— Что вы делаете?
Я дергался, пытаясь высвободиться. Но у Каззетты была железная хватка. Он вогнал свой палец еще глубже и заставил меня глядеть ему в глаза.
— Больше не смотрите, — спокойно произнес он, в то время как я тщетно пытался вырваться. — Он вам не по зубам.
Потом Каззетта выпустил меня, и я отшатнулся от него. Моя рука горела, все тело тряслось от боли, которую он мне причинил.
— Он... он живой? — спросил я, когда наконец пришел в себя.
Теперь Каззетта стал заботливым.
— Идем. Лучше поговорим в другом месте, подальше от его желаний. И надо позаботиться о вашей ране.
Он вывел меня из комнаты и тщательно закрыл за нами тяжелые створки библиотечных дверей.
— Он живой? — снова спросил я, когда Каззетта запер дверь и убрал в карман ключ.
Я и не знал, что у Каззетты есть ключ.
— Терпение, маленький господин.
Он повел меня вниз по многочисленным ступеням и сводчатым коридорам палаццо, к теплой пекарне и открытому огню кухни. Сиана Браззаросса лишь мельком взглянула на мою кровь и поманила нас к чистым льняным полосам и виноградному дистилляту, которые держала на случай неприятностей с ножами.
— Он живой? — снова просил я, пока Каззетта перевязывал мне руку.
— Не в том смысле, какой вкладываем в это слово мы с вами. — Каззетта покачал головой. — Но это великая сила. В таких глазах таятся души драконов, и потому они вихрятся и подстерегают. Его следовало уничтожить после смерти, сразу пронзить, чтобы выпустить душу. Не надо было оставлять его целым. Это опасная вещь.
— Тогда почему бы не разбить его?
— Дракона непросто убить при жизни. И намного труднее — после смерти. Теперь этот глаз тверже алмаза. Сомневаюсь, что найдется сталь, способная его поцарапать, вес, который сможет его расколоть... Он будет существовать вечно, и душа вместе с ним, и потому он ярится.
— Отец говорит, его не убили, а нашли уже дряхлым. Разве дракон не возносится к Амо после смерти? Его кто-то должен освободить?
— Кому ведомы пути дракусов? Я лишь знаю, что этот глаз не безделица и нельзя оставлять его в доступном детям месте.
— Я не ребенок, — сказал я.
Каззетта закончил бинтовать.
— Перед дракусом мы все дети. Впредь избегайте его, маленький господин.
После того судьбоносного дня я пообещал себе избегать дракуса и проявлял крайнюю осторожность, чтобы не коснуться его вновь. Но все равно, сидя за отцовским столом, я не мог игнорировать его присутствие. Против воли я украдкой косился на глаз, отрываясь от корреспонденции и чисел, которые мне объяснял отец.
Иногда казалось, будто глаз смотрит на меня в ответ. Иногда он словно забывал обо мне, и, видя, как он лежит неподвижный, словно действительно мертвый, я отчасти испытывал облегчение, а отчасти — разочарование.
Я жаждал его внимания — и боялся его. Меня тянуло к нему.
Молодость ли сделала меня уязвимым для этого древнего артефакта? Или просто он оказался рядом, когда было воспламенено мое собственное животное начало? Дракус определенно был созданием страстей, а в тот момент меня пожирали страсти. Будь мой разум более дисциплинированным, пустил бы дракус мне кровь?
Отец заметил, как я смотрю на глаз.
— Наши враги считают, что я храню его с целью напоминать им о нашем величии, но это не так. Я храню его, чтобы напоминать самому себе о нашей ничтожности.
Внезапно я испытал чувство родства к отцу.
— Он действительно живой?
— Живой? — Отец изумленно рассмеялся. — Ты слишком много болтаешь с Каззеттой. Конечно, он не живой. Это миф. Но этот глаз — настоящая реликвия, и, как при виде статуй Роккаполи, при виде его мы невольно что-то чувствуем. — Он задумчиво посмотрел на глаз. — Если ты когда-нибудь отправишься взглянуть на руины Торре-Амо, испытаешь нечто схожее. Все эти рухнувшие колонны, увитый лозами мрамор, огромные купола, расколотые, словно яичная скорлупа. Ай. Это чувство силы древнего мира. — Он вновь сосредоточился на мне. — Но не позволяй Каззетте запугать себя. Он любит распространять темные слухи. Он делает это для того, чтобы чужаки боялись нас и уважали, но ему вообще свойственно играть на человеческих страхах. И потому будь осмотрителен и не поддавайся на его уловки.
— Но как насчет его воспоминаний?
Отец вскинул брови:
— Воспоминаний?
— Его... — Я попробовал еще раз. — Его... — Запутавшись, я не мог отыскать нужное слово.
«Воспоминание» тут не годилось. Воспоминания живут в умах людей. Это мифы, которыми мы пользуемся, чтобы рассказать о себе другим людям: кто мы такие, откуда пришли, куда направляемся, — совсем как история, которую я вам рассказываю. Мы приукрашиваем свои истории, чтобы объяснить, обосновать, оправдать. Мне больше неинтересно скрывать, кем я был или в кого превратился. Я устал от лжи и оправданий; я хочу предстать перед вами обнаженным, чтобы вы хотя бы поняли, если не простили.
И тем не менее даже сейчас я пытаюсь выбирать более красивые воспоминания и не желаю признаваться в худших.
