— Что?
— Что каждый, кого вы судили, судил себя еще строже. До вас. После вас. Всю жизнь.
Фигурка в шаре села на место подсудимого. И Павел увидел себя — все свои грехи, сомнения, моменты слабости. Взятка, которую почти взял. Любовница, о которой почти никто не знал. Сын, которому вечно не хватало времени.
— Интересно, — старик наклонился ближе. — Какой приговор вынесли бы себе? По закону, конечно.
Павел молчал. В горле ком.
— Вот вам подарок, судья. — Старик встал. — Каждый раз, вынося приговор, вспоминайте — вы судите того, кто уже осудил себя. Может, это поможет находить не только справедливость, но и милосердие.
Моргнул — старика нет. Только снежный шар на столе. И в нем — Павел Сергеевич, плачущий над приговором, который выносит сам себе.
Вечно. По кругу. Без права на апелляцию.
С тех пор судья Павел Сергеевич изменился. Не стал мягче — стал человечнее. Потому что понял простую вещь.
Самый строгий суд — тот, что мы устраиваем себе.
Каждую ночь.
В пустоте собственной совести.
***
Падение было не падением — скорее погружением в чужой кошмар. Или в собственный, вывернутый наизнанку.
Потом — внезапная остановка. Ни звука. Ни стен. Ни смысла.
И впервые за всю Навь — не было холода. Только белизна. Только они. Как будто мир на секунду забыл, что такое смерть.
— Это... не больно, — удивился Лазарь.
И белизна сменилась картинами.
Сначала — библиотека. Книги из пепла на полках из костей. Потом — детская площадка, где качели скрипели голосами повешенных. Школьный класс с партами-надгробиями, исписанными именами тех, кто не дожил до выпускного. Кухня их детства, но прозрачная — как воспоминание, которое вот-вот забудешь.
— Видишь это дерьмо вокруг? — Лазарь пытался дотянуться до брата, но пространство между ними растягивалось.
— Вижу! Держись рядом!
— Стараюсь! Но гравитация какая-то чеканутая!
Действительно, падали они параллельно, но словно в разных измерениях. Гордей тянул руку — та проходила сквозь Лазаря. Лазарь пытался схватить брата — пальцы смыкались на пустоте.
А сверху, из стремительно удаляющейся дыры, доносился голос Чернобога.
— В Суде время идет иначе. Для Лазаря это может стать... проблемой.
И засмеялся. Тихо, почти грустно.
Потом — удар.
***
Викторианская столовая материализовалась вокруг них мгновенно. Тяжелые портьеры, канделябры с оплывшими свечами, стол на двенадцать персон. Все чинно, благородно. Если не считать запаха.
Сладковатая гниль, приправленная розмарином и тимьяном. Как будто кто-то пытался готовить из падали.
За столом сидели дети. Много детей. Все — они сами в разных возрастах. Пятилетний Лазарь с разбитой коленкой. Десятилетний Гордей в отцовской рубашке, которая висела как балахон. Подростки, почти взрослые — все версии, которыми они были.
Или могли быть.
Все улыбались. Все были мертвы.
— Добро пожаловать на поминальный ужин! — В дверях возник официант.
Нет, не официант. Судья-Жертва — в его лице сплелись черты всех жертв всех времен. Глаза плакали кровью, но губы улыбались.
— Правило простое. Съешьте свое прошлое, чтобы получить будущее. Прошу к столу!
Братья переглянулись. В углу, за массивной печью, мелькнула тень — рыжие волосы, сутулая спина. И запах — гарь, металл, немного жареного мяса. Рарог? Но когда Лазарь повернулся, там никого не было. Только легкий дымок вился в воздухе.
— Садитесь же! — маленький Гордей похлопал по стулу рядом. — Мы так долго вас ждали!
На столе — блюда под серебряными крышками. Судья-Жертва церемонно поднял первую.
Детская рука на блюде. Приготовленная с яблоками, как Гордей любил в детстве.
— Это я! — радостно воскликнул пятилетний Лазарь. — Съешь меня, и я стану частью тебя навсегда! Мы опять будем вместе!
Желудок Лазаря сжался. Не от голода.
— Это больное дерьмо.
— Не больное, а необходимое, — Судья поднял следующую крышку.
Нога подростка, фаршированная мечтами о поступлении в институт.
— Мы все — ваши несбывшиеся версии, — объяснял десятилетний Гордей, отрезая кусочек собственного бедра. — Вы убили нас своими выборами. Теперь верните к жизни!
Откуда-то издалека, словно из другой комнаты, донесся голос матери.
— Не играй с едой, Лазарь. Еда — это жизнь.
Память ударила неожиданно. Кухня, утро, мама делает бутерброды в школу. Обычное утро из прошлой жизни, когда главной проблемой была контрольная по математике.
— Нет. — Гордей встал, опрокинув стул. — Это не вы. Вы — не мы в детстве.
— А кто же? — маленький Лазарь наклонил голову. Слишком сильно. Что-то хрустнуло.
— Те, кем мы не стали. Версии из параллельных жизней, где все сложилось иначе.
— Умный мальчик! — захлопал в ладоши Судья-Жертва. — Но это не отменяет правила. Съешьте их, или они сгниют зря!
Детские версии закивали синхронно. На шеях проступили швы — плохо зашитые, кое-где расходящиеся.
— Да, мы сгнием! Второй раз! Это так больно — гнить заживо!
