Пенек приветственно заржал. Он ждал моего прихода, задрав голову над дверью стойла.
— Здравствуй, старый друг, — прошептал я, гладя его по холке. — Верный друг.
Я прислонился лбом к его шее и почувствовал, как он дышит. Животным свойственна размеренность, резко контрастирующая с человеческими бурями, и это подкрепило убежденность, что я все делаю правильно.
Именно это пытался объяснить Соппрос в своем филосе. Человек выпал из плетения жизни и остался один. Но плетение Вирги никуда не делось. Оно повсюду вокруг нас, стоит только поискать. Оно здесь, в ровном дыхании Пенька под моей ладонью. В теплых запахах сена и навоза. И если прижаться ухом, оно в спокойном биении сердца, неразрывно связанного с плетением Вирги. Нужно лишь прислушаться.
Я осознал, что мое собственное сердце лихорадочно колотится, исполненное предвкушения, какого я давным-давно не испытывал. С каждым шагом, отдалявшим меня от моих комнат, я словно раздвигал пелену заблуждений и темных снов, и наконец-то мир стал кристально чистым. Чистым, как воздух после сильной грозы, когда ярко-синее небо сверкает в солнечных лучах, а далекие холмы Ромильи видны с каждой крыши Наволы.
Ленивка лизнула мою руку. Пенек толкнул меня головой. Казалось, будто фрагменты моей души наконец собираются вместе, разбитый горшок вновь становится целым.
Я не один. И я больше не испытываю боли.
Меня ждет единственный путь.
Я схватил седло и положил на спину Пеньку. Я сам толком не понимал, что задумал. Казалось, будто мои руки управляют разумом. В считаные мгновения ремни были туго затянуты, на голову коня была надета узда, а трензель вставлен ему в зубы. Ленивка подошла к воротам и выглянула наружу, словно разведывая обстановку.
Я продел подпружный ремень в пряжку, и Пенек сразу втянул живот, чтобы надежнее закрепить седло. Он не пытался меня обмануть, не пытался сделать так, чтобы сбруя не жала. Пенек был другом, как и Ленивка. Мы с друзьями выскользнули из стойла.
Двор палаццо мерцал от жары. Мы прокрались через него. Три хитрых друга, идущих под ставнями палаццо, которые напоминают закрытые глаза. Палаццо спал, как и все его обитатели.
У ворот на страже стоял Виссиус, который прослужил моему отцу всего лишь год. Он приехал в Наволу из Ромильи, как и Полонос с Релусом.
— Едете кататься в такую жару? — спросил он, отодвигая засовы.
— Да вот, что-то не лежится, — ответил я, не погрешив против истины.
— Еще бы, — ухмыльнулся он. — Вас ждет знатная ночка. Погодите минутку, сио, я схожу за лошадью.
— Не утруждайся, — ответил я. — Со мной ничего не случится.
Он помедлил, разрываясь между приказом Агана Хана и моими словами.
— Если я не могу остаться один хотя бы на часок, то вряд ли заслуживаю имени Регулаи, — проговорил я. — Ты так не думаешь?
Он рассмеялся, покачал головой и шагнул в сторону.
Я миновал ворота и выехал на мощеную улицу, проходившую перед нашим палаццо, и положил поводья на шею Пенька. Мы свернули на запад, к Виа-Андретта, которая шла к городским воротам и дальше, в сельскую местность, все вперед и вперед, на юго-запад. Дикие края звали меня. Ромилья звала. Я уже чувствовал запах цветов и влажность упавшего белого тополя, слышал крики красношеек и синеперок.
Из дверного проема появилась тень.
Каззетта преградил мне путь.
— Пытаетесь улизнуть, маленький господин?
На секунду я представил, как пришпориваю Пенька и отбрасываю Каззетту, но тот уже был рядом, уже держался за поводья, пригибая голову Пенька и дружелюбно похлопывая его.
Клянусь фатами, этот человек был стремительным, как дыхание Уруло. Даже на ярком солнце за ним было трудно уследить. Вот он стоит перед вами — а вот совсем рядом, держит вашу лошадь.
— Пытаетесь улизнуть? — снова спросил он.
Я не мог ответить.
Каззетта ждал.
— Да вот, захотелось прокатиться, — наконец сказал я.
— Так и думал, что вам захочется.
У меня во рту пересохло.
Бывают моменты, когда мы принимаем решения, которые определят всю нашу жизнь. Оглядываясь назад, со всем моим нынешним знанием, я могу сказать, что это и был такой момент, столь же судьбоносный, сколь и решение Калибы украсть Эростейю у Амо. Это решение положило начало всем остальным событиям.
Все сложилось бы иначе, если бы я поехал дальше. Думаю, Каззетта не удержал бы меня. На самом деле он мне не препятствовал. Но его вмешательство заставило меня увидеть себя со стороны, и отражение в его глазах мне не понравилось. Тошно было смотреть на человека, который убегает тайком, бросая имя и обязанности. Так мог поступить ребенок, капризный и трусливый. Очередное безрассудство, которое причинит вред моей семье, как причинили его мои безрассудные переговоры с первым министром Мераи.
Да, мне не понравилось зеркало, которое держал передо мной Каззетта.
И потому, вопреки заветному желанию моей души скрыться в лесах Ромильи — отыскать сеть жизни, следовать мудрости Соппроса, — я выбрал путь имени и семьи. Я выбрал путь Регулаи.
