— И часто целовала? — ухмыльнулся Лазарь.
— Ой, мальчик! — Аксинья игриво махнула нарисованной рукой. — Триста поцелуев в день бывало! Губы потом неделю болели!
— Аксинья, не развращай молодежь! — возмутился бородатый мужик в кафтане. — Я ваш прапрадед Кузьма, кстати. Строгих правил придерживаюсь!
Он грозно посмотрел на Лазаря.
Братья переглянулись. Они искали ответы о древнем зле, а нашли... склочных родственников на стенах.
— Так, — Гордей поднял руку. — Хватит. Где наш дед?
— У Чернобога, — ответил дядя Федор. — Но это вы и так знаете. Важнее другое.
— Что?
— Зачем он ему нужен.
Дядя Федор замялся. Портреты снова притихли.
— Ну? — поторопил Лазарь.
— Ритуал. Чернобог хочет сломать печати между мирами. Все семь. А Дияд — ключ к первой. Славянской.
— Почему именно наш дед?
— Потому что он Дед Мороз. Настоящий. В нем сила всего рода. Всех поколений. Если Чернобог вскроет его, как консервную банку...
— Печать падет, — закончила Аксинья. — И тогда... тогда лучше бы миру сгореть.
— Что за печатями? — спросил Гордей.
Молчание. Даже нарисованные глаза отводили взгляд.
— Мы не знаем, — наконец признался дядя Федор. — Первый знает. Но он... спит. Уже тысячу лет спит.
Все посмотрели на саркофаг.
— Может, разбудить? — предложил Лазарь.
— Нет! — портреты заговорили хором.
— Почему?
— Потому что... — Аксинья замялась. — Он проснется сам. Когда почует живую кровь рода. А это значит...
Саркофаг дрогнул.
— Блин, — выдохнул Лазарь.
Крышка медленно, со скрипом тысячелетнего льда, начала сдвигаться.
***
Температура упала мгновенно. Не просто холод — абсолютный ноль души. Братья инстинктивно сдвинулись плечом к плечу.
Портреты замолкли. На лицах — страх? Благоговение? Что-то среднее.
Крышка сдвинулась полностью. Из темноты саркофага поднялась рука. Потом вторая. Костлявые пальцы вцепились в края, подтягивая тело.
Первый Морозов явился миру.
Он был... красив. Жуткой, нечеловеческой красотой. Полупрозрачный, словно вырезан из древнего льда. Сквозь тело просвечивали звезды — но не звезды Нави. Другие. Старше. Холоднее.
Волосы — белый шелк до плеч. Глаза — пустоты, в которых кружились снежинки. Одежда — или то, что от нее осталось — держалась скорее по привычке, чем по необходимости.
Он встал. Неловко, словно вспоминая, как работают суставы. Где ступала его нога, камень покрывался узорами — не просто инеем. Рунами. Древними, дышащими силой.
— Наконец-то... — голос как скрип ледника. — Живые. Теплые. С кровью в жилах.
Он шагнул из саркофага. Движение породило волну холода. Братьев качнуло, но устояли.
— Вы... мои?
— Да, — ответил Гордей. — Я Гордей. Это Лазарь. Мы твои... потомки.
— Потомки... — Первый наклонил голову, изучая их. — Да. Вижу кровь. Вижу лед. Вижу... проклятие.
Он поднес руку к лицу. Пальцы дрожали.
— Я пытаюсь вспомнить... — в голосе появилось что-то похожее на боль. — Когда я был как вы. Живой. Теплый. Я любил... что-то. Кого-то. Женщину? Детей? Но лица стерлись. Имена — лед. Только долг остался. Вечный. Холодный.
— Мы напомним, — тихо сказал Лазарь. — Если нужно.
Первый посмотрел на него. В пустых глазах мелькнуло... удивление?
— Напомните? Вы не можете напомнить то, чего не знали. То, что даже я забыл.
— Можем попробовать.
— Попробовать... — Первый почти улыбнулся. Губы треснули от движения. — Давно я не слышал этого слова. У мертвых не бывает попыток. Только результат или забвение.
Он прошел мимо братьев. Портреты на стенах склонили головы — даже дядя Федор притих.
— Смотрите, — Первый подошел к дальней стене. — История нашего рода. Нашего... выбора.
Взмах руки — стена ожила. Не портреты, а сама стена. Превратилась в движущуюся фреску.
Деревня. Маленькая, деревянная. Люди лежат на улицах. Мертвые, почерневшие. Чума.
— Первая чума, — голос Первого был бесстрастен. — Половина Руси вымирала. Я был знахарем. Травы, заговоры, молитвы. Всё без толку. Дети умирали на руках матерей. Матери — на глазах мужей. Целые семьи за ночь.
Картина сменилась. Молодой мужчина — живой Первый — стоит на коленях среди трупов. Кричит в небо.
— Я молил всех богов. Старых, новых, забытых. И они услышали.
Новая картина. Фигуры из тьмы. Не люди, не боги. Что-то другое.
— Те, кто старше богов. Первородные. Они предложили договор.
— Какой? — спросил Гордей.
— Простой. Мы, Морозовы, становимся вечными стражами. Охраняем границу между мирами. Не даем древнему злу прорваться. Взамен — сила. Сила льда, сила зимы. Сила остановить смерть.
— И ты согласился.
— Я согласился. — Первый повернулся к ним. — И знаете что? Я спас деревню. Остановил чуму. Дал людям еще сто лет жизни.
— Какой ценой?
— Правильный вопрос. — Теперь Первый точно улыбался. Страшно улыбался. — Ценой было всё. С каждым поколением мы теряем часть души. Сначала тепло. Потом эмоции. Потом память. В конце остается только долг. И лед.
