— Есть свидетели, — послышался голос первого министра. — Есть доказательства.
— Какие доказательства? — насмешливо спросила Фурия. — Я не водила дружбу с Девоначи ди Регулаи, но он не был предателем. Какие доказательства?
Последовали новые согласные крики. Мне показалось, что еще мгновение, и вся Каллендра восстанет и разорвет первого министра на куски, быть может, вместе с калларино. Но тут послышался новый голос.
— Я свидетель! — раздался крик. — Я свидетель!
Мое сердце перестало биться. Я узнал его.
Это был Мерио.
Глава 47
Каллендра погрузилась в тишину. Все мастера гильдий, все торговые представители, вианомо кварталов и городские архиномо умолкли, потрясенные не меньше меня.
В этом безмолвии я услышал гулкие шаги Мерио, идущего по главному проходу к центру Каллендры.
— Я свидетель! — вновь громко произнес он. — Я видел, что произошло! Вы хорошо меня знаете! Я Мерио Певечо да Парди! У Банка Регулаи нет секретов от меня. Я был его самым доверенным нумерари. Многие из вас знают меня, потому что мы сидели парлобанко и вели переговоры. Мне знакомы все ваши заговоры, и любовницы, и бастарды, и тайные жены, и хитрые сделки, и все прочее. Я знаю всю подноготную Регулаи — и я говорю, что это правда!
— Откуда нам знать? — спросил первый министр. — Откуда нам знать, что вы говорите правду?
— Прильнув щекой к ноге Амо, я даю эти показания. Я видел много планов, много интриг, видел, как Девоначи ди Регулаи и его сын пытались управлять этой Каллендрой, как он принимал услуги и помечал щеки, и, хотя я считал, что он слишком много на себя берет, я хранил молчание. Однако в этот раз не мог молчать. Не мог! — Его голос дрогнул. — Видеть, как он плетет козни с шеруанцами, читать его тайные послания! Выслушивать его замыслы! Это было слишком. Он хотел подчинить Наволу Шеру и добиться влияния, хотел использовать своего сына, связать его браком... Вот! — (Я понял, что Мерио показывает пальцем на меня.) — Вот колесница его амбиций. Мы все знаем, что Регулаи ведут дела во многих странах. Они уже не дерево, глубоко укоренившееся в родном городе, а ползучая лиана, готовая извиваться где угодно, готовая раскидываться и пускать корни повсюду. Они давным-давно утратили свой путь, свою любовь к Наволе и сговорились с шеруанцами, чтобы захватить власть и с их помощью искоренить все прочие банки и заставить весь мир приносить им доход...
— Это ложь! — прокричал я во тьму, вскочив на ноги. — Ложь!
Мои слова эхом отразились от холодных галерей Каллендры.
— И вот перед нами последний из них, — невозмутимо продолжил Мерио. — Пес, который продал бы всех нас в рабство Шеру.
— Это неправда!
— Правда!
Я повернулся на новый голос, донесшийся из другого места. Это был генерал Сивицца.
— Они отослали меня в Мераи, чтобы увести моих волков, оставить город без защиты, а потом вернуться — со мной, с армиями Мераи и Шеру — и осадить его. Я не мог так поступить. Это шло вразрез с моей честью.
Зал заполнился ревом ужаса, и мой голос потонул в нем.
— Мортис! Мортис! Мортис!..
Стук посоха первого министра наконец пробился сквозь шум и призвал галереи к порядку. Я вообразил калларино, наслаждающегося пьесой, которую он сочинил и отрепетировал до совершенства, взирающего, как актеры по очереди выходят на сцену. Я вообразил, как он направляет актеров, манипулирует зрителями, заставляет музыку нарастать...
Это был поистине блистательный спектакль, потому что к Мерио присоединились другие.
Юный нумерари из нашего банка, шпионивший на калларино. Дрожащим голосом он описал тайные приходы и уходы моего отца и зловещие привычки нашего стилеттоторе Каззетты.
Гарагаццо встал и рассказал, как наши домочадцы втайне явились к нему, боясь за свои души, и во всем признались. Нет, он не может назвать имен, но эти благословенные люди видели, что мы замышляем, и готовы подтвердить истинность нашего заговора.
И наконец, был парл Мераи собственной персоной, который встал и заявил, что тоже попал в сеть к моему отцу, ко мне, запутался в наших опасных интригах и лишь в самом конце обнаружил, что мы хотели отдать Шеру не только Наволу, но и Мераи.
Толпа взревела, требуя правосудия.
— Теперь я убеждена! — прозвенел голос Фурии. — Они предатели! Их тайные сделки, их банки, их секреты! Они хотели нажиться на торговле более ужасной, чем даже торговля рабами. Делайте с ним что хотите. Снимите с него шкуру, как с собаки. Сожгите его, как нериса релиджиа.
Толпа принялась скандировать, требуя огня:
— Инферно! Инферно! Инферно!
— Пьеса близится к концу, — прошептал мне на ухо Джованни. — Осталось лишь мне сыграть свою роль.
Я едва расслышал его слова, потому что хор заполнил Каллендру, такой громкий, что, казалось, здание вот-вот содрогнется и рухнет от топота ног и призывов к моей смерти. Зал буквально кипел. Архиномо требовали моей крови.