— Спасите нас! Съешьте нас!
— Верните домой!
Они тянули руки — маленькие, пухлые, родные до боли. Гордей дрогнул. На секунду, не больше. Но Лазарь заметил.
— Это не спасение. Это каннибализм.
— И что? — Судья обошел стол, поправляя приборы. — Разве вы не питаетесь прошлым каждый день? Воспоминаниями, сожалениями, несбывшимися мечтами? Я просто предлагаю сделать это... буквально.
Лазарь схватил край стола. Тяжелый, дубовый, на двенадцать персон. И перевернул.
Грохот. Звон разбитой посуды. Детские тела полетели на пол, рассыпаясь частями. Но продолжали улыбаться.
— Я не буду жрать трупы возможностей! — заорал Лазарь. — Ни своих, ни чужих!
— Как грубо, — вздохнул Судья-Жертва. — Как предсказуемо. Что ж, первое блюдо вы не оценили. Посмотрим, как вам понравится второе.
Столовая начала растворяться. Стены потекли как воск, обнажая красную плоть. Запах сменился — теперь пахло кровью и дезинфекцией.
Братья падали дальше. В темноту между мирами.
— Ты когда-нибудь думал, кем бы стал, если бы пошёл в институт? — спросил Лазарь в темноте.
Они неслись сквозь пустоту, но как-то умудрялись говорить. Навь имела свои правила, и логика была не в их числе.
— Думал. Скучным инженером с пивным животом.
— А я бы стал учёным по замораживанию мозгов.
— У тебя талант, кстати. Мой уже щёлкает от холода.
— Это от падения щёлкает, не ссы.
Гордей хмыкнул. Даже здесь, в межпространственной щели между кошмарами, братские подколки помогали держаться.
А потом темнота окрасилась красным.
***
Операционная. Кафель на стенах, пятна ржавчины в швах. Запах крови, йода, страха. Лампа над столом гудела, отбрасывая резкие тени. В отражении металлического абажура на миг мелькнуло обгоревшее лицо. Запах гари усилился. Рарог? Но стоило моргнуть — исчезло.
На операционном столе лежала женщина.
Их мать. Елена Морозова.
Живот вздут, как на последнем месяце беременности. Но под натянутой кожей шевелилось что-то... неправильное. Слишком большое. Слишком угловатое.
— Экстренное кесарево! — Из тени вышел Судья-Палач.
Детский голос из-под черного капюшона. На руках — резиновые перчатки, заляпанные чем-то бурым.
— Вы должны родить себя заново! Правила просты: спасти можно только одного. Мать или одного из вас. Выбирайте, кого вырезать!
Под кожей живота проступили очертания. Лица. Взрослые лица братьев, скрюченных в позе эмбрионов.
— Мальчики... — простонала мать. Глаза открылись — пустые, без зрачков. — Спасите хоть кого-то...
Откуда-то из памяти всплыл голос отца.
— Ты родился с открытыми глазами. Смотрел, не плакал.
Странное воспоминание. Отец редко говорил о дне их рождения. Слишком больно было вспоминать, как чуть не потеряли мать при родах.
— Это бред, — Гордей отступил от стола. — Мы не можем быть там и здесь одновременно!
— В Нави все возможно, — Судья протянул скальпель Лазарю. — Режьте! Время уходит!
Монитор запищал. Сердцебиение матери замедлялось. В животе что-то дернулось, пытаясь пробиться наружу.
Лазарь взял скальпель. Лезвие холодное, острое. Поднес к натянутой коже живота. Внутри зашевелились тени — почти узнаваемые, почти родные.
И полоснул по собственной руке.
Кровь брызнула на «мать», на стол, на кафельный пол. Боль прошила до костей, но Лазарь улыбался.
— Вы всегда выбирали боль вместо решения, — сказала Елена.
Но это был уже не её голос. Что-то древнее, усталое, разочарованное.
И операционная рассыпалась, как и столовая до неё. Красный туман поглотил все, оставив только падение.
Воспоминание пришло внезапно, как вспышка. Им семь и десять. Вечер, мама моет им головы в ванной. Пена пахнет клубникой.
— Не ссорьтесь, мальчики. Вы же братья.
— Мам, а мы всегда будем вместе? — спрашивает маленький Лазарь, пуская пузыри.
Мама молчит. Долго. Потом выливает ковшик воды на голову.
— Мам?
Но она так и не ответила. Ни тогда. Ни потом.
Никогда.
***
Подлодка материализовалась вокруг них с лязгом металла. Теснота. Красный аварийный свет. Запах машинного масла, пота и страха. По переборкам — фотографии. Сотни фотографий.
Все, кого они не спасли.
Девочка в речке — не успели. Старик с сердечным приступом — опоздали на пять минут. Женщина на мосту — даже не заметили, что ей нужна помощь.
Лица смотрели. Обвиняли.
Где-то в углу, за приборной панелью, снова мелькнуло рыжее. И запах — определенно запах жареного мяса. Словно кто-то готовил ребрышки в самом неподходящем месте.
— Глубина триста метров, — механический голос из динамиков. Судья-Свидетель, хотя его самого видно не было. — Корпус не выдержит больше пятисот. У вас есть два торпедных аппарата. В одном — Гордей. В другом — Лазарь. Выстрелив друг другом, вы всплывете. Отказавшись — утонете вместе с душами неспасенных.