Дракус был иным существом. Даже называть увиденное мной воспоминаниями было неправильно. Дракон существовал. Он не оправдывался. Он не собирался объяснять. Прошлое, настоящее, будущее, память и нынешнее мгновение — все это заключалось и переплеталось в нем. Дракон охотился и кормился. Дракон убивал. Коснувшись его, я ощутил, как хрустят на зубах кости, как хлещет кровь, словно это происходило здесь и сейчас. И в то же время я парил высоко на воздушных потоках, глядя вниз на бегущий в страхе караван. Города поднимались, минареты сверкали на солнце — и одновременно горели в лунном свете. Армии сражались, оставляя на поле битвы зеленую траву, трупы и алую кровь, а песчаные пустыни пылали жаром, в то время как горные перевалы одевали инеем мою чешую. Не слова, не сухое описание, даже не эмоции. Прошла бесконечность. Не прошло ни мгновения.
Я был ребенком; я не мог подобрать слова, чтобы объяснить это отцу.
— Он старый, — наконец сказал я.
— Это верно, — рассмеялся отец. — Ты слишком увлекся «Приключениями» Аввикко. Он наполнил твои мысли сказками. — Отец любовно похлопал артефакт. — Но он действительно старый.
Я отпрянул, ожидая взрыва гнева запертой внутри рептилии. Вспышки жизни. Чего-то. Чего угодно. Однако драконий глаз остался неподвижным, а уверенность моего отца не пошатнулась.
Тогда я впервые усомнился в отцовской мудрости. Впервые подумал, что отец, невзирая на все его таланты, тоже мог ошибаться.
И потому я отправился искать ответы в иных местах, вдали от сферы моего отца.
Плетение Вирги повсюду вокруг нас. Ее ветра ерошат нам волосы, ее теплая земля поет у нас под ногами. Рыба наслаждается прохладой речных вод, лиса — зеленью папоротника, сверчковая мышь — ночной тенью. Вирга укрывает нас всех своей любовью. И все же мы вслепую бредем по ее плетению. Мы молим ее о пище, хотя на самом деле она повсюду.
Таков человек, выпавший из плетения. Таков человек, всегда.
Соппрос. Беседы II
Глава 7
–Когда драконы умирают, становятся ли они мертвы по-настоящему?
Мне потребовалось несколько недель, чтобы получить возможность задать этот вопрос. Несколько недель я нетерпеливо ждал не только встречи с тем, кто не отмахнется и не укорит, но также места и времени, которые позволят уединиться с ним, чтобы задать вопросы без других слушателей, способных вмешаться, посмеяться или донести на меня.
Такое было невозможно в стенах нашего палаццо — да и, пожалуй, всего города, и потому я ждал, пряча внутри пылающий вопрос, пока наконец не улучил возможность покинуть Наволу в обществе человека, которого считал самым близким: нашего семейного врача, маэстро Деллакавалло.
Я познакомился с маэстро в тот день, когда мы с Челией играли в лягушку и лисицу. Я был лягушкой и прятался в садах, но отвлекся, завороженный танцем пчел, которые пробирались сквозь заросли пурпурного клевера, обрамлявшего мое укрытие. Меня так потрясла пчелиная активность, что я перестал прятаться и просто внимательно следил, как эти умные пушистые существа карабкаются на цветок, наполняя пыльцой сумки на своих ногах. Это занятие настолько поглотило меня, что я не заметил появления еще одного человека.
— У них есть свой язык. Вы об этом знали?
Я обернулся и увидел сутулого старика, стоявшего совсем рядом и тоже наблюдавшего за пчелами. На нем былое черное одеяние врача с желто-зеленой отделкой. Его смуглое от загара лицо было морщинистым, и он носил внушительные, кустистые седые усы и еще более кустистые седые брови.
— Вы слышите, как они сплетничают? — спросил старик.
Его глаза были добрыми. Они напомнили мне Ленивку.
— Пчелы?
— Ну конечно же, пчелы! — воскликнул он. — А как иначе, по-вашему, они находят цветы? Вот рядом нет ни одной пчелы — а в следующее мгновение, когда цветы распускаются, они тут как тут, туотти феличи, туотти интеджи. Все счастливые, все вместе. — Старик пошевелил мохнатыми бровями. — Они рассказывают друг другу, где искать цветы. — Он осторожно пересадил пчелу с клевера на свой палец и оглядел ее. — Знаете, они совсем не похожи на людей. У них нет инстинкта стяжательства. Эти малышки умеют лишь делиться.
Уж не имеет ли он в виду, что банкиры — стяжатели? Я уже был достаточно взрослым и успел повстречать немало людей, которых очень волновало золото, копившееся в наших сейфах, и которые называли это противоестественным, а потому испытывал опасения, однако старик был полностью поглощен изучением пчелы.
— Красавица, — сказал он. — Reinius Insettus Dolxis, славная королева насекомых.
Он аккуратно вернул пчелу на пурпурный цветок.
— Если откроете летом улей, сможете услышать, как они поют и рассказывают истории друг другу.
— Вы понимаете пчел? — изумленно спросил я.
— Что ж, слушать надо очень внимательно.
— И вас не кусают? — спросил я.
— Кусают? Сфай! — Кустистые брови оскорбленно взметнулись. — За кого вы их принимаете? За боррагезцев? Кто станет кусать друга?