И Скуро ушел, опечаленный, потому что Амо говорил правду.
Но Скуро был Скуро — и он не сдался. Он не вернулся в свои пещеры, а отправился странствовать. Он переплывал далекие моря, жил в Аталате и в Гефестосе, пересекал пустыни, которые были больше даже пустынь Зурома. Он взбирался на горы выше пиков Чьелофриго, катался на облачных колесницах вместе с чародеями Ксима. Он побывал во многих краях и повстречал самых разных людей, но где бы он ни появлялся при свете Амо, ни одна женщина и ни один мужчина не посмотрели на него с желанием.
Но Скуро был Скуро — и он не признал поражения. Он изготовил маску, отправился к слепому оракулу Плифию и попросил помощи, но Плифий сразу узнал его и сказал, что Скуро никогда не отразится красивым в глазах других, пока все не ослепнут, и даже тогда Скуро останется Скуро и его не станут любить.
— Возвращайся в свои пещеры. — Таков был совет Плифия. — Удовлетворись Невидимыми землями.
Но Скуро был Скуро — и он не удовлетворился. Однако он устал от страха и отвращения, которые видел в глазах созданий Амо, и потому покинул земли людей.
«Я буду жить в лесах, — решил Скуро. — Звери не отпрянут в омерзении от моего запаха. Деревья не будут смотреть на меня с гадливостью. Ручьи не побрезгуют коснуться моей плоти. Я уйду в дикие края».
Так он и сделал и стал жить один. Говорят, живя в лесах, он научил Соппроса ходить в темноте, не спотыкаясь, и подсказал воину Ишебе, как одолеть Тиросскую гидру, однако это другая история.
Но как ни пытался он отвлечься, ему не удавалось забыть Эростейю. Она всегда была с ним, фата памяти. Снова и снова он поворачивался и тянулся к ней — и чувствовал лишь воздух. Она приходила к нему во снах. Целовала его клыки, обнимала чешую, в страсти срывала с него грубую одежду и садилась на его змеиный член. Во снах она не боялась его уродства. Она любила его так же, как любила Амо.
Но он всегда просыпался — и всегда оказывался один.
Наконец, измучившись, Скуро захотел умереть. Он решил прыгнуть с высокой скалы и разбиться о камни, чтобы сбежать от фантазий и снов, избавиться от воспоминаний об Эростейе.
Если бы Скуро просто пошел и утопился в одном из своих черных озер, об этом не узнал бы никто, кроме пещерных сверчков, серых пауков, летучих мышей, крыс и грибов его царства, и все они радостно попировали бы его телом.
Но вместо этого он забрался на вершину самой высокой скалы, встал над самой глубокой пропастью, готовясь к смертельному прыжку...
И в этот момент его увидел Калиба.
— Что такое?! — крикнул Калиба. — Что ты делаешь там наверху, Скуро?
— Не смотри на меня! — прокричал в ответ Скуро. — Я уродлив, и теперь я умру!
Он приготовился прыгнуть — и прыгнул бы, — но тут Калиба начал смеяться над ним.
Калиба смеялся, и хватался за живот, и показывал на Скуро пальцем, и пытался заговорить, но не мог, потому что смеялся. Он ахал, охал, задыхался, утирал слезы — и не мог перестать смеяться.
Скуро рассердился.
— Мое сердце разбито, а ты смеешься?
Калиба закатил глаза:
— Чи. Значит, у тебя каменное сердце, если его так легко разбить.
— Мое сердце из плоти и крови, и оно леденеет от стыда, потому что я так уродлив, — сказал Скуро.
— Ледяное сердце — это звучит неприятно, — согласился Калиба. — Но скажи мне, братец, с чего ты взял, что уродлив?
— Я покрыт чешуей.
— Драконы тоже покрыты чешуей, и все склоняются перед ними.
— Я рогат.
— Горный баран тоже рогат, а это величественное создание.
— На мне растет мех.
— У кроликов тоже есть мех, но они мягкие, и все их любят.
Наконец Скуро произнес:
— Я ничуть не похож на Амо.
— Амо! — воскликнул Калиба. — Так все дело в этом ссыкуне? Амо — дурак! Он спреми, что я вытираю о траву! Он кусок дерьма, приставший к кошачьему анусу! — (Тут я немного вольничаю, но предоставьте поэту право на вольности. Да и вообще, Калиба много чего наговорил, но это слишком грубо даже для меня, чтобы повторять, особенно рядом с катреданто.) — Амо стащит фигу и скажет, что это ты ее съел, — заявил Калиба. — Он ходит в свете, но сердце у него маленькое и сморщенное, как сушеная слива. А теперь спускайся оттуда, братец. Хватит глупостей.
— Но мне грустно.
— Тогда я тебя развеселю. Спускайся, и давай наслаждаться жизнью. Дело не в твоем облике, а в уродливой компании, которую ты предпочитаешь.
— Это не сработает.
— Еще как сработает! Да и какая тебе разница? Если я ошибаюсь, ты сможешь спрыгнуть со скалы завтра, ничего не потеряв. Камням все равно, когда ты расколешь о них свою черепушку. Ты же не назначил им встречу в определенное время. Да и скала никуда не денется. А потому сегодня пойдем со мной, и я буду тебя развлекать. Ты всегда успеешь вышибить себе мозги.
