Петрович. Сосед, семьдесят лет, вечно пьяный, вечно добрый. Вышли на крыльцо.
Старик стоял у калитки, покачиваясь. В руке — початая бутылка. На плече — черный снег.
— Во, живые! А я думал — все, конец вам. Тут такое было... — он осекся, глядя на снежинку на рукаве. — Ох ты ж...
Лицо Петровича изменилось. Пьяная улыбка сползла. В глазах — что-то похожее на ужас. Или на понимание.
— Я... я же... Колька... — он покачнулся сильнее. — Я же предал Кольку. В восемьдесят третьем. Из-за бабы. Он в тюрьму сел, а я...
Слезы потекли по морщинистым щекам. Но странные слезы — с облегчением.
— Я забыл. Как я мог забыть? Сорок лет прошло, а я... — он посмотрел на братьев. — Это вы сделали? Снег этот?
— Не мы, — Лазарь спустился с крыльца. — Всё меняется, Петрович. Теперь ничего не забудется.
— И слава богу, — старик вытер лицо рукавом. — Слава богу. Пойду к Кольке. Если жив еще. Попрошу прощения.
Развернулся, пошел прочь. Шатаясь, но целеустремленно. На ходу выплеснул водку в снег.
— Надо связаться с остальными, — Гордей достал старую Nokia. — Если везде такое...
Телефон ожил, едва он его включил. Сообщения посыпались одно за другим.
«Макклинток: Снег в Техасе. Черный. Мертвые ковбои встали. Wtf?»
«Танака: Ками паникуют. Границы миров истончились. Нужна встреча.»
«Мария: Día de Muertos стал вечным. Это вы натворили?»
«Эрикссон: В Норвегии драуги вышли из курганов. Но не нападают. Просто стоят. Ждут.»
— Весь мир, — Лазарь читал через плечо брата. — Мы изменили весь мир.
— Вопрос — к лучшему или худшему.
Из дома донесся звук. Тихий, неуверенный. Шаги?
Братья переглянулись, вернулись внутрь. В гостиной, у камина, стоял солдат. Старая форма времен Великой Отечественной. Пробоина в груди, сквозь которую видна стена.
Увидел братьев — попятился. В глазах читался страх.
— Не... не надо... я просто... погреться хотел...
Рядом материализовалась еще одна фигура. Женщина в крестьянском платье, с веревкой на шее.
— Это Морозы, — прошептала она солдату. — Сама Зима ходит в их шкуре. Беги, дурак!
Но Лазарь уже шагнул вперед. Медленно, с поднятыми руками.
— Мы не враги. Мы — дорога домой.
— Домой? — солдат моргнул. — Какой дом? Я с сорок третьего года как...
— Как застрял, — закончил Гордей. — Между жизнью и смертью. Между долгом и покоем.
— Долг... — солдат выпрямился. — Я не выполнил приказ. Не донес донесение. Полк без связи остался.
— Война кончилась, — мягко сказал Лазарь. — Победили. Можно идти домой.
— Правда? — в глазах мертвеца блеснула надежда. — А мама? Мама жива?
Братья переглянулись. Лазарь покачал головой.
— Нет. Но она ждет. Там, куда мы поможем тебе уйти.
— Как?
Лазарь протянул руку. Та слабо светилась изнутри — не холодным светом прошлого, а чем-то новым. Теплом границы.
— Просто возьми меня за руку. Я проведу.
Солдат помедлил. Посмотрел на женщину-самоубийцу.
— А ты?
— Я... я грешница. Сама себя...
— Грех простится, — твердо сказал Гордей. — Если готова идти — иди.
Взялись за руки. Солдат — за Лазаря, женщина — за солдата.
И Лазарь повел их.
Не физически. Внутренним зрением он видел дорогу — светящуюся нить через темноту. Раньше ее не было. Теперь есть. Дорога для тех, кто готов уйти.
— Тепло, — прошептал солдат. — Как у печки дома...
— Мама... — женщина улыбнулась. — Вижу маму...
Растаяли. Не исчезли в ужасе, не рассыпались в прах. Просто растворились в теплом свете, как снег на ладони.
— Что ты сделал? — Гордей смотрел на брата.
— Не знаю. Просто... знал, что нужно делать. — Лазарь посмотрел на свои руки. — Мы теперь не охотники, Гор. Мы — проводники.
Снаружи заскрипели половицы крыльца. Много ног. Много голосов.
Вышли.
На дворе стояли десятки призраков. Разных эпох, разных судеб. Крестьяне, солдаты, дети. Все смотрели на братьев с надеждой и страхом.
— Мы слышали... — начал кто-то. — Что можно уйти. По-настоящему уйти. Это правда?
— Правда, — кивнул Лазарь. — Но только если готовы. Если дела закончены.
— А если не закончены? — спросила женщина с младенцем на руках.
— Тогда останетесь. Но не как раньше. — Гордей огляделих всех. — Мир изменился. Мертвые и живые учатся жить рядом. Будут правила.
— Какие?
— Узнаем вместе.
Из толпы вышел мужчина в дорогом костюме. Новый призрак, судя по одежде — умер недавно.
— А кто вы такие, чтобы устанавливать правила?
— Мы — Морозовы, — просто сказал Лазарь. — Мы теперь Зима.
И словно в подтверждение его слов, снег вокруг закружился сильнее. Но не угрожающе. Танцуя. Каждая снежинка несла чью-то память, чью-то боль, чью-то любовь.
— Кто готов — подходите по одному, — Гордей сел на ступеньки крыльца. — У нас время есть.
