Нас прервали крики у ворот: Полонос с кем-то спорил. Аган Хан покосился на шум и покачал головой.
— Ай. Кажется, Полонос не усвоил урок. — Он поднялся. — С вашего позволения, Давико?
Конечно же, ему не нужно было спрашивать позволения, но, конечно же, он спросил. Я тоже поднялся.
— Мы не хотим лишиться торгового пути.
— Верно.
Мы направились к двери, но на пороге Аган Хан остановился.
— Я знаю, что мы сурово с вами обращаемся, Давико. Что хотим от вас большего, чем хотят от других, от ваших друзей, от... — Он пожал плечами. — Да от кого угодно. Но не думайте, будто причина в том, что мы в вас разочарованы. Ноша, которую вы возьмете на себя в день имени, вдвое больше, чем унаследованная вашим отцом, а та, в свою очередь, была вдвое больше ноши, что унаследовал Бык. Дело выросло, а мы всего лишь люди.
Его речь меня удивила.
— Почему вы мне это говорите?
— Я слышу... — Он подбирал слова. — Я слышу, как вы говорите о себе. — Он многозначительно посмотрел на меня. — И о Челии. Не думайте, что вы в недостаточной степени наволанец. Вы наволанец до мозга костей — и в еще большей степени вы ди Регулаи. Все люди рассказывают о себе истории, и если повторяют достаточно часто, то сами начинают в них верить: боррагезцы — кровожадные, торре-амонцы — распутные, мерайцы любят роскошь, наволанцы изворотливы и так далее. Но это всего лишь истории. В следующий раз, когда услышите, что наволанцы изворотливы, вспомните, что не это я вижу в Наволе и не потому служу вашей семье. Верное наволанское сердце летит стремительно и прямо к тому, кого оно любит, — и оно чище и блистательней, чем снега Чьелофриго. Я наблюдаю за вами, Давико. Я вижу вас. У вас доброе, верное сердце — и оно наволанское. Никогда не сомневайтесь в том, что это величайшая, удивительнейшая сила.
Он ушел, а я долго стоял, размышляя над его словами. Размышляя над тем, как оценивал себя и как меня оценивали другие. Я продолжал думать об этом оставшиеся дни до моего Вступления.
Но когда я приветствовал делегатов, когда сидел за доской рядом с отцом, мой желудок корчился и пылал. Мы постоянно высматривали преимущества и риски, постоянно практиковали искусство фаччиоскуро. И глаза отца постоянно следили за мной. Казалось, в его библиотеке не было места искренним и верным сердцам. И хотя приятно было думать, что мои обязанности обширней и сложнее тех, что довелось принять ему вместе с нашим именем, это утешало слабо, потому что ошибки были реальными и дорогими. Если мы одолжим деньги князю, который не расплатится, или не будем знать, что чей-то груз шерсти заражен плесенью, или если корабль с золотом пойдет ко дну из-за гнева Лазури, это будет стоить нам вложений.
Моему желудку стало еще хуже.
Утром накануне великого события я проснулся от ужасной боли. И едва успел добежать до ночного горшка. Из меня изверглись кровь и желчь. Меня рвало и выворачивало. Я держался за живот. Он пылал огнем, словно крыса прогрызала себе путь наружу. Снова стошнило, я сплюнул кровь и уставился на содержимое горшка. Оттуда в ответ уставилась черно-алая жижа.
Я рухнул на постель и решил никому не говорить.
Знаю, вы скажете, что следовало поднять тревогу, но я мог думать лишь о том, сколь сильно будет разочарован отец. Как он говорил со мной в ту ночь, когда я напортачил с первым министром Мераи. Как горько он говорил обо мне с Ашьей после этого. За нами всегда наблюдали. Я не мог уступить преимущество, не мог выказать слабость. И потому притворился здоровым.
Но это было нелегко.
Нелегко было даже в последний раз примерить парадный камзол, пока Ашья и портной проверяли все до мельчайшей детали. Ашья одернула камзол, измерила пальцами высоту воротника, пробормотала что-то на родном языке.
Я стоял, покачивался, терпел. Я жмурился, пока они тыкали и щупали. Я силой воли отгонял боль. Но когда я открыл глаза, Ашья пристально смотрела на меня, и взгляд ее был темным, как угли Скуро.
— С вами все в порядке, Давико?
— Желудок болит, — ответил я.
— Сильно?
Я хотел сказать, что мне в живот словно вонзали ножи, а ночной горшок покраснел от блевоты, но вместо этого лишь пожал плечами.
— Он меня беспокоит, вот и все. — Я снова вспомнил, как Ашья с отцом обсуждали меня в саду. Они скрупулезно изучат любую слабость, которую я выкажу. — Думаю, причина во вчерашнем ужине — слишком много перца.
— Что ж. — Ашья нахмурилась. — Не переедайте сегодня, юный господин. Вас ждет ужин с архипатро Гарагаццо и калларино. Вам следует быть в хорошей форме.
— У отца есть какой-то план?
— Он хочет почтить ближайших друзей семьи перед вашим главным днем. Завтра сотни имен заполнят палаццо, куадра, залы и балконы, и в этой суете можно упустить самое главное. — Она покосилась на портного, предостерегая меня от новых вопросов и давая понять, что у отца действительно есть план.
— Желудок успокоится. — Я медленно выдохнул, скрывая боль. — Со мной все будет в порядке.
— Хорошо, — кивнула она. — Это необходимо.
Как будто таким образом мы решили проблему.
