— И что с ним?
— Сидит в Башне Памяти. Пытался вырвать себе мозг — бесполезно. Мертвые регенерируют. Кричал, чтоб стерли — но кто ж в Нави милосердие проявит? Теперь он — библиотека всех страданий мира. И читает себя вечно. Без возможности закрыть книгу.
Они помолчали. Костер догорал, приходилось подкидывать сухие ветки. Откуда в Нави сухие ветки — лучше не думать.
***
— А вот это... — Степаныч оживился. — Это про половину Нави. И про половину живых. Соколов! Вот это был фрукт.
Он булькнул из фляги с особенным удовольствием.
— Всю жизнь копил. Не деньги — моменты. «Вот выйду на пенсию — поеду в Париж». «Вот дети вырастут — займусь музыкой». «Вот доработаю — начну жить».
— Знакомо, — кивнул Лазарь.
— Еще бы! Списки вел. Что посмотреть, куда съездить, что попробовать. Откладывал отпуска — деньги нужнее. Откладывал радости — потом успею. Откладывал жизнь — сначала обязанности.
— И?
— Помер за две недели до пенсии. На работе. Прямо над отчетом упал. Ха!
Степаныч не смеялся. В его «ха» было слишком много горечи.
— В Нави его встретил Хранитель Несбывшегося. Показал комнату. Там — всё, что он откладывал. Билеты в Париж. Гитара. Книги. Письма друзьям. Фотоаппарат. Кисти. Всё, чем хотел заняться «потом».
— Ну, хоть в Нави смог...
— Хрен там! «Пользуйся!» — сказал Хранитель. Соколов обрадовался. Схватил гитару — струны молчат. Взял кисти — краски серые. Открыл книгу — буквы расплываются. Билет в Париж... Ну ты понял.
— Почему?
— Потому что в Нави можно взять только то, что уже прожил. А то, что отложил — остается муляжом. Формой без содержания. Сидит теперь среди своих «потом». Миллионер несбывшегося. Самый богатый нищий во всей Нави.
— Мы с дедом хотели на рыбалку... — вдруг сказал Лазарь. — Десять лет хотели.
— Всё некогда было?
— Ага.
— Вот! А теперь — всё время мира есть. Только деда нет.
Лазарь кивнул. В горле встал ком. Сколько всего они откладывали «на потом»? Сколько разговоров, объятий, простых моментов?
***
— Степаныч... — Лазарь помолчал, собираясь с духом. — А ты сам? Как сюда попал?
Долгое молчание. Только угли трещат. Степаныч смотрел в огонь, как будто видел там что-то кроме углей.
— Правда хочешь знать? Не понравится.
— Мы уже столько дерьма видели.
— Это другое дерьмо. Личное.
Ветер принес еще один обрывок — старческий, дрожащий.
«Степаныч вывел меня, когда все проводники отказались. Сказал: "Трус трусу поможет — может, оба храбрецами станем". Я вышел. Он остался. Но храбрецом стал только он.»
Степаныч дернулся, будто услышал, но промолчал.
Еще один голос, женский, молодой.
«Он вывел меня. А потом вернулся. Хотя знал, что меня уже не спасти. А всё равно вернулся. Не все герои носят мечи. Некоторые — фляги с самогоном.»
Лазарь покосился на проводника. Тот сидел, ссутулившись, словно под грузом всех этих голосов.
— Бородино, — наконец выдавил он. — Великая битва! Я там был... Ага, был. Целых пятнадцать минут.
Фляга дрогнула в руке.
— Мне тридцать восемь было. Из тверской деревни. Первый раз из дома так далеко. Думал — герой буду, французов бить. Офицер сказал — за Веру, Царя и Отечество! Ура кричали. Я громче всех.
Он криво усмехнулся.
— А потом началось. Знаешь, как звучит картечь? Не в кино — в жизни? Как мясник рубит. Только мясо — твои друзья. Ваня из соседней деревни — пополам. Петька, с которым водку пили — башки нет. Офицер кричит «Вперед!», а у него кишки наружу.
Степаныч сделал большой глоток.
— Я побежал. Просто развернулся и побежал. Ноги сами понесли. От грохота, от крови, от смерти. Офицер кричал вернуться. Я слышал. Но страх... страх был сильнее чести.
— Многие бегут в первом бою... — начал Лазарь.
— Многие. Но не с Бородинского поля. Не в тот день. Не когда решалась судьба Российской империи.
Тишина. Даже ветер затих.
— Французы поймали в лесу. Без формы — решили, шпион. Пытали. Я всё рассказал. Где наши, сколько, как вооружены. Всё. Потом расстреляли. Как собаку. Даже имени не спросили. Умер трусом и лжецом. И Навь это помнит.
— Но ты же...
— Что — я же? Герой? Вон их сколько было, героев. Легли под картечью. А я струсил. И Навь справедлива по-своему. Она не прощает, но она помнит. Иногда — лучше, чем ты сам.
Степаныч встал, прошелся туда-сюда.
— Тридцать лет искал выход. Нашел. Десять штук нашел! Но клеймо труса... оно не пускает. Как паспорт без печати. Тогда решил — буду других выводить. Может, так долг отработаю. За тех, кто в тот день не убежал.
— И сколько вывел?
— Не считал. Сотни. Тысячи, может. Каждый со своей историей, со своим грехом. Но вывел. Это... это единственное, чем горжусь за двести лет.
Степаныч задумался. Потом поднял флягу.
— За тех, кто не вернулся.
Они повернулись к костру. Молча сидели, глядя в угли.
***
— Знаешь, почему я вас повел на самом деле? — вдруг сказал Степаныч.
