Третьей — девочка. Тринадцать лет, красный галстук, который стал частью тела. За спиной — крылья из инея, тонкие, как стрекозиные. В руках горн, но не медный — ледяной, светится изнутри холодным огнем.
— Валя Котик, — прошептала она, и в голосе сквозила бесконечная усталость. — Не хочу драться. Но должна. Всегда должна быть храброй. Пятьдесят лет храбрая. Устала.
Последним вышел мужчина в обугленной форме пожарного. Каска треснула, из трещин сочился холодный пар. Топор в руках дымился морозной дымкой. На нашивке еле читалось: «Чернобыль, 1986».
— Алексей Иванов. — Голос как из-под завала. — Реактор... не смог остановить. Теперь останавливаю всех. Чтобы больше никто не горел. Не горел, как я.
Четверо стражей встали полукругом. Идеальная боевая позиция. Отработанная веками.
— Ну что, — Святогор поудобнее перехватил палицу. — Начнем? Давно хорошей драки не было.
Гордей рванул вперед, не дожидаясь ответа.
Секира Первого Морозова встретила палицу на половине пути.
Грохот!
Ударная волна смела снег в радиусе ста метров. Степаныч взвыл, вжимаясь в камень. Снегурочка пошатнулась.
— Ого! — Святогор отлетел на три шага. На лице — искренняя радость. — Силен, мелкий! Давно таких не встречал!
— Это я ещё не разогрелся!
Следующий удар. Секира высекла искры из палицы.
Лазарь не успел полюбоваться боем брата. ППШ затрещал. Ледяные пули — да, в Нави патроны из льда — прошили воздух там, где он стоял секунду назад.
— Мать твою, дед! Ты же чуть меня не убил!
Лазарь прыгнул за обломок камня. Древний гранит взрывался от попаданий, каменная крошка секла лицо.
— Ну ладно, план Б.
Он вышел из укрытия. Прямо под огонь.
Очередь прошила его насквозь. Грудь, живот, плечо. Но...
Лазарь шёл. Чувствовал, как пули проходят сквозь — холодные укусы в пустоте, которой становилось его тело. В местах попадания кожа мерцала, будто превращаясь в туман. Ледяные пули проходили сквозь, оставляя только рябь.
— Знаешь что, сержант? — Голос звучал странно — не из горла, откуда-то из пространства. — Твои пули для живых. А я уже наполовину там.
Павлов нахмурился. Прицелился в голову. Выстрел. Пуля прошла сквозь лоб, вышла через затылок. Лазарь даже не моргнул.
— Ты не понял. Меня уже почти нет. Есть только то, что притворяется мной.
Глоки взревели. Серебряные пули — они работали на всех планах бытия. Павлов дернулся, на ватнике появились дыры.
Но продолжал стоять.
— Я уже мертвый, салага! — прохрипел сержант. — В сорок третьем помер! От пули снайпера! Но приказ не отменяли!
Тут запел горн.
Мелодия была... неправильной. Не музыка — чистая тоска, перегнанная в звук. Ноты царапали душу, как ногти по стеклу.
— Песнь забвения! — заорал откуда-то Степаныч. — Не слушать! Затыкайте уши!
Но поздно. Звук проникал не через уши — через кости, через кровь, через саму суть. Ноги налились свинцом. Веки стали тяжелыми, как могильные плиты.
— Спи... — пела Валя, и в голосе звучали слезы. — Усни навсегда. Здесь тепло и безопасно. Не нужно больше быть храброй. Не нужно умирать за Родину в тринадцать лет...
Лазарь упал на колено. Мир расплывался. Так хотелось закрыть глаза. Забыть. Уснуть.
А потом кто-то заорал.
— Нет!
Алексей-пожарный смотрел на Лазаря. В глазах — узнавание.
— Ты горишь. Холодом, но горишь. Как я тогда. В реакторе. Кожа сходит, но ты идешь. Потому что надо. Потому что иначе — другие умрут.
— Мы оба обречены, — Лазарь с трудом поднял голову.
— Тогда... — Алексей развернулся.
Топор вошел Святогору между лопаток.
— Предатель! — взревел богатырь.
— Нет. — Алексей вывернул топор. — Пожарный. Мы спасаем людей. Даже мертвые. Особенно мертвые. Потому что живые еще могут спастись сами.
Святогор замахнулся палицей на бывшего соратника. Но Гордей был быстрее — секира встретилась с коленом великана. Хруст. Богатырь рухнул.
— Док! — заорал Гордей. — Давай вместе!
— Не могу, — Лазарь едва стоял. — Я еле дышу!
— Соберись, тряпка! Вспомни, кто мы!
Пауза. И тогда Лазарь выпрямился.
— Мы Морозовы! Работают братья!
Эти слова — как ключ зажигания. Всё встало на места. Усталость отступила. Остались только они двое — против мира.
Гордей создал ледяную стену — способность проснулась от адреналина. Лазарь оттолкнулся, взлетел. Время замедлилось — вторая способность, дар видеть смерть и пути к ней.
Он видел всё. Трещину в броне Святогора, куда бил Алексей. Заклинивший затвор ППШ Павлова — песчинка попала. Усталость в глазах Вали — она почти рада, что скоро конец.
Выстрелы. Хирургически точные. Серебро нашло все слабые места.
А потом братья встали спина к спине. И холод пошел волнами.
От Гордея — защитный, как стена. Холод старшего брата, который заслоняет младшего.
От Лазаря — голодный, пожирающий. Холод космоса, где нет ни звука, ни света.
