подсказал Лазарь.
— Во! Язык сломаешь. Короче, игрун компьютерный. В железный ящик свой вжился так, что помер прямо в нем.
— В смысле?
— В прямом! Сидел в своих сражениях нарисованных, мамка котлеты приносила прямо к этому... экрану. На ведре сидел, извиняюсь за подробности.
Лазарь поморщился.
— Я тоже иногда залипаю, но не настолько же.
— Мамка с ложкой бегала. «Владик, покушай!» — «Мам, я в бою!» — «Владик, хоть водички попей!» — «Мам, я сейчас умру!»
— И умер?
— Ага. Тромб. Прямо во время игры своей. Другие игруны даже не заметили — думали, отошел.
Степаныч помолчал, глядя в огонь.
— В Нави попал — обрадовался! «Это ж как в моих играх! Только по-настоящему!» Начал с мелкими духами воевать. Думал — убью побольше, сильнее стану. Как в армии — от рядового до генерала.
— И что, стал?
— О, еще как! Дошел до Главного Черта Первого Круга — не знаю, как они там его зовут. Тот посмотрел на него, оценил старания... и дал что хотел. Теперь Влад — вечный раздатчик заданий.
— Это как?
— А вот так. Стоит у Ворот Скорби. Новички приходят — он им задания дает. «Принеси десять черепов!» — «Убей двадцать теней!» — «Найди волшебный артефакт!» Бегают дураки, выполняют, приносят. А награды нет. Он же теперь как... как эти... в играх. Которые одно и то же твердят.
Лазарь присвистнул.
— Прикольно придумано. Жестоко, но прикольно.
— Смешно, да? — Степаныч вдруг посерьезнел. — А пацану двадцать было. Всю жизнь просрал.
Костер вспыхнул ярче, словно откликаясь на настроение рассказчика.
***
— Но знаешь, что хуже игруна? — Степаныч задумчиво покрутил флягу. — Те, кто славы хотел. Была одна... красивая, блин. Даже мертвая — глаз не отвести. Бло... хер?
— Блогер, — поправил Лазарь.
— Ага, дневники пишет для всех. В этой вашей инсультаме.
— Инстаграме.
— Один хрен. Миллион этих... смотрельщиков у нее было. Подгля... подпис...
— Подписчиков.
— Во! Следили за каждой ее себяшкой.
— Селфи, — машинально поправил Лазарь.
— Ох...
Степаныч сделал глоток из фляги.
— Так вот. Хотела быть вечно популярной. Ритуал какой-то из вашего мира откопала. «Продай душу за вечную красоту и славу». Дура.
— И продала?
— Попала сюда по глупости. А тут её Мара встретила. Твоя знакомая, кстати.
Лазарь машинально полез в карман за телефоном. Пальцы нащупали только пустоту и обрывок нитки.
— Блин. Забыл, что выкинул...
— Что выкинул?
— Телефон. В зеркальный лабиринт.
— И правильно сделал. Меньше зеркал — меньше ловушек. Так вот, Мара ей предложила: «Хочешь быть вечно популярной? Все будут смотреть только на тебя?»
— Врёт.
— Понятно. Но девчонка согласилась. Теперь она — живая статуя на Площади Забытых. Стоит в идеальной позе, в идеальном платье. И каждый проходящий обязан на неё посмотреть. Не может не смотреть. Проклятие такое.
Степаныч сплюнул в темноту.
— Миллиард взглядов. Триллион. Квадриллион. А в глазах у неё — счетчик. Видит цифры каждого взгляда. Представь — вечность считать взгляды, но не чувствовать ничего. Ни восхищения, ни зависти. Просто цифры.
— Миллиард взглядов... И все пустые, — пробормотал Лазарь.
— Вот именно. Смотрят, но не видят. Популярность без понимания.
— Я бы тоже на такое повёлся, — вдруг буркнул Гордей, не открывая глаз. — Особенно в девятом классе.
Лазарь дернулся.
— Ты не спишь?
Но ответом был только храп. Гордей говорил во сне.
— Вот придурок, — улыбнулся Лазарь. — Даже во сне комментирует.
Степаныч хмыкнул.
— Братья. Что с них взять.