В конце концов Калиба убедил Скуро спуститься со скалы и устроил ему пир на берегу ручья, где вода текла медленнее и разливалась глубокими бирюзовыми заводями, согретыми на солнце. А потом явились фаты Калибы. Это были фаты деревьев, и камней, и воды. Они вышли из древесных стволов, и трещин в валунах, и глубоких, медленных речных заводей. Там были фаты урожая с полей и фаты вина с виноградников, и все они устроили великий пир. Они пили вино, смеялись и пели, и фаты гладили спутанную бороду Скуро и радостно сворачивались клубком у него на коленях. Они не боялись его змеиного члена, а целовали и ласкали его; они гладили руками мохнатое тело и превозносили его мощь. И вскоре вино было пролито, стол опрокинут, и начались погони в лесах, плескание в прудах, а потом были вздохи и шепоты.
— Зачем тебе смертная женщина? — спросил Калиба, когда все насытились и лежали, изнуренные, в лужах извергнутой спреми и пролитого вина. — Мы боги, а не люди. Зачем связываться с глупцами, выпавшими из плетения Вирги?
— Ты ее не видел, — ответил Скуро.
— Но разве тебе не нравится Чира?
Чира посмотрела на Скуро своими большими глазами и прижалась к нему своей обнаженной зеленой плотью.
— Я тебе не нравлюсь, Скуро? — спросила она, выгибаясь и выставляя зеленые груди с сосками тведрыми и яркими, как незрелый виноград, но слаще.
— Ты бы понял, если бы увидел ее, — сказал Скуро.
Но не отверг дар Чиры.
— Когда боги связываются с людьми, это добром не кончится, — проворчал Калиба.
Но Калиба всегда недолюбливал Амо, поскольку тот вечно требовал, чтобы Калиба подчинялся его правилам и выполнял его указания — которые, по мнению Калибы, сводились к лизанию задницы Амо, — а потому он решил сам проверить слова Скуро.
Он превратился в собаку и отправился на поиски Эростейи.
Калибе весьма понравилось, что Эростейя ворковала над ним, чесала его за ушами и под подбородком. А особенно понравилось то, что, когда он перекатился на спину, пыхтя и высунув язык, и подставил ей живот, она энергично терла его и гладила, по крайней мере, пока не увидела собачий член, алый, нахальный и неприглядный. Но Калиба был Калибой — и больше всего ему понравилось то, как при виде его отвратительного подношения Эростейя вспыхнула и отвела взгляд.
Однако она была всего лишь человеком.
— Что ж, я бы не прыгнул со скалы ради Эростейи, — провозгласил он, вернувшись.
Но Амо был увлечен Эростейей, а Скуро был другом Калибы, и потому тот придумал, как увести Эростейю.
Он вернулся в обличье собаки и заговорил с ней. Сказал, что пусть он всего лишь грубый пес с нахальным членом, но собаки разбираются в верности и Амо не был верен Эростейе.
Она не поверила, и потому Калиба разжег огонь и показал в игре пламени и теней, как Амо выставил ее перед Скуро, когда они занимались любовью. Как велел Скуро взглянуть на роскошь ее наготы, как велел ему смотреть внимательно, пока она выгибалась и вскрикивала от страсти. А потом Калиба показал, как Амо продемонстрировал Скуро все подробности того, как она ублажала Амо, как ласкала его, целовала, восхищалась его чреслами, и тут Калиба не упустил ни одной подробности, демонстрируя все интимные детали, загоняя шип все глубже, пока Эростейя не покраснела от гнева, поскольку ее любовь была драгоценностью, подаренной Амо и никому больше.
В гневе она покинула Амо и его дворец света, а Калиба последовал за ней. Амо погнался за ними. Он приказал Уруло призвать бури с ужасными молниями, швырять пыль и песок в лицо Эростейе, чтобы замедлить ее, поднять моря, чтобы она не могла их переплыть, и повалить деревья, чтобы они преградили ей путь. Так разгневал его ее уход.
Но Калиба пришел Эростейе на помощь и призвал фат пустыни, чтобы защитили ее лицо от песка, и фат воды, чтобы уговорили Урулу отогнать ветра брата и успокоить волны, и фат лесов, чтобы провели ее целой и невредимой сквозь густые, цепкие заросли, и так она вновь оказалась в дикой Ромилье и в безопасности, и Амо пришлось явиться к ней с мольбами о возвращении, но Скуро преградил ему путь, и они спорили, пока она сама не вышла к ним.
— Я дарила любовь и думала, что меня тоже любят, — сказала она Амо. — Но меня не любили. Я была призом, и меня использовали. Я больше не стану смотреть на твой свет, потому что ты уродлив внутри. — Затем она повернулась к Скуро. — Пусть ты и любишь меня, я не для тебя, — сказала она. — Но ты хотя бы никогда не оскорблял меня.
Им обоим она сказала:
— Я не буду причиной вашей братской битвы.
И превратилась в луну.
И потому Амо, создание света, не может по-настоящему лицезреть ее красоту. Он преследует ее по всему небосводу — и она постоянно опережает его, потому что Калиба по-прежнему помогает ей; и даже когда солнце с луной вместе идут по небу, Амо видит всего лишь бледное воспоминание о ее красоте. Но Скуро, тот иногда видит Эростейю. Когда тени вытягиваются и темнота сгущается, он выходит из своих Невидимых земель, чтобы посмотреть в небо. И время от времени — когда ей того хочется и только тогда — Эростейя встает высоко над ним, яркая и сияющая, и делится с ним своей красотой.
Таков конец моей истории.