Степаныч лежал в позе морской звезды. Фляга на груди поднималась в такт дыханию. Из-под ушанки торчал клок седых волос.
Идеально.
Лазарь бесшумно встал. Снег под ногами даже не скрипнул. Подкрался к брату, набрал воздуха.
— Белые ходоки! — заорал прямо в ухо. — На стену! Гор, зима близко! Король ночи идет!
Гордей подскочил как ужаленный. Глаза не открывая, вскинул двустволку.
— Где?! Кто?! Куда?!
Выстрел. Ещё один.
Дробь прошла в сантиметре от Степаныча. Прямо во флягу.
Проводник взвыл. Не от боли — от ужаса. Драгоценная водка фонтанчиками била из дырок.
— Моя детка! — он попытался заткнуть дыры пальцами. — Убийцы! Двести лет растил! Двести!
— Это Игра Престолов, дед! — Лазарь катался по снегу от смеха. — Сериал!
— Какие престолы?! — Степаныч пытался пить из всех дырок сразу. — Моя водка! Моя единственная!
Гордей наконец проснулся окончательно. Посмотрел на дымящиеся стволы. На катающегося брата. На Степаныча, который теперь выжимал флягу как губку.
— Лазарь Морозов, — голос старшего брата был спокоен. Слишком спокоен. — Считаю до трех.
— Зима близко! — прохрипел Лазарь сквозь смех.
— Один.
— Дракарис!
— Два.
— Валар моргулис!
— Три!
Лазарь вскочил и побежал. Гордей — за ним. Степаныч остался сидеть, прижимая к груди дырявую флягу как раненого товарища.
— Варвары, — бормотал он. — Дикари. Убийцы.
Из последней дырки капнула последняя капля. Степаныч поднес флягу к губам, поймал.
— Прощай, подруга. Ты была лучшей.
Братья вернулись через пять минут. Лазарь — весь в снегу, довольный. Гордей — хмурый, но уже остывший.
— Прости, Степаныч, — Лазарь присел рядом. — Не думал, что так получится.
— Не думал он, — проводник покачал головой. — Знаешь, сколько нужно концентрации, чтобы водку из воздуха делать? Сколько памяти о вкусе? А теперь придется заново. С нуля.
— Поможем, — пообещал Гордей.
— Вы? — Степаныч фыркнул. — Вы водку от виски не отличите.
— Отличим! Водка прозрачная!
— Не всегда. Есть черная. Есть золотая. Есть... была... моя. Идеальная.
Он печально посмотрел на изрешеченную флягу. Потом достал из кармана моток скотча.
— Откуда у тебя скотч в Нави? — удивился Лазарь.
— Мальчик, я двести лет вожу идиотов. Думаешь, не научился запасаться?
***
Через час двинулись дальше. Степаныч шел впереди, бережно неся заклеенную скотчем флягу. На боках красовались заплатки — неровные, но герметичные.
— Теперь она как после войны, — бормотал проводник. — Вся в шрамах. Но живая.
Ландшафт менялся. Черная земля сменилась серым льдом.
Впереди показались черные обелиски. Двенадцать штук, расставленные по кругу. Каждый — в рост человека, покрыт льдом и символами.
— Стоп, — Гордей поднял руку. — Это что?
В центре круга зияла дыра. Нет, не дыра — провал. Лестница из черного льда уходила вниз, терялась в темноте.
— Усыпальница Морозовых, — Степаныч попятился. — Мать моя партийная. Не думал, что найдем так быстро.
— Ты знал про нее? — Лазарь подошел к краю.
— Слухи ходили. Но я думал — байки. Мол, где-то под землей спят все мертвые Морозовы. Ждут... чего-то.
— Чего ждут?
— Не знаю. И знать не хочу.
Гордей опустился на колено у края. Провел рукой над первой ступенью — воздух над ней подрагивал, как над горячим асфальтом. Только наоборот. Холодом тянуло.
— Древние ступени. Старше Нави.
— Как что-то может быть старше мира мертвых? — спросил Лазарь.
— А кто сказал, что Навь — первый мир мертвых? — Степаныч нервно теребил флягу. — Может, до нее было что-то. Куда мертвые боги уходят? Куда деваются забытые миры?
Лазарь стянул перчатку, коснулся края провала. И дернулся — камень был теплым. Нет, не теплым. Он излучал странное тепло, которое ощущалось только Морозовыми.
— Гор, потрогай.
Старший брат повторил жест. Нахмурился.
— Оно... приветствует нас?
— Или заманивает, — буркнул Степаныч. — В Нави добрых сюрпризов не бывает.
На стенах провала проступили символы. Снежинки, но не обычные — каждая уникальная, со своим узором. Они светились бледно-голубым, пульсировали в такт чему-то глубоко внизу.
— Это родовые знаки, — прошептал Гордей. — Смотри — вот эта похожа на ту, что у деда на посохе. А эта — с отцовского перстня.
— Семейный альбом на стенах, — хмыкнул Лазарь. — Оригинально.
Он встал, отряхнул колени.
— Ну что, спускаемся? Дед там, внизу. Или хотя бы ответы.
— Я пас, — Степаныч сел на ближайший камень. — Мертвые не ходят к мертвым предкам. Это... неправильно. Против природы.
— Ты же нас вел к нашим предкам, — напомнил Лазарь.
— То другое. А свои... Короче, идите. Я покараулю. Мало ли кто припрется.
— Боишься? — Гордей внимательно посмотрел на проводника.
— А то! Двести лет мертвый, а Морозовых боюсь. Они... другие. Даже мертвые — другие.