Два холода встретились и слились. Абсолютный ноль.
Стражи замерли. Не просто остановились — зависли между мгновениями. Лед сковал не тела — само время вокруг них.
— Теперь, — прошептала Снегурочка. — Пока они между. Освободите их.
Братья подошли к каждому стражу. Лазарь касался лба, Гордей держал за плечи.
— Вы свободны. Долг исполнен. Идите с миром.
Лед треснул. Святогор моргнул, посмотрел на братьев. В глазах — не злость. Благодарность.
— Славная битва! Как в старые времена! Спасибо, воины. Увидимся в Прави. Если доживете.
Он рассыпался снежинками. Белыми, чистыми.
Павлов отдал честь.
— Служу Советскому... — осекся. — Нет. Просто спасибо, братья. Приказ выполнен. Могу идти.
Снежинки.
Валя всхлипнула. Первый раз за триста лет — по-настоящему, по-детски.
— Можно больше не быть храброй? Пожалуйста? Я так устала притворяться, что не боюсь. Я всегда боялась. Каждый день. Но делала что должна. А теперь... можно просто быть девочкой?
Тишина. Даже ветер Нави затих.
Лазарь обнял её. Осторожно, как обнимают детей.
— Можно. Ты была самой храброй. Теперь отдыхай.
Она улыбнулась. И растаяла. Снежинки были теплыми.
Алексей кивнул.
— Огонь погашен. Все спасены. Теперь и я... наконец-то.
Но перед тем как рассыпаться, добавил.
— Парень. Ты горишь холодом. Я горел жаром. Но гореть — это не всегда плохо. Иногда это единственный способ осветить путь другим. Помни.
И его не стало. Только снежинки. И в том месте, где он стоял — черное перо, вмороженное в лед.
Лазарь наклонился, аккуратно извлек перо.
— Пятое, — констатировал Гордей.
— Интересно, сколько их нужно собрать, чтобы эта птичка снизошла до разговора?
— Узнаем, когда соберем.
***
Гордей рухнул на колени. Ледяная броня, которую он даже не заметил на себе, осыпалась хлопьями.
— Я... так устал...
Лазарь сел рядом. Поднес руки к глазам. Прозрачные до локтей. Видно было, как внутри циркулирует что-то голубоватое. Не кровь. Что-то другое.
— Красиво дрались. Как в кино! Я был как Джон Уик!
— Балбес, в кино герои не превращаются в ледышки.
— Зануда. Вечно ты портишь момент.
Они замолчали. Усталость навалилась разом — тяжелая, как могильная плита. Где-то за кругом камней Степаныч вылез из укрытия, что-то бормоча про молодых идиотов и старых дураков.
Снегурочка стояла рядом. В глазах — что-то новое. Не холод. Не долг. Что-то почти... человеческое.
— Вы их освободили. Не убили — освободили. Никто раньше... никто не думал, что они тоже пленники.
— Все пленники чего-то, — Лазарь пытался встать. Не вышло. — Долга, клятв, собственных страхов. Вопрос — можем ли мы освободить себя.
Снегурочка протянула ему руку. Помогла подняться. Её ладонь была холодной, но это был чистый холод. Как первый снег.
— Седьмое делает выбор, — сказала она вдруг. Глаза расфокусировались, голос стал механическим. — Когда придет время — помни о цене. И о том, что некоторые цены слишком высоки. Даже для спасения мира.
Она моргнула. Снова стала собой.
— Что это было?
— Не знаю. Иногда... иногда печать говорит через меня. Особенно когда дело касается Морозовых. Вы же часть договора. Часть меня. Часть...
Она начала таять. Буквально — контуры расплывались, как снеговик весной.
— Постой! — Лазарь шагнул к ней. — Твое имя! Может, Машенька? Маша?
Снегурочка замерла. В древних глазах мелькнул испуг. Детский, настоящий.
— Откуда... Нет. Нельзя. Если вспомню имя, вспомню всё. Как бабушка пекла пироги. Как мама пела колыбельные. Как дядя Ваня плакал, отдавая меня печати. Не могу. Если вспомню — сломаюсь. А если сломаюсь — печать...
— К черту печать.
— Ты не понимаешь! Если печать падёт, в мир хлынет то, что старше богов! То, что было до разделения! Чистый хаос!
Она таяла быстрее. Уже по пояс превратилась в туман.
— Найдите деда. Спасите. И... — последние слова еле слышно. — Я спрятала. На всякий случай.
Последняя снежинка растаяла в воздухе. На земле осталась лужица. И в ней — маленькая красная варежка. Детская, с вышитыми снегирями.
Лазарь поднял варежку. Ткань была теплой. Вторая теплая вещь во всей Нави.
— Машенька, — прошептал он.
И спрятал варежку в карман — рядом с чёрными перьями.
***
Братья лежали на черном снегу Нави. Раскинули руки и ноги — снежные ангелы наоборот. Черные ангелы на черном снегу под серым небом без звезд.
— Помнишь, как лепили ангелов? — Лазарь смотрел в пустоту вверху. — У дома?
— Ты вечно старался сделать крылья больше моих.
— И вечно проигрывал. У тебя руки длиннее.
— Зато у тебя ангелы были красивее. Я так и не научился ровно лежать.
— Мама выглядывала из окна. Ругалась — мокрые придем, заболеем.
— Но всегда улыбалась. Я видел. Думала, мы не замечаем, но я видел.
Тишина. Только ветер Нави свистел где-то высоко.
— Мама бы не одобрила, — сказал Гордей. — Что мы лепим ангелов на земле, где трупы не гниют.