— Так, значит, он невиновен, хотя его сообщники пытались меня убить?
— Я не говорю, что он невиновен! Я тоже там был! Я видел, как Пьеро занес клинок. Видел, как погибли хорошие люди. И я сбежал, как и ты. — Он с мольбой протянул ко мне руку. — Но Веттино там не было. Он не заносил клинок. Он не участвовал в их заговоре. Да, это были его друзья. По крайней мере, его знакомые. Люди, с которыми он пил и чью философию разделял. Но он не брал в руки меч.
— Он знал о заговоре?
Джованни отвел глаза.
— Он знал, что они планируют убийство? — настаивал я. — Он ничего не сказал? Тебе? Нам?
— Я... — Он покачал головой. — Веттино говорит, что ничего не знал.
— Но ты не поклянешься в этом своим именем.
— Я не могу знать наверняка.
Я горько улыбнулся:
— Ты говоришь как истинный маэстро ди литиджи, произносишь перед Леггусом лишь то, что знаешь. Не больше и не меньше.
— Я клянусь, что в его сердце нет зла.
— Это напоминает очередную клятву Леггусу. Если он не виноват, зачем тревожиться?
Джованни кинул на меня мрачный взгляд.
— Стилеттоторе твоей семьи не славится сдержанностью. Половина друзей моего кузена уже мертвы, несмотря на то что они не нападали на тебя со сталью. Теперь Веттино прячется за городом, каждый день ожидая, что какой-нибудь крестьянин продаст его имя за золото Регулаи. Он не может спать, потому что боится визита демона Каззетты. — Джованни стиснул мои руки и с мольбой произнес: — Он просто хочет вернуться домой. Он обещает отречься от таких друзей и больше никогда не говорить плохо о вашей семье. Пожалуйста, Давико. Ради меня. Помоги Веттино. Пощади его. Я сказал ему, что твое слово крепко. Сказал, что ты добр.
Джованни искренне просил за своего кузена, и в этот момент — в большей степени, чем во время нападения, или нашего отчаянного бегства, или последовавшей кровавой мести — я понял, что для меня все изменилось.
Най. Не изменилось. Сломалось.
Вот он я, сижу рядом с другом, к которому испытываю большое уважение, а он умоляет сохранить жизнь его кузену. Казалось, будто связь плетения Вирги между нами распустилась, оставив лишь несколько истрепанных нитей. Хуже того, я понял, что не могу ответить на мольбы Джованни. Расстояние между нами слишком велико, хоть мы и сидим рядом. Вот что самое ужасное.
Все мы ищем доверия и общества других людей. Это естественно. И необходимо. Немногие создания Амо могут жить без любви и компании. И все же в то мгновение, когда Джованни с волнением ждал моего ответа, я понял, что мои губы не желали произносить обязательство, которое хотело дать сердце. Я понял, что не хочу чинить порванные связи нашей дружбы.
Быть может, вы подумаете обо мне плохо. Мы идеализируем доверие и дружбу Севиуса и Ривуса, солдат, которые были как братья и никогда, ни при каких обстоятельствах — даже самых ужасных — не предавали друг друга и не отказывались прийти на помощь. Все мы хотим считать себя столь же верными. Но мифы — плохой учебник, когда слова становятся покровами, а фаччиоскуро — бритвенно острым искусством.
Вот с чем я столкнулся: боязнь поверить — дилемма Арахеи. Сделка с пауком. Вопрос истинных сущностей.
Был ли кузен Веттино опасным человеком или простым дураком? Можно ли было верить его клятвам? Мог ли он вновь присоединиться к заговорщикам? Был ли он искренним — или просто испугался, потому что его друзей стерли в порошок? Осмелюсь ли я проявить милосердие? Хватит ли мне смелости подарить прощение тому, кто ходил одними путями с людьми, желавшими вонзить кинжал мне между ребер? И еще более мрачный вопрос: знаю ли я Джованни? Он был моим другом. Я считал его хорошим человеком. Но Пьеро я тоже называл своим другом. Что я знал? Чему мог верить? Что было истинным? Все это было мне неведомо. Сокрыто, как царство Скуро.
И все-таки я до сих пор стыжусь того, что сказал Джованни в тот день.
— Не мне решать.
Слова труса.
— Но... ты архиномо ди Регулаи, — возразил Джованни. — Признанный. Ты прошел Вступление... — Он покраснел, осознав, что зря упомянул мой день имени — ту самую причину, по которой мы теперь вели переговоры, сами в этом не признаваясь. — У тебя есть власть, — неубедительно закончил он.
Хотел бы я ответить хоть что-то, хотя бы проклясть кузена Джованни и его заговоры. Хотел бы я обнять своего доброго друга и вручить ему дар милосердия — или встать и пообещать отомстить. Теперь, оглядываясь назад, хотел бы я сделать выбор.
— Скажи своему кузену, чтобы подал прошение Каззетте. Если Веттино невиновен, Каззетта об этом узнает и не причинит ему вреда.
Джованни поник. Джованни, который всегда был добрым, достойным и мудрым, всегда был надежным. Но я боялся — и больше не верил даже тем, кто заслуживал доверия. Я видел, что причинил ему боль, и отчаянно желал взять свои слова назад. Но я боялся — и потому не сделал этого.
По сей день я помню отчаяние Джованни — и по сей день испытываю стыд. Друзей нужно ценить. Они заслуживают хотя бы откровенности.