И они пошли. Один за другим. Старуха, искавшая прощения у дочери. Мальчик, потерявшийся в лесу сто лет назад. Купец, обманувший партнера.
Каждого Лазарь брал за руку. Каждого вел по светящейся дороге. Кто-то уходил сразу. Кто-то просил передать весточку живым. Кто-то просто благодарил.
Работали молча. Как на конвейере. Только конвейере душ.
Солнце клонилось к закату, когда подошел последний. Мальчик лет двенадцати в пионерском галстуке.
— А больно не будет?
— Нет, — Лазарь устало улыбнулся. — Теперь это как засыпать у теплой печки.
— Хорошо. Я устал бояться.
Взял за руку. Повел. Отпустил.
Двор опустел. Только братья на крыльце, черный снег и тишина.
— Сколько их было? — спросил Гордей.
— Не считал. Много.
— И это только начало.
В кармане затрещала рация. Гордей достал.
— База, база. Москва. Прием.
— Слышу вас, это Москва.
— Ситуация под контролем?
Братья переглянулись. Под контролем? Мир перевернулся, мертвые ходят среди живых, границы между мирами истончились.
— Ситуация... развивается. Нужны новые протоколы.
— Понял. Питер докладывает — мертвые вышли на Невский. Не нападают, просто гуляют. Что делать?
— Пусть гуляют. Если не трогают живых — не трогать их.
— Принято. Еще — Воронеж на связи. Срочно.
Тишина. Треск помех. Потом — детский голос. Девочка лет десяти.
— База? База, это Лена. Мы нашли старый пионерский лагерь. Тут... тут много детей. Но они прозрачные. И плачут.
Лазарь взял рацию.
— Лена, это Лазарь. Не бойся. Они не опасны.
— А что делать? Они смотрят на нас. Просят... просят поиграть.
Братья переглянулись. В глазах Гордея читался тот же вопрос.
— Поговорите с ними, — мягко сказал Лазарь. — Узнайте, что им нужно. У них, может, тоже Новый год.
— Но они же... мертвые?
— И что? У мертвых не может быть праздника?
Молчание. Потом неуверенно.
— Ладно. Попробуем. База, конец связи.
Рация затихла.
— Думаешь, справятся? — спросил Гордей.
— Дети всегда находят общий язык. Живые или мертвые — неважно.
Встали, пошли в дом. На кухне Гордей достал сковородку, начал готовить ребрышки. Привычные движения в непривычном мире.
— Есть будешь?
— Буду. — Лазарь сел за стол, достал тетрадь. Обычная школьная, в клеточку. Открыл на чистой странице, начал писать.
«День первый новой эры. Снег изменил все. Мертвые помнят. Живые учатся помнить. Мы стоим на границе, держим равновесие. Пока держим.»
— Летопись ведешь?
— Надо же кому-то. — Лазарь дописал абзац. — Для тех, кто придет после.
— Думаешь, будут?
— Всегда есть те, кто ищет ответы.
Закрыл тетрадь. Положил на полку — между кулинарной книгой и томиком Есенина. Пусть лежит. Кто-нибудь найдет.
Ребрышки зашипели на сковороде. Запахло мясом, специями, домом. Гордей сноровисто переворачивал куски, что-то напевая под нос.
— Queen? — узнал Лазарь.
— Ага.
— В тему.
Сели есть. Молча, неторопливо. За окном падал черный снег. В рации изредка потрескивали голоса — отчеты, вопросы, просьбы о помощи. Новый мир учился жить по новым правилам.
— За деда, — Гордей поднял стакан с чаем.
— За Рарога.
— За семью.
— За новый год. Какой бы он ни был.
Чокнулись. Чай остыл, но это не важно. Важно было другое — они дома, живы, вместе. И готовы к тому, что ждет впереди.
Потому что впереди ждало многое.
В Антарктиде лед трескался изнутри. Что-то древнее, старше богов, начинало просыпаться.
В Скандинавии один старый одноглазый бог точил копье. Гунгнир дрожал от нетерпения.
В Египте мумии выходили из гробниц — не как монстры, а как оскорбленные владельцы, требующие вернуть украденное.
В Японии ками собирались на совет. Впервые за тысячу лет. Мир людей и мир духов сблизились опасно.
Но это все — потом. Завтра. Через неделю. Через месяц.
А сегодня — два брата на кухне старого дома. Ребрышки на тарелках. Черный снег за окном. И странное, хрупкое ощущение правильности происходящего.
— Док?
— М?
— Мы справимся?
— А у нас есть выбор?
— Всегда есть выбор.
— Тогда выбираем справиться.
Из рации.
— База, это Челябинск. У нас тут метеорит ожил. Говорит, хочет домой. Что делать?
Братья переглянулись. Потом расхохотались. Первый раз за долгое время — от души, до слез.
— Что ответить? — Гордей вытирал глаза.
— Скажи, пусть подождет. Сначала с местными разберемся. Потом космосом займемся.
— Принято. Эй, База?
— Слушаю.
— С Новым годом.
— И вас.
Рация затихла.
За окном черный снег превратился в белый. Обычный, новогодний. Только иногда, если присмотреться, в снежинках мелькали лица. Чьи-то воспоминания. Чьи-то мечты. Чья-то боль, превращенная в красоту.
Часы в прихожей пробили полночь. Те самые, что стояли в Нави. Теперь шли. Время двигалось дальше.
Новый год наступил. Первый год новой эры.
Эры, когда мертвые и живые учатся жить рядом. Когда боги спускаются с небес, а люди поднимаются к богам. Когда старые границы рушатся, а новые только предстоит построить.