Братья переглянулись. Лазарь сунул руку во внутренний карман и вытащил флягу — простую, маленькую, потёртую.
— Держи. За моральный ущерб.
Степаныч взял флягу с благоговением пещерного человека, получившего огонь.
— Она... целая?
— И полная.
— Чем полная?
— Понятия не имею. Рарог наливал.
Степаныч открутил крышку, понюхал. Лицо расплылось в блаженной улыбке.
— Самогон. Настоящий. Не придуманный!
Он сделал глоток, зажмурился от удовольствия.
— Идите. Я тут посижу, порадуюсь жизни. То есть смерти. То есть... а, не важно!
***
Спуск оказался долгим. Ступени из черного льда не таяли под ногами, не скользили. Идеальная лестница для тех, кто не боится холода.
Стены сужались, потом расширялись. Символы-снежинки давали достаточно света, чтобы не споткнуться. С каждым шагом их становилось больше — целые созвездия родовых знаков.
— Смотри, — Гордей указал на особенно большую снежинку. — Тут дата. 1812 год.
Лазарь хмыкнул, но промолчал.
Запах менялся. Наверху пахло Навью — гнилью, тленом, безнадежностью. Здесь пахло... старым домом. Пылью, воском свечей, полированным деревом. Как у деда в кабинете.
— Чуешь? — Лазарь принюхался.
— Ага. Домом пахнет.
— Каким еще домом? Мы же под землей. В мире мертвых.
— Все равно. Домом.
Лестница кончилась внезапно. Последняя ступень — и огромный зал. Круглый, с высоким куполом. Но главное — стены.
Портреты. Сотни портретов в тяжелых рамах. Мужчины, женщины, дети. Все со светлыми глазами, все с той особой печатью в лице — Морозовы. Безошибочно узнаваемые.
В центре зала — саркофаг. Черный, массивный, без украшений. Только одна снежинка на крышке. Первая. Идеальная.
— Ни фига себе семейный альбом, — присвистнул Лазарь.
Он подошел к ближайшему портрету. Мужчина в военном мундире времен Александра I. Усы закручены, взгляд строгий.
— «Федор Кузьмич Морозов, 1778-1815», — прочитал Лазарь табличку. — Умер под Ватерлоо? Но это же...
Портрет моргнул.
Лазарь отскочил, вскидывая Глоки.
— О! — портрет улыбнулся. Усы дернулись вверх. — Живые! Наконец-то!
— Э...
— Отлично! — Фёдор в портрете заёрзал, поправляя мундир. — Мы за вами с рождения следим! Я — дядя Фёдор, между прочим!
— Из Простоквашино? — Гордей опустил двустволку. — Или...
— Который с Наполеоном договаривался! — дядя Федор гордо выпятил грудь. — Хорошая была идея! Почти получилось!
Другие портреты начали оживать. Шевелились, поворачивали головы, перешептывались.
— Это они?
— Точно они!
— Какие выросли!
— А младшенький весь в пра-пра-прадеда!
— Неправда, он в меня! — возмутился женский голос.
Братья стояли в центре зала, окруженные говорящими портретами предков. Ситуация была настолько абсурдной, что даже не страшной.
— Тишина! — гаркнул дядя Федор. — Дайте пацанам освоиться! Вы тут первые живые за... сколько там? Двести лет?
— Триста! — крикнул кто-то сверху.
— Пятьсот! — возразили снизу.
— Да какая разница! — дядя Федор повернулся к братьям. — Главное — вы здесь. Живые. С кровью в жилах и воздухом в легких!
— Пока что, — пробормотал Лазарь, разглядывая свои синеющие ногти.
— Что? — переспросила пожилая женщина в кокошнике. — Что значит «пока»?
— Не важно, — быстро сказал Гордей. — Скажите лучше, где наш дед? Мы его ищем.
Портреты замолкли. Переглянулись — насколько это возможно для нарисованных лиц.
— Дед... — дядя Федор погрустнел. — Вы про Дияда? Он того...
— Мертв?! — Лазарь шагнул вперед.
— Не-не-не! Не мертв! Но и не жив. Сложно объяснить.
— А ты попробуй, — Гордей скрестил руки. — У нас время есть.
— Времени как раз нет, — вмешалась женщина в кокошнике. — Я ваша прабабка Аксинья, кстати. Очень приятно наконец познакомиться!
Она кокетливо улыбнулась. Для женщины, умершей триста лет назад, выглядела неплохо. На портрете.
— И почему времени нет? — спросил Лазарь.
— Потому что он просыпается, — Аксинья указала на саркофаг. — Первый. Праотец. Тот, кто начал всё это.
— Что? Проклятие?
— Не проклятие, милый. Договор. Мы сами выбрали. Каждый Морозов выбрал. Кроме...
Она осеклась. Портреты снова замолкли.
— Кроме кого? — настойчиво спросил Гордей.
— Кроме Молчальника, — тихо сказал дядя Федор. — Но о нем не говорят. Он... выбрал иначе.
В дальнем углу висел портрет в простой раме. Мужчина в монашеской рясе. Глаза закрыты, губы сжаты. Он не шевелился, как остальные.
— Ладно, потом разберемся, — Лазарь покрутился на месте. — Аксинья. Аксинья, которая продавала морозные поцелуи?
Прабабка расцвела.
— Ах, ты знаешь! Какой умница! Да, продавала. Лучший товар в Москве был! Купцы в очередь стояли!
— Морозные поцелуи?
— Ну да! — она захихикала. — Поцелую — сердце на час замерзает. Жена кокетку подошлет, а муж — холоден! Никакие прелести не помогут! Удобно!