Оглядываясь назад, я сожалею о многих своих провалах и слабостях, но мой провал с Джованни по-прежнему как шип в сердце. Я был не тем человеком, каким себя представлял. Сидя за доской, я не притворялся лучшим мечником, или мастером фаччиоскуро, или отъявленным хитрецом.
Но я считал себя хотя бы верным другом.
Вот чего я лишился, когда убийцы бросились ко мне с мечами.
Они не лишили меня жизни.
Они лишили меня доверия и достоинства.
Най. Если быть честным перед Леггусом, я сам отказался от доверия и достоинства — из страха, что они погубят меня.
Глава 28
Охота Каззетты не кончалась. Но, вопреки мнению некоторых архиномо, он не был одержим жаждой убийства.
Каждый публичный акт мести был просчитан и выверен, поскольку за каждое имя, отправленное к Амо, мы получали новые имена — и с их помощью начали различать гобелен предательства, который долгое время был скрыт от наших глаз.
Каждое имя было ниткой — и чем больше ниток мы тянули, тем четче видели большое плетение, постепенно раскрывая великолепное произведение искусства, с множеством цветов и фигур. Можно было подивиться открывшейся перед нами картине, несмотря на ее злобу... Картине столь изящной, столь изысканной в деталях.
Когда картина оформилась, в ней, конечно же, нашлось место доверчивому кузену Джованни, потому что это было пестрое собрание имен и братств, движимых разными страстями, но объединенных ненавистью к нашему имени.
В некоторых случаях ненависть имела политическую природу. Архиномо, которым не нравилось наше влияние в Каллендре. Купцы, которые хотели обогатиться, уничтожив нашу монополию на поставки мрамора по реке Ливии или специй из Торре-Амо; которым не нравилось наше влияние на портовых грузчиков, или на гильдию ткачей, или на цены, что владельцы кораблей устанавливали на перевозку обработанной шерсти, льна и окрашенных тканей. Также были аколиты безумного священника Магаре с его ненавистью к банкам и золоту, которое «противоестественным» образом множилось в наших хранилищах. И были люди вроде Веттино и Пьеро, пылкие студенты университета, соблазненные на безрассудство древними книгами, жаждавшие славы и исполненные желания вновь вписать номо нобили ансенс в историю.
Некоторые имена были слишком хорошо защищены, а потому мы прибегли к помощи союзников, чтобы осуществить возмездие.
Калларино охотно созвал голосование в Каллендре, поскольку сам был ранен той ночью, защищая моего отца. Ему рассекли щеку — неудачная метка, причинившая больше вреда его гордости, нежели здоровью, поскольку теперь люди за спиной называли его сфаччито Регулаи, купленным и помеченным напоказ.
Благодаря его влиянию, а также проповедям Гарагаццо с высокого престола и помощи наших верных союзников, Ста именам Каллендры пришлось бросить картадечизи. Правящие семьи города, старые аристократы, гильдии, ремесленники, банки и улица согласились принять дечизи экзодис против заговорщиков, лишив их богатства, собственности и права протестовать в Наволе и ее владениях. Чтобы подкрепить решение, они послали генерала Сивиццу и люпари.
На улицах кипели схватки, но семейные стражи не могли сравниться с грозными наволанскими волками. Вскоре люпари уже грабили палаццо предателей, выволакивали людей на улицу, убивали их и оставляли тела на мостовой в качестве предупреждения. Разумеется, погибли не все — но все ощутили бич возмездия. Сыновей и дочерей прогоняли по городу плетьми, голых и покрытых дерьмом. Родственников и знакомых менее значимых заговорщиков выгоняли из гильдий и запрещали им торговать. Кто-то лишился места в Каллендре. Первые министры пали. Мелких бюрократов из министерств военных дел, торговли, налогов и дипломатии вытолкали на улицу, где им приходилось попрошайничать, чтобы прокормить семью. Студентов исключали из университета, их чурались маэстро и другие ученики. Ремесленники лишались заказов, а подмастерья — наставников. Урок был очевиден: люди, нарушившие мир в Наволе, будут призваны к ответу, номо ин туотто62.
Каждый день новые семьи покидали Наволу — кого-то изгнал калларино, кто-то просто не смог вынести тягот надзора, кто-то боялся, что топор правосудия скоро обрушится на него, как обрушился на других. Я с грустью услышал, что Дюмон Д’Энри, сын шеруанского посла, тайно бежал вместе с семьей, либо виновный в связях с заговорщиками, либо по причине своей причастности Шеру, либо просто из осторожности. Правду я так и не узнал.
Но хотя Каззетта и наши союзники искали повсюду, мы не могли найти руку, направлявшую заговор. Эта тайна была темнее подземелий Скуро. Облачко дыма, неуловимое, но едкое, заставлявшее тебя крутиться, словно собака, которая пытается поймать собственный хвост, вынуждавшее высматривать нечто, что ты заметил краем глаза, — знаешь, что оно рядом, но никак не можешь ухватить.
Мы постоянно обсуждали этот вопрос.
Ни у кого из тех, кто участвовал в заговоре или был близок с заговорщиками, не хватило бы на такое ума. Большинство убийц погибли в различных схватках. Некоторых, к раздражению Каззетты, прикончил калларино, когда вместе с отцом освобождал наш палаццо; после этой мстительной расправы тела напоминали подушечки для булавок.