— Мне не нравятся игры лиц, — сказал я.
— И ты называешь себя наволанцем.
— Может, я и не наволанец вовсе. Будь моя воля, я бы не брал на себя эти обязательства.
Челия рассмеялась:
— Чи. И чем бы ты тогда занимался?
— Не знаю. Может, пил бы вино и пел песни с друзьями.
— Ну конечно. А также играл бы в карты дни напролет. И чем бы платил за все это?
— Ну, если бы у меня были простые запросы, думаю, я мог бы работать нумерари. Или в Каллендре, на какого-нибудь третьего министра финансов.
— Сфай, Давико. Ты метишь слишком низко, — поддразнила меня Челия. — Нужно метить хотя бы на второго министра.
— На самом деле, будь у меня выбор, я бы пошел в ученики к Деллакавалло.
— К врачу? — Челия сдвинула брови. — Ты бы стал врачом?
— А почему нет? — Высказанная вслух, эта идея понравилась мне еще больше. — Деллакавалло сказал, что у меня талант. Я умею обращаться с травами и бальзамами, находить нужные лекарства, и я разбираюсь в болезнях.
— Ты знаешь, от чего страдает Пенек или Ленивка — и думаешь, что это делает тебя целителем?
— На лицах больных нет места фаччиоскуро, — ответил я.
— Ты говоришь так только потому, что сомневаешься, что сможешь сравняться с отцом. Вот в чем причина.
Я издал горький смешок. Ее слова попали точно в цель.
— Ты слишком хорошо меня знаешь. — Во мне поднялась волна отчаяния. Я сглотнул, пытаясь сдержать эмоции, не дать голосу дрогнуть. — Ты слишком хорошо читаешь, сестра.
Выражение ее лица смягчилось.
— По крайней мере, тебя я могу прочесть.
— Думаю, ты видишь мою душу насквозь.
Произнеся эти слова, я понял, что они истинны, и удивился, как такое возможно, почему Челия читает меня столь легко — и остается полной тайн. Как может она знать обо мне все, в то время как я почти ничего о ней не знаю?
— Думаю... — Я снова сглотнул, пытаясь держать себя в руках. — Думаю, я плохо гожусь для такой жизни.
— В чем причина твоей тревоги, Давико? Вся эта печаль из-за плохой игры в карты?
— Если человек не умеет играть в карталедже, какой из него наволанец? Разве не так говорят?
Она рассмеялась.
— А еще говорят, что если у тебя нет любимого виноградника и любимого вина, то какой из тебя наволанец. Это мелочь. Най, меньше, чем мелочь. Пикомито. Пикотиссимо. Пико...
— Хватит. Басти.
— Просто у тебя были плохие учителя. — Она пренебрежительно махнула рукой. — Будь твоим учителем я, ты бы уже стал мастером карталедже. Ун маэстро ди фаччиоскуро.
— Каззетта сдался. Думаешь, ты лучше его?
— Каззетта? Чи. Я вдвое коварней Каззетты, — надменно ответила она.
Меня невольно встревожили ее слова, то, что она гордится своими секретами.
— Думаешь, ты в этом мастер?
— Я лучше Каззетты. Он всего лишь мужчина. Фаччиоскуро — женское оружие. Самое острое из всех, какими может владеть женщина. Мужчина никогда не заглянет к ней в сердце, потому что ее лицо всегда будет отражать его самого, словно угодливое зеркало.
Я узнал цитату.
— Это Лисана ди Монетти. Одно из ее стихотворений.
— «Лесная заводь», — кивнула Челия и процитировала:
Лицо женщины должно быть зеркалом,
Чтобы никогда не выдавать ее душу,
Иначе мужчина начнет бояться,
Если когда-либо узнает правду.
Он станет называть ее
Демо́ной, Фатой,
Хотя она всего лишь желала любви,
Он вырежет ее сердце из груди
За искренность.
— Ты в это не веришь, — сказал я.
Она пожала плечами:
— Я знаю, что мужчинам больше нравится смотреть на себя, чем на правду своих женщин.
— Я не такой, — возразил я.
— Нет. Конечно, ты не такой.
Я остановился.
— Ай! Ты поступаешь со мной так прямо сейчас. Говоришь мне то, что я хочу услышать.
— Я не...
— Да! Я вижу тебя. Не думай, будто я тебя не вижу. Ты говоришь одно, а имеешь в виду совсем другое. Ты приспешница сиа Лисаны! Сегодня ускользнула и бросила меня на растерзание Ашье и ее портному, без всяких объяснений...
— Оставь своей сестре ее тайны. У меня должны быть дамские секреты.
В ее устах это прозвучало по-девичьи, дразняще и кокетливо, но я видел, как она скрылась в садах удовольствий сиа Аллецции, и потому отнесся к ее словам более мрачно. Я понял, что совсем ее не знаю. Где она научилась так поддразнивать? Так игриво трепетать веками? Так искусно манипулировать моими чувствами, что, не будь я начеку, отвлекся бы, убрел в сторону и заблудился? Точно так же лесные фаты заманивали разгневанного мужа, когда тот являлся мстить Калибе. Челия хочет обмануть и одурачить, даже сейчас.
— Я тебя видел, — отрывисто произнес я.
Это застало ее врасплох.
— Видел что, Давико?
Теперь, произнеся эти слова, я не собирался брать их назад.
— Видел, как ты крадешься по улицам. Как идешь к воротам сиа Аллецции ди Виолеттанотте. Как входишь в них.
Челия рассмеялась.
— Видел, как я вхожу. Чи. — Она презрительно махнула рукой. — Значит, ты ничего не видел.
Челия повернулась, чтобы продолжить путь, но я схватил ее запястье.