Лазарь потер виски. В голове начинало пульсировать — не боль, скорее ощущение неправильности. Как будто мозг пытался отторгнуть услышанное.
— А что самое страшное ты видел? — спросил он, чтобы отвлечься.
Степаныч замер. Долгая пауза. Только угли потрескивали.
— Страшное? Тут страшное — это не монстры, парень. Это места. Например, Лестница Беззвучных.
Он уставился в огонь, глаза остекленели.
— Белый мрамор. Ступени уходят вверх, теряются в тумане. Троих вел — купца, монаха и девчонку лет семнадцати. На пятой ступени купец открыл рот что-то сказать — язык прилип к нёбу. Хрипел, мычал — ни звука. На десятой монах начал молиться беззвучно. Слезы текли, губы шевелились — тишина.
Степаныч сделал большой глоток, словно смывая воспоминание.
— А девчонка... она дошла до пятнадцатой. Обернулась ко мне и прошептала: «Слова — это якоря души». Больше не проронила ни звука. Никогда.
— Монах молился без слов... — задумчиво повторил Лазарь.
— Ага. Самые важные слова он говорил в тишине. Иногда молчание — это тоже речь. Просто другая.
Лазарь покосился на спящего брата. Гордей всегда говорил важное коротко, а чувства показывал делами. Может, он молчаливый монах их маленькой семьи?
— А что наверху лестницы? — спросил он.
— Не знаю. Никто не поднимался выше двадцатой ступени. И не хочу знать. — Степаныч встряхнулся, словно стряхивая видение. — Ладно, забудь. Вы туда не пойдете. Надеюсь.
***
— Хочешь философскую? — Степаныч повеселел. — Был тут один... Виктор. Художник. Талантливый, собака. Но ни одной картины за жизнь не закончил.
— Перфекционист?
— Перфек... что? — Степаныч нахмурился. — Говори по-человечески.
— Ну, который всё идеально хочет сделать.
— А! Вот оно что. У нас таких занудами звали. Так вот, этот зануда всё ждал идеального момента. «Вот еще мазок, еще штрих, еще чуть-чуть...» Тридцать лет одну картину писал. «Начало» называлась.
Степаныч усмехнулся, но в усмешке была горечь.
— Девушке тридцать лет признаться не мог. «Вот похудею, вот зарплату подниму, вот квартиру куплю — тогда скажу». Она замуж вышла. За другого. Нормального. Который не ждал идеального момента для любви.
— И как он умер?
— Инсульт. В пятьдесят восемь. Прямо у мольберта. Кисть в руке, «Начало» на холсте. В Нави попал — обрадовался! Времени теперь вечность! Можно всё доделать! Идеально сделать!
— Чую подвох.
— Правильно чуешь. Костяной Куратор выслушал, усмехнулся. Дал что хотел. Теперь Виктор сидит в Зале Незавершенного. Картины пишет — холст обновляется каждую полночь.
Степаныч помолчал, глядя на искры, улетающие в темноту.
— Видел я его лет пятьдесят назад. Всё сидит. А завтра не наступает. Только вечное «почти» и «еще немного».
— Грустно, — Лазарь поежился. Не от холода — от узнавания.
— Это еще не самое грустное. Хочешь настоящий кошмар?
— Валяй.
— Профессор был. Андрей Михалыч. Память — феноменальная. Всё помнил. Каждый день жизни. Каждое лицо. Каждую боль.
Степаныч говорил теперь почти шепотом.
— Жена от рака умерла. Он каждую секунду её мучений помнил. В деталях. Запах больницы. Как она худела. Как просила не смотреть, когда волосы выпадали. Последний вздох. Всё.
— Херово.
— Сам помер от горя. Думал — в смерти забвение найдет. Ха. Ха. Ха.
Три коротких смешка, как удары молотка.
— Навь его «наградила». Теперь он помнит не только своё. А ВСЕХ, кого встречает. Автоматически копирует память умерших. Миллиарды жизней в голове. Каждая смерть. Каждое предательство. Каждая потеря.
Лазарь сглотнул. Это было слишком близко. Он сам видел смерти — будущие смерти тех, кого спасали. Но хотя бы не все сразу.