и сказал «посмотрите, пацаны, это классика». Смотрели втроём, ели попкорн, спорили, может ли робот по-настоящему полюбить.
Теперь они знали ответ.
Взрыв. Не звука — чистого света. Мост рухнул окончательно, унося армию мертвецов в чёрную воду. Обломки горели, падая. Река закипела, принимая в себя огонь духа.
На берегу остались трое. И горстка пепла, медленно оседающая на камни.
Гордей молча собирал пепел в новую флягу Степаныча. Руки не дрожали. Лицо — маска.
Лазарь стоял рядом. В горле комок, но слёзы не шли. Замёрзли где-то внутри.
— Думаешь... — голос сорвался. Прокашлялся. — Думаешь, он бы одобрил? Во фляге?
— Он бы напился с нами. Из принципа.
— Ага...
Что-то звякнуло в пепле. Гордей осторожно извлёк — маленький молоточек на цепочке. Детский, из первого набора, который Рарог когда-то подарил им.
На ручке царапины: «Г и Л. Первый урок. Не бейте по пальцам».
Гордей держал молоточек в ладонях. Детская игрушка, ставшая реликвией.
— Я забыл, что он у нас был.
— А он помнил.
— Всё помнил. Каждую мелочь. Каждый... — голос сел.
— Поэтому и был Раром.
В пепле что-то чернело. Перо. Но не как остальные — обугленное по краям, словно и оно прошло через огонь.
— Шестое перо, — констатировал Степаныч, отхлебнув из старой фляги. — Скоро полный комплект будет.
Братья не ответили. Собрали пепел, спрятали артефакты. Встали.
— Пошли, — сказал Гордей.
— Куда теперь?
— Вперёд. К Чернобогу. Закончить то, что начали.
Шли молча. Флягу с пеплом Гордей нёс бережно, как младенца.
— Ты думаешь, он простил? — Лазарь смотрел вперёд.
— Он нас любил. Даже когда ругался.
— Особенно тогда.
Больше не говорили. Не нужно было.
Гордей шёл, глядя на спину брата. Прозрачную даже через одежду. Светящуюся изнутри холодным светом.
«Сколько ещё? День? Неделя? Я обещал маме присмотреть за ним. Но как удержать того, кто сам становится зимой? Как спасти того, кто не хочет спасения?»
Но вслух только.
— Не отставай, Док.
— Не отстану. Пока могу идти — не отстану.
Остановились на привал через час. Нашли укрытие — неглубокую пещеру с видом на серую равнину Нави.
Гордей поставил флягу на камень. Тень упала на снег — тёмная, чёткая.
Ветер поднял одну пылинку из горлышка. Она закружилась, вспыхнула на миг огоньком...
И погасла.
Братья смотрели, пока искра не исчезла в серой мгле.
Потом встали и пошли дальше.
Не оглядываясь.
Впереди ждал дворец Чернобога. Там был дед. Там были ответы.
И, возможно, конец всему.
Потому что Морозовы не бросают своих.
Прежде всего в аду.
***
ᛈᛟᛋᛚᛖᛞᚾᛁᛃ ᛟᚷᛟᚾᛁ
Глава 8. Черный бог, белый бог
«Иногда мы спасаем людей от единственного, что делает их людьми.»
ᛁᚾᛟᚷᛞᚨ ᛗᛃ ᛋᛈᚨᛋᚨᛖᛗ ᛚᛃᚢᛞᛖᛃ
***
Отец Павел, сорок лет служения. Сельская церковь под Тверью, прихожан — человек двадцать в лучшие дни. Думал, видел всё: пьяниц на исповеди, воров на венчании, блудниц на отпевании. Обычная паства, обычные грехи.
А потом привезли Марью Семёновну.
Вдова, потеряла единственного сына в Чечне. Замкнулась, перестала выходить из дома. Соседи забеспокоились, когда увидели её танцующей голой в огороде под дождём. Пела колыбельные покойнику.
— Бесноватая, — шептались бабки. — Нечистый вселился.
Отец Павел не верил в бесов. Верил в горе, которое ломает разум. Но когда увидел Марью...
Глаза. В её глазах плескалось что-то чужое. Смотрело сквозь него, видело то, чего не должно.
— Сынок вернулся, — улыбалась она. — Внутри меня. Тёплый такой. Говорит, что не больно было. Что пуля — как поцелуй мамы.
Священник вздрогнул. Подробности гибели Андрея не разглашали. Закрытый гроб, военная тайна. Откуда она знает про пулю?
Начал с молитв. Святая вода, ладан, псалмы. Марья смеялась — не своим смехом. Детским, звонким.
— Батюшка, батюшка, а у вас тоже мама умерла? Тоже звала перед смертью, а вы не пришли?
Кровь отлила от лица. Мать умерла десять лет назад. Он служил в Москве, не успел. Последние её слова... никто не знал.
— Она простила, — продолжала Марья голосом сына. — Но вы себя — нет. Чувствую. Горько внутри. Как полынь.
Отец Павел продолжал читать. Слова давались с трудом. Что-то сопротивлялось изнутри Марьи. Цеплялось за жизнь.
На третий час она задёргалась. Выгнулась дугой. Изо рта пошла пена — розовая, с запахом детской присыпки.
— Не хочу! — кричала разными голосами. — Мама, не отпускай! Холодно там! Темно!
И тут священник понял. Это не бес. Это душа сына, зацепившаяся за последний якорь в мире живых. За материнскую любовь.
Выбор. Изгнать — значит оборвать последнюю нить. Оставить — обречь на безумие.