— Я видел, как ты вошла в ворота куртизанки. А когда спросил, где ты была, ты солгала. А когда спросил снова, ты увильнула от ответа. Если бы я не видел это своими глазами, то не узнал бы, что твои слова фальшивы, а на лице — маска.
— Это ерунда. Я солгала, потому что это тебя не касалось.
Она попыталась освободиться, но я притянул обратно к себе.
— Ты пачкаешь имя Регулаи.
— Твоя сестра может запачкать твое имя не больше, чем ты сам.
— В этом ты мне не сестра. Ты сделала из себя игрушку для мужчин.
— Ай? Ми вери дичи?43 — Ее темные глаза гневно сверкнули. — Значит, мы не брат и сестра теперь, когда я тебя смущаю? Вот я ди Регулаи — а вот всего лишь ди Балкоси? Сфай, Давико. Столь быстро принял — и столь быстро выгнал. И все из-за своего смущения.
— Смущения? — Я потрясенно уставился на нее. — Это слишком слабое слово. Что скажут люди о моем отце, если ты стала наложницей, пока он хранил честь твоего имени под своей крышей?
— Они ничего не скажут, потому что ничего не узнают.
— Тогда как ты объяснишь это моему отцу? Ашье? Как объяснишь им, что стала шлюхой?
— Шлюхой? — Губы Челии скривились, и она с жалостью посмотрела на меня. — Ай, Давико. Я ничего им не скажу, потому что они и так знают.
Я уставился на нее. Сказать, что я был ошеломлен, — все равно что назвать ошеломленной корову после удара мясницкого молота. Внезапно город у меня под ногами словно накренился. В мире не осталось ничего твердого.
— Они... знают?
Натянутая улыбка играла на губах Челии.
— Иногда Ашья сама меня туда приводит. О! Это тебя тревожит, Давико?
— Ашья приводит тебя туда?
— Часто. — Челия тряхнула волосами. — Ей нравится сопровождать меня.
Я онемел. Просто таращился на нее, разинув рот, словно рыба, умирающая на влажном речном берегу. Челия насмешливо наблюдала за мной, и в ее темных глазах я увидел водоворот знания; эти глаза словно говорили мне, что она — женщина, а я — ребенок и ничего не ведаю о мире.
— Итак? Что ты об этом думаешь, Давико? Можешь это вообразить? — Она дразняще облизнула губу. — Ты ведь видел рисунки Адиво в библиотеке отца, а значит, должен быть в состоянии представить. Только подумай. Я. Ашья. Сиа Аллецция. Три женщины, пьяные от вина, наши конечности переплетены, мужчины смотрят. Подумай. Расшнурованные корсажи, вздымающиеся груди, задранные юбки, ищущие под ними пальцы... — Она застонала. — О... о... о... Сиа Аллецция такая мастерица, ее язык, ее поцелуи на моих бедрах...
Она умолкла, рассмеявшись при виде моего шока.
— Ай! Давико! — Она снова рассмеялась. — Ты сидишь над рисунками Адиво с высунутым языком, точно собака, но, когда дело доходит до реальных женщин, у тебя столько предрассудков.
— Это правда... то, что вы?..
— А разве ты не это себе представил? — Глаза Челии сверкнули, но потом она смягчилась. — Матра ди Амо, Давико. Твое лицо... Я больше не могу тебя мучить. Почему ты вообразил такое? Почему твой разум полон таких мыслей?
— Потому что я тебя видел!
— Чи. Ты меня видел. Видел, как я вошла в сладострастное поместье госпожи Аллецции — и, войдя туда, шагнула в царство твоих лихорадочных мальчишеских грез, в которых ты теребишь свой член каждую ночь, пока тот не отвалится.
Я видел, что она со мной играет, но все равно покраснел.
— Пожалуйста, Челия. Я не понимаю.
— Что, если я скажу, что у тебя нет права знать? Нет права спрашивать? Если у тебя столько предрассудков, спроси Ашью. Или своего отца. Это он меня послал.
— Мой отец? — Я был потрясен. — Он хочет сделать из тебя куртизанку?
— Сфай, Давико! — Она шлепнула меня по голове, но нежно. — Ох уж этот твой разум! Если я говорю, что тебя не касается, как я провожу время, зачем ты настаиваешь?
Я не знал, что сказать. Я был смущен и пристыжен, потому что не мог представить Челию в роли куртизанки и не мог представить, чтобы отец отправил ее получать эту профессию. Челия была моей сестрой, моим другом... Она была большим, чем могли выразить обычные слова.
Ее лицо смягчилось.
— Ай, Давико, — вздохнула она. — Ты еще такой мальчик. Для тебя есть только хорошее или плохое, правильное или неправильное, просто и ясно. Ты наволанец — и все равно хочешь, чтобы мир был прозрачным как стекло, в то время как на самом деле он состоит из грязи и смятения. И все равно вот он ты, желаешь, чтобы все стало простым, ясным, как свет Амо. Для тебя существует только сверкающий горный поток — или сточная канава. Теперь ты считаешь, что я лишена добродетели, что я шлюха, а твой отец делает из меня проститутку.
— Най...
— Най, Давико. — Она вскинула руку, заставляя меня умолкнуть. — Ты меня осудил. Я скажу тебе, что сиа Аллецция — хорошая женщина, невзирая на ее профессию, а может, благодаря ей. Она та, кто она есть, и я испытываю к ней глубочайшее уважение. Как и Ашья. Как и твой отец. Чем бы она ни была в лихорадочных фантазиях, которым предаетесь ты и твои друзья, она больше этого, больше, чем ты можешь представить. И не вопреки своей жизни, а благодаря ей.