— Черные ангелы. Как наши души.
— Нет. У тебя душа не черная.
— А какая?
— Голубая. С серебристыми прожилками. Как лед на реке.
— Поэтично. А у тебя?
— Обычная. Красная. Теплая.
— Надежная. Как печка зимой.
— Иди ты.
— Сам иди.
Встали. Отряхнули черный снег. Степаныч дремал, привалившись к камню. Новая фляга обнималась, как возлюбленная. Старая, заклеенная, торчала из кармана.
Гордей потянулся. Хрустнули суставы. Посмотрел вдаль.
А потом заметил, что Лазарь замер. Стоит прямо, с поднятыми руками, не шевелится. Лицо — серьёзное, как на похоронах.
— Док? Ты чего?
Лазарь резко повернулся. И запел. Громко, с чувством, на весь мертвый мир.
— Отпусти и забудь, полярной сияй звездой!
— Лазарь, какого хрена?!
Гордей бросился к брату, но тот отскочил, продолжая орать.
— Встречу я! Первый свой рассвет!
— Ты совсем крышей поехал?!
— Пусть бушует шторм!
Лазарь подскочил к ошарашенному Гордею, наклонился к уху и прошептал.
— Холод всегда мне был по душе.
Секунда тишины. Гордей смотрел на брата вытаращенными глазами. Тот стоял с самым серьезным лицом.
А потом старший не выдержал. Фыркнул. Прыснул. И заржал.
Лазарь подхватил. Хохотали оба — громко, до слез, до икоты. Посреди мира мертвых, на черном снегу, после битвы с вечными стражами — два идиота смеялись над песней из детского мультика.
— Вы там... это... — Степаныч проснулся. — Мозгами не двинулись? Белая горячка?
— Мы... — Лазарь пытался отдышаться. — Мы в Нави... поем Холодное сердце!
— В мире мёртвых! — подхватил Гордей.
И снова взрыв хохота. Степаныч покрутил пальцем у виска, но улыбнулся. Даже мертвые любят, когда живые смеются. Это напоминает о том, что когда-то они тоже умели.
— Знаешь что? — Лазарь вытер слезы. Обычные, соленые. Не все еще превратилось в лед. — Пока мы можем смеяться — мы живые.
— Даже если ты светишься, как новогодняя гирлянда?
— Особенно если. Мертвые не смеются над собой. Смерть — это вообще-то серьезно.
— Только над живыми смеются?
— Вот именно. А мы смеемся надо всеми. Значит, мы... особенные.
— Особенные идиоты.
— Лучшие идиоты.
Пошли дальше. Степаныч плелся сзади, бормоча про молодежь и её странные способы справляться со стрессом.
Где-то там, глубоко под черной землей, ждал дворец Чернобога. Где-то там томился дед. Времени оставалось всё меньше.
Но сейчас, в эту минуту, два брата шли вперед, всё еще посмеиваясь. В кармане у Лазаря лежала теплая варежка — последняя память о девочке, ставшей духом. В мешке у Гордея что-то тихо позвякивало.
Они были готовы к новым испытаниям. К новым потерям. К новым выборам.
Потому что иногда смех — единственное оружие против отчаяния.
И пока они могли смеяться — они оставались людьми.
Морозовыми. Братьями. Людьми.
Даже в аду.
Особенно в аду.
***
ᚺᛟᛚᛟᛞᚾᛟᛖ ᛋᛖᚱᛞᚲᛖ
Глава 7. Последний огонь
«Огонь не исчезает. Он просто находит нового носителя.»
ᛟᚷᛟᚾᛁ ᚾᛖ ᚢᛗᛁᚱᚨᛖᛏ
***
Алексей Воронов, сорок пять лет, пожарный. Двадцать лет в профессии, из них десять — в самом пекле. Видел всякое: горящие дома, взрывы газа, людей прыгающих из окон. Думал, ничто уже не удивит.
Ночная смена, 3:47. Старое здание в центре Москвы — бывший особняк купца, теперь коммуналка. Проводка времён царя Гороха, как всегда. Третий этаж полыхает, дым валит из всех щелей.
— Третий этаж чист! — кричит напарник. — Всех вывели! Сваливаем!
Алексей кивает, уже разворачивается к лестнице. И слышит.
Крик. Не человеческий — птичий. Отчаянный, полный боли. С четвёртого этажа, куда огонь ещё не добрался.
— Лёха, не тупи! — напарник тянет за рукав. — Это просто попугай какой-то!
— Иди. Я проверю.
— Да ты охренел?! Перекрытия вот-вот рухнут!
Но Алексей уже лезет по лестнице. Ступени трещат, дым ест глаза. Кислород в баллоне на исходе — индикатор мигает красным.
Четвёртый этаж. Дверь в квартиру выбита — кто-то уже эвакуировался. Внутри темно, только отблески огня снизу.
Крик повторяется. Из дальней комнаты.
Алексей пробирается через завалы мебели. В углу — клетка. Большая, дорогая, с золочёными прутьями. А внутри...
— Твою ж мать.
Птица размером с орла. Перья красные с золотом, переливаются даже в дыму. Глаза — умные, почти человеческие. Смотрят прямо в душу.
Не попугай. Не канарейка. Что-то... другое.
Клетку придавило рухнувшей балкой. Птица бьётся, но прутья держат. На полу вокруг — кровь. Её кровь. Крылья изодраны о решётку.
— Тихо, тихо, — Алексей подбирается ближе. — Сейчас вытащу.
Пытается поднять балку. Тяжёлая, зараза. Руки скользят — перчатки мокрые от пота.
Снизу грохот. Перекрытия начинают проседать.
— Давай же!
Балка поддаётся. Чуть-чуть. Достаточно, чтобы выдернуть клетку.