Я развернул Пенька и Ленивку к палаццо — и тем самым положил начало ужасным и великим событиям, из которых сложилась моя судьба.
Глава 23
Отец тщательно отобрал почетных гостей, прибывших поздно вечером, когда камни палаццо наконец начали остывать и ночные ветра Лазури зашептали над крышами Наволы.
Это были люди, которых, по словам Ашьи, не следовало терять в шуме и веселье общего торжества.
Гарагаццо, глас Амо, архипатро и железный кулак нашей веры. Калларино, наш повелитель политики и Сотни имен Каллендры. Генерал Сивицца, главный среди люпари. Благодаря этим людям мой отец достиг процветания в Наволе. Он подчинил себе их цели и обязательства, и потому почти два десятилетия в Наволе царил мир.
Из моей собственной семьи присутствовали отец, я и Челия. Ашья тоже была, но отказалась поужинать с нами, не села за стол, потому что это было не ее место, хотя она и вела себя как хозяйка. К нам также присоединился Аган Хан, военный человек, чтобы занимать Сивиццу беседой.
Однако был один неприятный гость, присутствие которого поставило меня в тупик.
Госпожа Фурия.
Она пришла вместе с носившей рабские шрамы молодой служанкой, внимательные бледные глаза которой напомнили мне Каззетту и которая пробовала каждое блюдо, прежде чем Фурия подносила его к собственным губам.
Началось с ритуальных тостов за прошлое, настоящее и будущее — и так продолжалось на протяжении всей трапезы.
— Вы серьезно, сиана? — спросил отец, когда Фурия заставила служанку съесть ломтик картофеля, обжаренного с петрушкой и пардийскими томатами. — Думаете, я отравлю вас в собственном доме? Разве я похож на человека, который плюет в колодец?
— Вовсе нет. — Фурия отрезала голову угрю на блюде и протянула девушке. — Отведай, Силкса. Не сомневаюсь, вкус божественный.
Вместо того чтобы взять пищу рукой или щипцами, служанка наклонилась к пальцам хозяйки и изящно забрала зубами маслянистую плоть.
Мы все смотрели, испытывая револтафаме, ту странную смесь эмоций, что возникает, когда застаешь своего дядю в процессе совокупления с челядинкой. Омерзение, восхищение, смущение, чувство, что тебе не следует смотреть, — но ты все равно смотришь. Рабыня обкусывала угощение. Это было неприятно интимное зрелище. Все равно что видеть двух сплетенных друг с другом женщин, как на рисунках Арраньяло, но не уединившихся, а утоляющих свою страсть на ступенях Катреданто-Амо.
Девушка сглотнула, по ее голому бледному горлу было видно продвижение мяса.
— Неплохо, да? — сказала Фурия. — Сиана Ашья славится своими блюдами.
Девушка не ответила, но открыла рот в ожидании следующего кусочка. Я вспомнил сокольничего, кормящего птицу.
Аган Хан рассказал мне, что Полонос и Релус едва не подрались с хусскими воинами Фурии, когда та прибыла в наш палаццо и захотела, чтобы свита сопровождала ее внутри. В конечном итоге сторговались на этой единственной служанке. Аган Хан велел подчиненным держаться от нее на безопасном расстоянии, потому что ее ногти заточены, как ножи, и покрыты дистиллированным серпииксисом и если она кого-нибудь поцарапает — даже саму себя, — этот человек умрет в течение нескольких минут.
Увидев на ужине Фурию и ее диковинную служанку, я изрядно встревожился, но сейчас, глядя, как сиа кормит свою любимицу, испытал странную благодарность — происходящее отвлекло внимание от меня и моего самочувствия, потому что желудок снова сильно разболелся.
— Вы в моем доме, — сказал отец, — под моей крышей, за моим столом. Фьено секко, вино фреско, пане кальдо.
Это было древнее обязательство и могущественное: сухое сено, чтобы спать, холодное вино, чтобы пить, горячий хлеб, чтобы есть. Наволанская клятва гостеприимства и помощи. Гарантия безопасности и защиты, которую не нарушит ни один честный наволанец.
— Вы не можете сказать, что не доверяете чести Регулаи, — сказал отец. — Так в чем же причина вашего страха?
— Страха? — рассмеялась Фурия. — У меня нет никаких страхов. — Она выбрала креветку, сваренную с лаймом, и подала служанке. — Я никому не доверяю, — сказала она, — а потому ничего не боюсь. Все просто. — Фурия внимательно смотрела, как девушка жует и глотает. — В моем глазу нет ни крапинки страха.
— Вы правда думаете, что он вас отравит? Здесь? — поинтересовался Гарагаццо.
Фурия улыбнулась краешками губ.
— Я лишь думаю, что могла бы отравить себя здесь. Маленькая Силкса защищает не меня, она защищает моего дорогого Девоначи. Давай, девочка.
Фурия протянула служанке ложку холодного супа. Та наклонилась, чтобы попробовать. Фурия пристально наблюдала за ней, почти с завороженным предвкушением.
— Полно, Ничисия, — раздраженно проговорил отец. — Кажется, будто вы ожидаете, что бедняжка побагровеет и умрет у вас на глазах.
— Вы совершенно правы, яд может быть медленным, — ответила Фурия. — Следует подождать еще немного. — Она потягивала вино и продолжала с интересом следить за рабыней. — Кажется, она еще дышит.