— За истории же. Обмен.
— Врал. Истории — это так, для виду.
Лазарь поднял голову, вопросительно глядя на проводника.
— Вы идете за дедом. Может, он уже мертв. Может, это ловушка. Может, вы там сдохнете. Но идете. Не за славой, не за силой. За стариком идете. Это... это то, чего я не смог. Остаться. Не бежать.
— Морозовы не бросают своих.
— Знаю. Потому и говорю. Лазарь, послушай труса. Иногда бежать — это правильно. Иногда единственное правильное. Чернобог... он не просто древний. Он усталый. А усталые боги самые опасные. Им уже всё равно. Миру конец? Ну и пусть. Всё лучше, чем вечность одного и того же.
— Мы всё равно пойдем.
— Знаю. Но предупредить должен был.
Степаныч поднялся, отряхнул снег с ватника.
— Спи давай. Завтра дойдем до Полей Забвения. А потом — ваша усыпальница... — он запнулся на слове. — ...предков.
— Что нас там ждет?
— Правда. Вся правда о вашем роде. Они... — Степаныч отвернулся. — Они не любят, когда живые приходят без приглашения.
Степаныч глянул в темноту, словно что-то вспомнил.
— Знаешь, почему мертвые иногда отворачиваются? Не от злости. От стыда. За то, что не успели. Не сказали. Не сделали.
— Степаныч, ты что-то недоговариваешь.
— Я много чего недоговариваю. Но вот что скажу — предки смотрят не только на то, кто ты. Но и на то, кем ты станешь. А это... — он покосился на ледяные ногти Лазаря. — ...это им может не понравиться.
С этими словами старый дух ушел к своему камню. Через минуту уже храпел — или делал вид.
Лазарь лег обратно. Сон не шел, но притворяться было приятно. Где-то далеко выл ветер Нави, но у костра было почти тепло. Почти уютно. Почти как дома.
— Все твои мертвецы чего-то ждали, — вдруг подал голос Гордей.
Лазарь дернулся.
— Ты не спишь?!
— Сплю. Это во сне говорю.
— Гор...
— Блогерша ждала вечной славы. Художник — идеального момента. Михалыч — «потом». Все ждали. И прождали всю жизнь.
Пауза. Угли прогорели до белого пепла.
— А мы не ждем. Мы идем. Может, поэтому ещё живые.
Помолчал, потом добавил.
— И да, в следующий раз истории потише рассказывайте. Некоторые тут спать пытаются.
Степаныч хмыкнул. Лазарь улыбнулся. Гордей захрапел — на этот раз по-настоящему.
***
ᛖᚲᛋᚲᚢᚱᛋᛁᛃᚨ ᛈᛟ ᚨᛞᚢ
Глава 5. Семейный альбом
«Мертвые помнят всё. Особенно то, что живые забыли.»
ᛗᛖᚱᛏᚹᛁᛖ ᛈᛟᛗᚾᛁᛏ ᚹᛋᛖ
***
Василий Петрович Смирнов, пятьдесят восемь лет, археолог-любитель. Всю жизнь искал что-то большее, чем черепки да ржавые монеты. И вот — нашел.
Заброшенный склеп в карельских лесах. Местные обходили десятой дорогой, крестились при упоминании. Суеверия, подумал Василий. В XXI веке стыдно бояться сказок.
Ломом вскрыл замок — ржавчина осыпалась рыжей пылью. Внутри — лестница вниз. Фонарик выхватывал из темноты символы на стенах. Снежинки, но неправильные. Острые, с рунами внутри.
В центре подземной камеры — саркофаг. Черный камень, холодный даже через перчатки. На крышке надпись старославянской вязью: «Первый Зимний Король».
— Ну надо же, — Василий достал телефон. — Сенсация года.
Вспышка камеры. Еще одна. На третьей крышка дрогнула.
Не может быть. Просто эхо. Или...
Крышка сдвинулась. Изнутри повеяло холодом — не зимним, другим. Мертвым.
В саркофаге лежала мумия. Кожа как пергамент, обтягивает кости. Одежды истлели, остались только металлические пряжки. И глаза. Открытые. Голубые как лед.
Мумия села. Медленно, словно вспоминая, как это делается. Повернула голову к Василию. Хруст шейных позвонков эхом прокатился по склепу.
— Наконец-то... — голос как скрип промерзшей земли. — Свежая кровь. Кровь для рода.
Василий хотел бежать. Ноги не слушались — примерзли к полу. В буквальном смысле. Лед расползался от саркофага кругами.
— Не бойся, — мумия встала. Кости скрипели, но держали. — Ты станешь частью чего-то великого. Частью семьи.
— Какой... какой семьи?
— Моей. Морозовых.
Мумия коснулась его лба. Холод ворвался в тело, растекся по венам. Василий закричал, но крик застыл в горле — превратился в иней.
Последнее, что он увидел — свое отражение в ледяных глазах. Только это уже был не он. Это был новый Морозов. Со снежинками вместо зрачков.
Наутро поисковики нашли пустой склеп. И свежую могилу рядом. На импровизированном кресте из веток — записка дрожащим почерком.
«Василий Петрович Морозов. Добро пожаловать в семью.»
Могила была пуста. Но земля вокруг покрыта инеем. В июле.
***
Лазарь проснулся первым. Вернее, сделал вид — лежал с закрытыми глазами, слушая утро Нави. Если тут вообще было утро. Серое небо не менялось, время текло как хотело.
Костер догорел до углей. Гордей храпел, обнимая двустволку как плюшевого мишку. Во сне он выглядел моложе — морщины разгладились, губы чуть приоткрыты. Беззащитный.