Вода начала просачиваться через швы. Но это была не вода. Слезы. Теплые, соленые слезы мертвых.
— Вы обещали спасти... — шепнула девочка-утопленница с фотографии. — Но опоздали...
— Сказали, что поможете... — старик прижимал руку к груди. — Где были?
— Утоните с нами! — взревели все хором. — Это справедливо!
Глубина четыреста метров. Корпус затрещал. Переборка прогнулась внутрь.
И тут среди фотографий появилось новое лицо.
Лазарь. Старый, седой, весь в ледяной броне. Глаза — пустые белые провалы.
— Я тот, кем ты станешь, — сказал старый Лазарь. — Я убил Гордея. Случайно. Просто обнял во сне.
Динамики взорвались треском и искрами.
— Обнаружено вторжение из линии времени 2847-Б! — механический женский голос.
— Кто дал доступ к вероятностным потокам?! — мужской, паникующий.
— Протокол нарушен. Протокол нарушен, — монотонно повторял детский голос.
А где-то далеко, в зеркальной комнате, Чернобог отставил чашку с чаем.
— А вот теперь по-настоящему интересно. Они не просто ломают правила. Они притягивают то, чего еще не должно быть.
Голос деда откуда-то из памяти.
— Морозовы тонут только в собственной гордости.
Странно. Дед никогда такого не говорил. Или говорил, но они не слушали?
— Может и убью, — Лазарь смотрел на свою старую версию. — Может и стану тобой. Но сейчас — нет. А будущее... посмотрим.
— Если убьешь — я тебя прощаю. Заранее. — Голос Гордея дрогнул. Совсем чуть-чуть.
Старый Лазарь начал исчезать. Но успел сказать.
— Запомни эти слова, младший я. Запомни ту ночь, когда проснешься с его кровью на руках.
И исчез. А подлодка продолжала тонуть.
Четыреста пятьдесят метров. Металл стонал как живой.
— Залезай в аппарат! — Гордей уже открывал люк.
— Сам залезай!
— Я старше!
— Я уже дохлый!
— Это не аргумент!
— Это отличный аргумент!
Четыреста семьдесят. Трещина поползла по переборке.
И тут Лазарь сказал.
— А если вместе?
— Что?
— В один аппарат. Вместе.
— Ты идиот? Он не рассчитан на двоих!
— Попробуем.
Они втиснулись в торпедный аппарат. Компьютер взвыл.
— Превышение веса! Запуск невозможен!
— А если выкинуть вину? — спросил Лазарь.
И они начали. Не физически — эмоционально. С каждым произнесенным именем, с каждым «прости» лицо исчезало с переборки.
— Прости, Маша, я был слишком пьян.
— Прости, дед Иван, не знал про таблетки.
— Простите все, кого мы не успели.
Лица исчезали. Слезы высыхали. И подлодка начала всплывать.
Не потому что стала легче.
А потому что мертвые отпустили.
***
Обычная комната. Четыре стены, пол, потолок. После подводного кошмара — как глоток воздуха.
— Что-то не так, — Лазарь огляделся.
— Что именно?
— Слишком... обычно. После всего этого безумия — просто комната?
И тут Гордей увидел. Это была их детская. Но не та, что была на самом деле. А та, что могла бы быть.
Две кровати, а не раскладной диван. Полки с книгами, а не пустые стены. На столе — фотографии. Семейные. Все вместе, все улыбаются.
Даже мама. Особенно мама.
— Новое испытание, — прошептал Лазарь.
Гордей подошел к фотографии. На ней они все вчетвером на море. Отец кидает Лазаря в воду, мама смеется, Гордей строит замок из песка.
Этого не было. Никогда. Отец умер, когда Лазарю было четыре. На море они так и не съездили.
На фото у отца не было шрама на брови. Того самого, который он получил, спасая их из горящего дома. Потому что в этой версии дом не горел. Потому что в этой версии они были счастливы.
— Красиво, — сказал Лазарь. — Почти верю.
— Почти.
И комната начала рассыпаться. Медленно, нехотя. Словно сама верила в свою реальность.
А за иллюзией проступал настоящий зал суда.
***
Пустота. Только три фигуры в масках судей. И братья.
— Суд окончен? — спросил Гордей у судей.
— Почти, — ответил Судья-Палач.
— Осталось вынести приговор, — добавил Судья-Жертва.
— Но сначала... — Судья-Свидетель поднял руки к маске.
Они сняли их одновременно.
Под масками — их лица. Искаженные, старые, усталые, но узнаваемые. Гордей. Лазарь. И... Рарог.
Судья-Рарог смотрел на них, и в глазах плескалась странная смесь узнавания и пустоты.
— Рар? — Лазарь сделал шаг вперед. — Но ты же...
— Сгорел. Да. — Голос звучал механически, словно воспроизводил записанную фразу. — Но Суд помнит всех, кто прошел через него. Я прошел триста лет назад. Оставил... слепок.
— Ты — не ты?
— Я — то, что Рарог думал о себе в момент самого строгого суда. Его сомнения. Его вина. Его... усталость от вечной лжи.
Судья-Рарог улыбнулся. Криво, больно, но в этой улыбке мелькнуло что-то настоящее.
— Но память о ребрышках — это точно я. Настоящий я.
— Мы судили сами себя, — сказал Судья-Гордей. — Всегда судили.