Птица затихла. Смотрит на него. И Алексею кажется — она улыбается. Как может улыбаться птица? Но улыбается.
Потолок трещит. Штукатурка сыплется как снег.
Алексей хватает клетку, прижимает к груди. Бежит к выходу. Под ногами всё ходит ходуном.
Не успевает.
Потолок обрушивается. Тонны горящего дерева и кирпича.
В последнюю секунду Алексей накрывает клетку собой. Чувствует, как что-то тяжёлое бьёт по спине. Хруст. Боль. Темнота.
Но клетка цела. Птица жива.
«Ну хоть кто-то выживет», — последняя мысль.
Утром пожарные разбирали завалы. Нашли тело Алексея Воронова. Обугленное, сломанное. Но руки до сих пор обнимали клетку.
Клетка была пуста. Только на дне — одно перо. Красное с золотом. Тёплое на ощупь, несмотря на мороз.
Начальник части хотел выбросить — какая-то ерунда. Но жена Алексея попросила оставить. Единственное, что осталось. Кроме медали посмертно.
Через неделю она проснулась от тепла. Перо на тумбочке светилось мягким светом. А в углу комнаты стоял Алексей. Полупрозрачный, улыбающийся.
— Не плачь, Маш. Я теперь огонь храню. Настоящий огонь. Тот, что души греет.
И исчез. А перо погасло. Превратилось в обычное птичье перо.
Но иногда, когда совсем холодно и одиноко, оно теплеет. Чуть-чуть. Достаточно, чтобы вспомнить — некоторые жертвы не напрасны.
Некоторые огни горят вечно.
Даже после смерти.
***
Путь от усыпальницы предков вёл через Мёртвое ущелье. Степаныч шёл впереди, периодически прикладываясь к новой фляге — подарку за моральный ущерб. Братья молчали, каждый переваривал встречу с Первым и Снегурочкой.
Ущелье сужалось. Чёрные скалы нависали с обеих сторон, почти смыкаясь вверху. Под ногами хрустело — не снег. Осколки чего-то. При ближайшем рассмотрении — кости. Мелкие, хрупкие. Птичьи.
— Не наступайте на черепа, — предупредил Степаныч. — Обидчивые они тут.
— Это что за птицы были? — Лазарь присмотрелся к черепу. Глазницы смотрели вперёд, как у хищника. В клюве — ряды мелких зубов.
— Летуны. Первая попытка Чернобога создать гибрид живого и мёртвого. Летали, пока крылья не отвалились. Потом так и ползали, пока не сдохли окончательно.
Гордей поднял один череп. Лёгкий, как пенопласт. На затылке — дырка, словно что-то выгрызло мозг изнутри.
— Весёлое место.
— Навь вообще не курорт, — буркнул Степаныч. — Особенно эта часть. Тут граница между владениями. Ничья земля.
Воздух становился плотнее. Не душно — просто густой, как кисель. Каждый вдох давался с трудом.
— Почему тут так... странно дышится? — Лазарь потёр грудь.
— Старый воздух. Который никто не вдыхал столетиями. Он... залежался.
Впереди показался просвет. Ущелье выходило на плато, а там...
— Твою ж сосульку... — Лазарь остановился как вкопанный.
Перед ними простиралось поле костров. Сотни, тысячи. Но огонь был неправильный — чёрный, с фиолетовыми отблесками. И возле каждого костра сидела фигура. Неподвижная. Молчаливая.
— Место ожидания, — прошептал Степаныч. — Те, кто ждут. Неизвестно чего. Неизвестно сколько. Просто сидят и ждут.
— Крипово.
— Не смотрите им в лица. И не отзывайтесь, если окликнут. Идём по краю, тихо.
Они двинулись вдоль поля. Фигуры не шевелились, но братья чувствовали взгляды. Тяжёлые, липкие, полные непонятной тоски.
Один из костров вспыхнул ярче. Фигура возле него подняла голову.
— Па... рни?
Голос знакомый. До боли знакомый.
Братья замерли.
У костра сидел Рарог. Целый, невредимый, даже одежда чистая — небывалое дело для вечно закопчённого кузнеца.
— Рар! — Лазарь рванул вперёд, но Гордей перехватил за плечо.
— Стой.
— Да что ты! Это же Рар!
— Посмотри на него. Внимательно.
Лазарь присмотрелся. Рарог сидел прямо — слишком прямо. Старый дух огня вечно сутулился над наковальней, спина давно приняла форму дуги. А этот...
— Мальчики мои, — Рарог встал. Движения плавные, размеренные. — Как я рад вас видеть. Наконец-то вы пришли.
— Мальчики? — Гордей нахмурился. — Ты нас так никогда не называл.
— Я... много думал. Переосмыслил. Понял, как дороги вы мне.
— Рар не переосмысливает, — отрезал Гордей. — Рар делает.
Степаныч тихо пятился назад, что-то бормоча про духов и подделки.
Рарог у костра улыбнулся. Слишком широко. Слишком долго.
— Вы устали. Присядьте. Я расскажу, как выбраться отсюда. Как спасти деда.
— Откуда ты знаешь про деда? — Лазарь прищурился.
— Я... я всё знаю. Я же ваш Рар. Ваш старый друг.
И тут Гордей заметил главное. От Рарога не пахло. Совсем. Настоящий Рар вечно нёс с собой запах гари, металла, машинного масла и немного — жареного мяса. Этот запах въелся в него за триста лет так, что никакая баня не помогала.
А этот был... пустой. Как картонная фигурка.
— Ты не Рар, — твёрдо сказал Гордей.
— Как это не Рар? Я же...
Лазарь шагнул вперёд, раскрыл объятия.
— Ну давай, обними меня. Как раньше.