Отец Павел выбрал долг.
Последние слова изгнания. Марья обмякла. Дыхание выровнялось. Открыла глаза — пустые, как у куклы.
— Где я? — прошептала. — Кто вы?
— Отец Павел. Вы в церкви. Вы... болели.
— Болела? — она нахмурилась. — А... у меня же сын. Где Андрюша?
Священник молчал. Как объяснить, что она забыла три года скорби? Что вместе с «бесом» ушла память о смерти сына?
— Андрей... уехал. В командировку. Долгую.
— Ах да, — она улыбнулась. Пусто. Механически. — Он хороший мальчик. Всегда звонит.
Марья Семёновна прожила ещё пять лет. Спокойно. Каждый день ждала звонка от сына. Иногда «получала весточки» — галлюцинации милосердного разума. Умерла с улыбкой, «услышав» его голос.
Отец Павел пил после той службы. Неделю. Думал — спас или проклял? Избавил от боли или украл последнее, что было настоящим?
Ответа не нашёл. Только вопрос, который грыз изнутри.
«Что страшнее — помнить мёртвых или забыть, что они жили?»
Ту ночь Отец Павел молился не о спасении души Марьи.
Молился о прощении за то, что отнял у неё сына.
Дважды.
***
Дворец Чернобога начинался задолго до стен.
Сначала — изменение воздуха. Он густел, становился тягучим, как патока. Каждый вдох требовал усилий.
Потом — земля. Чёрная почва Нави сменилась чем-то гладким. Стекловидным. Под ногами отражались искажённые версии идущих — Гордей выше и шире, Лазарь прозрачнее, чем был, Степаныч вообще без лица.
— Не смотрите вниз, — пробормотал проводник. — Это ваши возможные смерти. Лучше не знать.
Лазарь, конечно, посмотрел. Увидел себя — ледяную статую с пустыми глазницами. Красиво. Даже поэтично. Но как-то... окончательно.
— Я буду шикарным памятником, — попытался пошутить.
— Заткнись, — буркнул Гордей. Но тоже глянул. И побледнел.
Температура падала с каждым шагом. Не обычный холод — тот, что идёт изнутри существования. Степаныч отставал, бормотал что-то про «места, куда даже мёртвым соваться не стоит».
А потом из темноты вырос дворец.
Нет. Не вырос — проявился. Словно всегда был здесь, просто ждал, когда на него посмотрят.
Чёрный лёд, но живой. Стены дышали — медленно, размеренно, как спящий великан. Башни изгибались под углами, от которых болели глаза. Окна светились не светом — анти-светом, поглощающим взгляд.
— Круто, — выдохнул Лазарь.
— Жутко, — поправил Гордей.
— Одно другому не мешает.
У ворот стояли стражи. Не солдаты — старики в истлевших тогах. Философы мёртвых эпох, судя по свиткам в костлявых руках.
— Стой, живой, — прошелестел первый. — Ответь — что важнее, правда мёртвых или ложь живых?
— А что за правда? — спросил Лазарь.
— Что всё конечно. Что любовь умирает с последним вздохом. Что память — прах, который развеет время.
— А ложь живых?
— Что есть смысл. Что любовь вечна. Что память — мост между мирами.
Братья переглянулись.
— Важнее идти к деду, — отрезал Гордей.
Философы замерли. Потом первый... хихикнул? Сухой звук, как шелест пергамента.
— Прагматик. Давно таких не было. Проходите. Он ждёт.
Ворота открылись сами. За ними — коридор, уходящий вниз. Стены пульсировали в такт невидимому сердцебиению.
***
Тронный зал не имел границ. Стены терялись в темноте, потолок — если он был — скрывала тьма. Под ногами — всё тот же стеклянный пол с отражениями.
На стенах двигались фрески. История смерти от первого выдоха до последнего. Мамонты, застывшие во льдах. Легионы Рима, павшие от чумы. Сталинград. Хиросима. Челябинск-40.
И среди всех этих сцен мелькала фигура в белом — почти незаметная, словно тень среди теней. Где она проходила, начинал идти снег. Тогда Лазарь ещё не знал, кто это.
И среди всего этого — трон.
Собран из костей всех эпох. Бивни мамонтов служили подлокотниками. Черепа неандертальцев — украшением спинки. Рёбра космонавтов (узнаваемые по следам скафандров) — боковыми опорами.
На троне сидела фигура.
Не величественная. Не грозная. Просто... уставшая.
Чернобог подпирал голову рукой, как офисный работник в конце бесконечной смены. Корона из теней сползла набок. Мантия больше напоминала старый плед.
— Наконец-то, — голос без эмоций. — Я ждал вас... тысячу лет? День? Время здесь неважно. Садитесь. Или стойте. Мне всё равно.
Братья остановились в десятке метров от трона. Степаныч попытался слиться с тенью колонны.
— Где наш дед? — Гордей сразу к делу.
— Тут. Там. Везде. — Чернобог махнул рукой. — В безопасности, если это волнует. Я не садист. Просто... администратор.
— Администратор чего?
— Вечности. Знаете, сколько мёртвых? Миллиарды. Десятки миллиардов. И каждый хочет справедливости. Покоя. Мести. Чего угодно. А я тут сижу, сортирую. Бесконечно.
Он встал. Высокий — метра три, не меньше. Но сутулый, словно тяжесть мира давила на плечи.
— Расскажу вам историю. О священнике. Отце Павле...
И рассказал. Медленно, с паузами. О вдове, потерявшей сына. О душе, цеплявшейся за последний якорь. О выборе между безумием с памятью и здравием без неё.