— Каждый Морозов проходит через это, — кивнул Судья-Лазарь. — Через суд собственной совести.
— Некоторые застревают навечно, — Судья-Рарог покачал головой. — Становятся новыми судьями. Будут судить следующих. Вечно. Весело, правда?
Он говорил о себе. Только братья еще не понимали этого.
— То есть если мы проиграем... — начал Лазарь.
— Займете наши места. Точно.
В воздухе материализовались маски. Сотни масок. На каждой — лицо кого-то из Морозовых. Все застрявшие в вечном самосуде.
Но одна маска упала, не разбившись. Просто звякнула о пол.
Лазарь поднял её. Лицо молодой женщины. Красивое, но совершенно незнакомое.
— Никогда её не видел, — пробормотал Гордей. — Но почему кажется...
— ...что знал, — закончил Лазарь.
— Как будто она была в каждой снежинке, которую мы видели.
— Некоторые связи старше крови, — прошептал Судья-Рарог. — Старше родов. Они просто... есть.
Маска едва заметно пульсировала. Не как сердце. Как дыхание спящего. И она была теплой. Не просто физически — от неё исходило что-то, похожее на воспоминание о летнем дне. О траве под босыми ногами. О смехе, который ты слышал, но не помнишь чей.
— Это она судила первого из нас. До того, как мы начали судить себя сами.
— Кто она?
— Та, кого Первый Морозов любил. И предал ради долга.
— Она ждёт, — прошептал Судья-Рарог. — Тысячу лет ждёт, чтобы кто-то из Морозовых выбрал любовь, а не долг.
Маска в руках Лазаря дрогнула. На секунду — не больше. Но в этот миг он увидел не лицо, а снег. Первый снег, падающий на землю, которая ещё помнит лето.
Остальные маски начали падать. Трескаться. Из трещин лился золотой свет — души Морозовых, застрявшие в самоосуждении, наконец освобождались.
А в воздухе между братьями материализовалось перо. Черное, с золотыми прожилками. Восьмое.
— Оно ищет носителя, — сказал Судья-Лазарь. — Того, кто примет бремя.
— Старший брат имеет право первого выбора, — добавил Судья-Гордей. — Древний закон.
Перо дрейфовало к Гордею, пульсируя приглашающе.
— Скажи «Я — хранитель», и сила будет твоей, — Судья-Рарог наклонился вперед. — Ты сможешь защитить его. Навсегда.
— Если я приму — что с Лазарем?
— Его трансформация остановится. Он останется на грани, но не перейдет её.
— Он умрет?
— Он... исчезнет как Лазарь. Останется только тело.
Гордей смотрел на перо. Потом на брата. Долго.
— Гор, если это спасет... — начал Лазарь.
— Заткнись. — Гордей повернулся к перу. — Я не хранитель. Я просто брат. Выбирай его. Он всегда был сильнее.
Перо дрогнуло. Словно удивилось. Потом устремилось к Лазарю.
— Ты отказался от силы ради... — Судья-Гордей не закончил.
— Ради него. Всегда ради него.
Перо коснулось предплечья Лазаря. И начало врастать.
Время сломалось.
Лазарь видел: тысячи Морозовых, каждый со своим холодом. Кто-то замораживал сердца врагов. Кто-то — собственные слёзы. Кто-то превращал дыхание в снег, чтобы не выдать себя криком.
И все они смотрели на него. Ждали.
— Выбери, — шептали они. — Стань холодом или его границей.
Чёрные линии с золотыми прожилками врастали под кожу, пульсировали в ритме сердца. С каждым ударом узор становился сложнее, как морозный рисунок на стекле, но вывернутый наизнанку. Под кожей что-то шевелилось — не больно, но чуждо, как будто кто-то переписывал его изнутри.
— Оно... учится быть мной, — прошептал Лазарь.
Лазарь открыл глаза, поднял руку. Сквозь прозрачную кожу были видны ледяные вены, теперь переплетенные с узором пера.
— Я не источник холода, — сказал он, глядя на трансформированную руку. — Я его берег. Место, где он останавливается. Кажется, теперь я не просто Морозов... Я Мороз.
— Главное, что ты всё ещё Лазарь.
— Пока что.
Судьи начали исчезать. Растворяться, как и все иллюзии до них.
Судья-Рарог начал исчезать последним.
— Эй, Рар... то есть, кто бы ты ни был...
— Да?
— Спасибо.
Тень улыбнулась. По-настоящему. Как живой.
— Пепел храните бережно. Может... пригодится. Огонь не умирает. Он просто... ждет новых дров, — сказал он, поднимая упавшую маску.
— Рар, ты же говорил, что сбежал...
— Сбежал. На время. Но долги... долги всегда возвращают должников. — Он надел маску, и лицо начало растворяться. — Ребрышки в морозилке, пацаны. Не забудьте.
И растворился. Но в воздухе остался запах — гари, металла и жареного мяса. Запах дома.
Последнее, что они увидели — силуэт в дверном проёме. Не уходящий, не остающийся. Просто... существующий. Как сама граница между мирами.
Потом их не стало. Только братья в пустоте. И дверь.
На двери было нацарапано. Детским почерком, неровными буквами.
«Мы все возвращаемся, но не все — собой»
— Готов? — Гордей положил руку на ручку.
— К чему?
— Не знаю. К деду. К ловушке. К чему-то, притворяющемуся дедом.
— Готов ко всему, кроме скуки.