Лазарь машинально потер руку. Под перчаткой кожа была холодной. Мертвой.
— Это обратимо? — спросил он.
— Нет.
Простое слово упало как приговор.
— Но... — начал Гордей.
— Нет «но», — отрезал Первый. — Это путь Морозовых. Мы стражи. Мы жертва. Мы...
Он осекся. На фреске появилась новая картина. Ритуал создания первой печати. Морозовы стоят в кругу, но есть еще одна фигура.
Девочка. Лет десяти, с венком из снежинок на голове.
— Кто это? — Гордей подошел ближе.
Первый долго молчал. Потом прошептал.
— Жертва, что пошла дальше стражей.
— Объясни.
— Печать требовала невинность. Чистую душу, не тронутую злом. Я хотел использовать... не важно. Она вызвалась сама. Сказала — «Я помогу дяде». И шагнула в круг.
— Что с ней стало?
— Печать взяла ее. Полностью. Но не убила. Она... родилась заново. Внутри печати. Стала ее частью. Не Морозова, но связанная с нами навечно.
— Снегурочка? — выдохнул Лазарь.
— Не называйте ее так при встрече, — предупредил Первый. — Она больше не помнит детских имен. Только холод. Только долг. Как и я.
Фреска погасла. Стена снова стала стеной.
— Покажи мне свои руки, — вдруг сказал Первый Лазарю.
— Зачем?
— Покажи.
Лазарь неохотно стянул перчатки. Синие ногти. Прозрачная кожа. Ледяные вены под ней.
Первый присвистнул. Звук был как ветер в пещере.
— Быстро. Очень быстро. Сколько тебе?
— Двадцать шесть.
— А изменения начались...
— Месяц назад. Может, два.
— Невозможно. Обычно десятилетия уходят. Ты что-то пробудил. Или кто-то пробудил в тебе.
— Чернобог, — сказал Гордей. — Он забрал деда. Мы идем за ним.
Первый замер.
— Чернобог взял Дияда? Живым?
— Да.
— Тогда времени меньше, чем я думал. Если он начал ритуал...
— Какой ритуал? — Лазарь надел перчатки обратно.
— Слияния. Он хочет вскрыть Дияда, как сосуд. Выпустить всю силу рода. И направить ее на печать.
— И что тогда?
Первый подошел к братьям. Вблизи было видно — он действительно прозрачный.
— Тогда выйдет то, что мы сторожим тысячу лет.
— Что именно?
— Не «что». «Не-что». — Первый выбирал слова. — То, чего не должно быть. Антисущность. Отрицание самой идеи существования. Если оно вырвется... мир не погибнет. Хуже.
— Что может быть хуже гибели?
— Мир вывернется наизнанку во времени. Прошлое станет будущим. Мертвые — не родившимися. Живые застрянут между. Реальность... сломается. Как зеркало. На миллиарды осколков. И в каждом — своя извращенная версия бытия.
Братья молчали, переваривая услышанное.
— И мы это сторожим, — наконец сказал Гордей.
— Да.
— Тысячу лет.
— Да.
— Теряя души.
— Да.
— Зачем? — вдруг спросил Гордей. — Если мы становимся бездушными, то кого защищаем? Для чего?
Первый моргнул. Первый раз за тысячу лет.
— Я... я не помню. Когда-то знал. Когда-то это было важно. Но теперь...
— Теперь ты просто страж. Без причины. Без цели. Просто потому что «надо».
— Старший брат обязан защищать младшего, — вдруг сказал Первый. — Даже ценой души.
— Или особенно если слаб, — ответил Гордей. — Но не прятать правду. Не лгать ради защиты.
— Правда убивает быстрее холода.
— А ложь убивает то, ради чего стоит жить.
Первый наклонил голову.
— Интересная философия. Ошибочная, но интересная.
— Знаешь, что страшнее бездушного стража? — Гордей шагнул ближе.
— Что?
— Брат, который стал им и не заметил.
Тишина. Даже портреты затаили дыхание.
Потом Первый рассмеялся. Звук был как лавина — начался с хихиканья, перерос в хохот. Ледяные слезы покатились по прозрачным щекам.
— Тысячу лет... — он задыхался от смеха. — Тысячу лет никто не спорил со мной! Все только кланялись! «Да, Первый!» «Как скажете, Первый!» А ты... ты, щенок, смеешь учить меня жизни!
— Не жизни. Смерти. Ты же мертв.
— Все мы мертвы, мальчик. Просто некоторые еще не знают об этом.
Смех стих. Первый вытер слезы — на пальцах остался иней.
— Хорошо. Вы не хотите быть стражами. Что вы хотите?
— Спасти деда, — просто ответил Лазарь.
— И всё?
— Для начала.
— А печати? А долг рода?
— Разберемся по ходу.
— «Разберемся по ходу», — повторил Первый. — Боги, какие же вы молодые. Глупые. Наивные.
— И живые, — добавил Гордей.
— Да. И живые. Пока.
Он прошел к портрету монаха. Тот по-прежнему не двигался.
— Знаете, кто это?
— Молчальник, — сказал Лазарь. — Предки упоминали.
— Мой внук. Федор. Нет, не тот Федор. Другой. Он отказался.
— От чего?
— От всего. От силы, от долга, от судьбы стража. Ушел в монастырь. Молчал сорок лет.
— И?
— Умер. В пятьдесят. Обычным человеком. — Первый коснулся портрета. Тот вдруг открыл глаза. — Но знаете что? Он единственный из нас, кто улыбается.