Раздался голос Джованни:
— Архиномо да Навола! Великие имена! Услышьте меня! Давико ди Регулаи — такая же жертва, как и прочие! Вам нужна не его кровь!
Послышались недовольные возгласы и кошачьи вопли. Что-то влажное ударилось в перила рядом со мной, и я вздрогнул, но Джованни продолжал:
— У него есть право на защиту. Таков наш обычай! Я буду говорить!
— Тут некого защищать! — прокричал кто-то, и на нас обрушилась новая волна негодования, на этот раз с верхних галерей, где собрались вианомо. Верхние и нижние палаты Каллендры были против нас, однако Джованни не отступил.
— Я буду говорить — и меня услышат!
Его голос оказался неожиданно сильным — на моей памяти Джованни всегда был тихим. Судя по всему, толпа тоже удивилась, потому что крики стихли, сменившись злобным бормотанием.
Джованни продолжил:
— Те, кто знает Давико — а в этом зале немало таких, кто хорошо его знает, кто помнит его с младенчества, и многие из нас видели его с верной собакой Ленивкой и милым маленьким пони... — (Послышались понимающие смешки.) — Мы все видели его и знаем, что, в отличие от его отца, обладавшего умом острым, как рыбацкий нож, Давико... — Тут он умолк, и я догадался, что Джованни пожал плечами, сделал тот знаменитый наволанский жест, который передает весь смысл одни движением. — Будем честны, амичи, вианомо, архиномо. Наш Давико... Он не слишком умен.
Смех зазвучал громче.
Джованни поспешил развить успех:
— Ум нашего малыша Давико не создан для заговоров. Я сам играл с ним в карталедже — и ни разу не видел, чтобы он разыграл ловкую карту.
Снова волна смеха по всей Каллендре.
— Это было все равно что играть с ребенком, — сказал Джованни. — Играть в карталедже с недоумком.
Снова смех.
Джованни воодушевился, и его речь набрала силу:
— И потому я скажу еще раз: Давико ди Регулаи — такая же жертва интриг своего отца, как и все мы. Его преступление состоит не в том, что он плел козни, а лишь в том, что он родился архиномо ди Регулаи. Какие бы изменнические планы ни лелеял его отец, этот мальчик, сидящий перед нами, — не скрытая карта, а всего лишь принц шутов.
Все снова расхохотались. Я чувствовал, как пылает от стыда мое лицо. Первый министр стукнул посохом, призывая собрание к порядку.
— Быть может, он и не участвовал в планировании, но он отнюдь не невинен, — сказал Гарагаццо, когда толпа утихла. — Он не противился. Он никому не рассказал, никого не предупредил. Значит, он участвовал в заговоре.
— Как инструмент — возможно, но не более того, — возразил Джованни.
— Как соучастник, — сказал генерал Сивицца. — Которого мы не можем просто отпустить.
Ропот вырос и вдруг умолк. Вскоре я понял почему: наконец заговорил калларино.
— Эти свидетели высказались, — произнес он подчеркнуто нейтральным тоном. — Есть ли другие, первый министр?
— Я свидетель, — откликнулся парл. — Он пришел ко мне по просьбе своего отца. Может, он и был пешкой, но его это устраивало.
— Я не говорю, что он невиновен, — парировал Джованни. — Я говорю, что он не представляет опасности. Уж конечно, в этом огромном зале найдется место для милосердия. Меры милосердия для того, кто оказался замешан в заговорах, которых не понимал. У меня есть кузен, который однажды оказался причастен к заговору против Регулаи, и должен сказать, что это отнюдь не то же самое, что быть главарем, а потому, пусть этот человек и отказался заступиться за моего кузена, я считаю, из милосердия мы должны различать того, кто следует, потому что слаб, и того, кто ведет, потому что силен. Я не говорю, что он невиновен, — завершил свою речь Джованни. — Но я прошу для него меру милосердия.
Вновь заговорил калларино:
— Что вы скажете? Заслуживает ли эта тварь милосердия? Или жалости? Обсудите это друг с другом.
Зазвучали голоса — Каллендра решала мою судьбу. Я услышал, как меня предлагают отпустить и как предлагают четвертовать. Я наклонился к Джованни.
— Должен признаться, мне не слишком понравилась твоя защита.
Джованни рассмеялся.
— Я защищаю тебя не перед Каллендрой, но перед Леггусом. Я говорил только правду и в этом могу поклясться. У Леггуса не возникнет сомнений в искренности моих слов. Ты всегда ужасно играл в карталедже.
— Будет забавно, если это меня спасет.
Прежде чем Джованни успел ответить, я услышал кашель калларино, извещавший о том, что обсуждение подошло к концу. Первый министр стукнул посохом:
— Давайте проголосуем.
Послышался стук, с которым архиномо усаживались на свои места.
— Кто за смерть? — спросил калларино.
Я услышал шорох, пронесшийся по всей Каллендре. Джованни втянул воздух.
— Все плохо? — спросил я.
— Мне жаль.
— А кто за милосердие? — спросил калларино.
Ни шороха, ни кашля. Тишина. Самая ужасная, что я когда-либо слышал.
Такова политика Наволы. Внезапно стало слишком опасным проявлять милосердие, хоть как-то связывать себя с моей семьей. Я подумал, не было ли это также частью плана калларино, попыткой выяснить, кто до сих пор нас поддерживает, выкурить добычу из логова.