Однако ее тон создал у меня впечатление, что ей есть что добавить. Подслушав ее рассуждения с отцом в саду Талья, я осознал, что она уделяла мне намного больше внимания, чем я полагал. Она одержима качеством, цветом и покроем моего шелкового наряда, но это отнюдь не все, что интересует Ашью во мне.
Ашья подергала вышивку на моем камзоле.
— Здесь нитка, — сообщила она портному.
— Ай. У вас зоркий глаз. — Он взял ножницы и обрезал нитку.
— Так лучше. — Она щелкнула языком.
С острым, как у сокола, взглядом Ашья обходила меня кругами. Портной шел следом, переживая, что она найдет другие недочеты.
Я задумался: кто она, Ашья? Что видит на самом деле, когда смотрит на меня? Она носит свою красоту и рабские шрамы, словно маску, но что под этой маской кроется? Я представил мысли, бродившие в ее голове, тайные суждения, холодные и гибкие, как угри, что роятся в глубинных течениях Лазури. В искусстве фаччиоскуро Ашья может сравниться с любым наволанцем, хотя я никогда не замечал, чтобы она играла в нашу игру. Она наложница моего отца, собственность архиномо ли Регулаи. Но сейчас я задумался, кто она еще.
Что тогда процитировала Челия?
Женщина не может допустить, чтобы мужчина увидел ее правду, потому что он сочтет эту правду страшной.
Что-то в этом роде.
И насколько это верно для женщины-рабыни?
За этими мыслями пришла мысль о том, скрывает ли Ашья что-то от моего отца — таким же хитрым способом, каким скрывает от меня свои суждения. Истина заключалась в том, что я не мог ясно читать Ашью. Если бы в ту ночь Челия не заставила меня шпионить, я бы не догадался, как внимательно Ашья наблюдает за мной или как дает советы моему отцу. Не то удивило меня, что у нее есть мысли и чувства, а то, как тщательно она их скрывала. Менса обскура. Оккулта. Обсколта. Насколта. Сегрета51.
В Ашье таились океаны, для меня неведомые, и мне не нравилось осознавать, что она столь пристально изучала меня своими скрытными темными глазами.
Портной закончил.
— Ай! Великолепно! — Он отошел назад, восхищаясь своей работой. — Архиномо будут подражать нам, сиана, но никогда не сравняются с нами.
Ашья промолчала, и он повернулся к ней, ища поддержки.
— Разве не великолепно, сиана?
Ашья по-прежнему смотрела мне в глаза.
— Сойдет.
День шел, и усиливалась моя боль. Я не мог найти облегчения ни в наших садах, ни в библиотеке. Не полегчало, даже когда наступила жара и мы все удалились в свои комнаты для послеполуденной суссирре52.
Солнце пылало за ставнями, раскаляя камни палаццо. Если выглянуть наружу, кажется, будто красные черепичные крыши буквально кипят от жары. Я лежал обнаженный, придавленный горячим, влажным, удушливым воздухом. По всему палаццо дремали люди — слуги, стражники... члены семьи. Я представил, как чувствую дыхание самого палаццо, ленивый, тяжелый ритм в такт дыханию его обитателей, сонных, полуживых под солнцем в зените.
Желудок вновь съежился. Я подавил стон. Ленивка навострила уши и вскарабкалась на постель. Ей это нравилось с тех пор, как она была глупым щенком, но сейчас она обеспокоенно лизала меня. Я оттолкнул ее:
— Прекрати. Со мной все в порядке.
Но она не унималась, все лизала лицо, руки, когда я пытался отодвинуть ее, а потом ухватилась за кисть зубами, словно пытаясь стащить меня с кровати.
На ее морде отражалась такая тревога, что я чуть не разрыдался от благодарности. Это была любовь. Ленивка была верной. Она заботилась обо мне больше, чем любой человек из тех, кого я знал. При этой мысли я ощутил ужасное одиночество. Ленивка желает мне лишь покоя и счастья. Могу ли я сказать то же самое о ком бы то ни было в нашем палаццо? Возможно, о Челии? Но Челия преследует собственные цели. А любовь Ленивки ко мне совершенно бескорыстная. Такая забота одновременно вызывала теплоту и смирение.
Эта жизнь не для меня.
Словно сам Амо послал мне эту мысль.
Эта жизнь не для меня.
Не успев осознать, что делаю, я вскочил с кровати и принялся одеваться. Такая жизнь не для меня. Я для нее не гожусь. Пусть это место достанется Челии. Или Ашье. Или пусть отец сохранит его за собой. Но у меня другая судьба.
Ленивка неуверенно дернула хвостом, наблюдая за моей внезапной активностью, но, когда я достал из сундука и натянул сапоги для верховой езды, она радостно кинулась к двери, нетерпеливо завиляла хвостом.
Удивительное дело: стоило мне начать двигаться, как боль в животе ослабла. Пока я одевался, она сошла на нет, словно ее никогда и не было. Я ощутил небывалую легкость во всем теле. С каждым решительным движением — беря плащ, пряча в рукаве кинжал, доставая шляпу с широкими полями — я чувствовал себя все легче. Я едва мог поверить в то, что вознамерился сделать, но с каждым шагом мне становилось лучше и решимость росла.
Мы с Ленивкой выскользнули наружу и осторожно закрыли дверь. Прокрались по балкону с колоннами, который окружал наш садовый куадра. От колонны к колонне перемещались тише, чем даже в тот день, когда я одурачил Агана Хана в лесах Ромильи. Мы аккуратно спустились по лестнице, обогнули куадра премиа, держась стен, затем из-под палящего солнца пробрались на конюшенный двор, в тенистую духоту стойл.