Я вздрогнул от этого крика. Внизу, на этаже со счётами, ненадолго стихло щелканье. Мерио понизил голос, но тот все равно дрожал от ярости:
— Я сделал вам одолжение, Давико. Вы можете думать иначе, можете презирать меня, но мне не оставили выбора. Ваш отец не оставил мне выбора.
— Никакого выбора, кроме как продать все наши секреты врагу. Мы все считали вас надежным другом, но, оказывается, пригрели в своих стенах мастера фаччиоскуро. Вы должны гордиться, что обманули даже Каззетту.
Мерио не ответил.
Снизу грохотали телеги. Кто-то продавал груши, голос проникал в окна, пока торговец шел по улице, расхваливая свой товар, все дальше и дальше... Мерио по-прежнему молчал. Я было подумал, что он ушел. Крадучись покинул комнату, оставив меня одного за столом. Я принюхался. Запахи аниса, фенхеля, сладкого чая...
— Я не владею мечом, — тяжело произнес Мерио, — но знание — достаточно острое оружие. Когда-то я пытался научить вас этому. Научить использовать свой ум. Но вы меня не слушали. Я не получил удовольствия, обманывая вас. И я помог бы вам лучше, будь это в моих силах. Я бы не допустил, чтобы вас... искалечили.
Я слышал в его голосе горечь. Неподдельную печаль, в которой не было смысла.
Я неуклюже потянулся на голос. Мои пальцы нащупали ткань его одежды. Наконец я отыскал его руку. Стиснул ее.
— Тогда почему? Если бы не ваша помощь врагам, если бы вы не открыли ворота, мы... мы бы... Почему?
— Ай, Давико. Вы по-прежнему не понимаете устройства этого мира, — раздраженно проворчал он, стряхнув мою руку. — Вы помните свой день имени?
— Как я могу забыть?
— То же самое можно сказать и обо мне. В тот день я едва не погиб. Власть вашего отца явно шла на убыль. Он оскорбил слишком многих старых нобили, заставил слишком многих приложиться к его сапогу. Шаткость его положения была очевидна. И даже если он отбил одну атаку, что дальше? Что случится, когда вам придется делать то же самое? Сколько вы проживете в его роли? Как удастся вам, доброму Давико, мягкому Давико, сделать то, что необходимо? Мы все это видели. Мы все видели вас. Вы... — Он помолчал в задумчивости. — Быть может, вы бы справились с банковской ветвью. Но ваш отец мечтал об империи. Можете себе представить? Его ослепила отцовская любовь, а вы были слабы, и я не мог допустить, чтобы моя жизнь зависела от человека столь ущербного. — Он вздохнул. — Ай. Дело сделано. Теперь ничего не исправишь. Вы были правы. Вы не предназначены для этой жизни. Вы не наволанец по своей сути. Слишком мягкий, слишком чьяро. Иногда я гадал, действительно ли в ваших жилах течет кровь Регулаи. Я не мог связать свою судьбу с вашей, на что бы ни надеялся ваш отец. Он прощал вам все промахи. Я не мог себе этого позволить.
Я услышал, как шелестят бумаги на столе. Мерио ходил вокруг меня, наводя порядок.
Я не мог допустить, чтобы моя жизнь зависела от человека столь ущербного.
Я словно оцепенел. Нас предали... из-за меня? Я был слаб, и Мерио обратился против наследника ди Регулаи? И все прочие тоже? Меня охватила печаль.
— Ну ладно, Давико, хватит хныкать, — сказал Мерио. — Прекратите жалеть себя. У меня есть для вас другие письма на подпись. Те, что вы еще не испортили. Не осложняйте дело. В этом нет смысла. Если хотите жить, нужно приносить пользу. Если будете приносить пользу, с вами не станут обращаться плохо. — Он вновь направил мою руку к бумаге. — Вот. Теперь напишите ваше имя.
И я написал.
С тяжелым сердцем я сделал, как было велено. Я сделал то, чего от меня хотели. Я сделал это, опозорив семейную честь, — впрочем, я и был позором моей семьи. Так богатство из дальних стран начало возвращаться в Наволу.
Мои письма отправились в Авильон, Бис, Вустхольт, Нордур, Зуром и Чат, а в ответ хлынул поток февигов, лоденов, королей, сефи и ху, хлынул прямо в кошельки калларино, парла, генерала Сивиццы, Мерио и Гарагаццо.
Они пировали богатством Регулаи, как стервятники, и жирели.
Глава 49
А что стало с моей жизнью? С тем существованием, что я купил своей покорностью?
Я превратился в призрак, бродивший по залам, где столь свободно бегал в юности. Разумеется, палаццо больше не принадлежал мне и не звался Палаццо Регулаи. Теперь это был Палаццо Корсо, в честь патриномо калларино, и зелено-золотые цвета этой семьи были щедро расплесканы по входным воротам. По крайней мере, так мне говорили. У меня не было глаз, и потому на воротах могли быть с тем же успехом изображены томные изгибы Эростейи.
Как бы там ни было, ключи от палаццо теперь принадлежали Борсини Амофорце Корсо, а я стал... По правде говоря, я стал странным существом. Подобно принцессе Лис, которая оборачивалась либо ужасной, либо красивой, в зависимости от того, в какое зеркало смотрела, я тоже выглядел по-разному в разном свете.
Я был рабом, но мой труд был легким. Я по-прежнему носил хорошую одежду, подобающую моему статусу; иногда очень хорошую. Я не был мертв, как вся моя семья и последователи, но и не жил. Я превратился в фату, в символ провала. Скользя через залы и куадра, я служил призрачным напоминанием о прошлом палаццо — и предостережением любому, кто захочет вознестись, как когда-то вознеслись Регулаи.
Моя комната располагалась на вершине защитной башни и мало отличалась от камеры над Каллендрой, в которую меня на время заключили поначалу. В частности, она запиралась снаружи. Внутри был столик, который оставлял занозы, если слишком быстро провести ладонью по его поверхности, и трехногий скрипучий табурет. На полу лежал грубый соломенный матрас, рядом стоял ночной горшок. И конечно же, на столе были чернила, перья и печати, требовавшиеся мне при визитах Мерио.
Письма на подпись. Их было немало. Целые пачки.
Имелся тут и сундук для одежды. Каждый день меня отводили в баню и приказывали тщательно вымыться и побриться, потому что калларино нравилось, когда я выглядел прилично: изящные наряды лучше оттеняли мои пустые глазницы, а на чистой коже щек лучше выделялись клейма.
Каждый день я ставил подписи и печати на документы, которые мне приносили, и, если Мерио оставался доволен, мне разрешалось бродить по палаццо, как домашнему животному, вознагражденному за покорность длинным поводком.
Конечно же, я не мог разгуливать, где пожелаю. Ко мне был приставлен слуга по имени Акба, злобное существо, которое я представлял брюзгливым костлявым человечком с запавшими мрачными глазами и лицом хорька. Разумеется, он мог быть красивым, но я так не думаю. Любители жевать хемский лист не славятся хорошими зубами, а от него воняло этим растением. Кроме того, его ум был скудным, мелочным и жестоким. Акба был из тех, кто втайне передвинет трехногий табурет, чтобы вы о него споткнулись, или насыплет песка вам в чай.
Я думаю, что люди, получающие удовольствие от чужих страданий, никогда не бывают красивыми; даже если у них ровные черты лица и чистая кожа, крысиная натура все равно проглядывает наружу. Я встречал женщин с золотыми волосами и фарфоровой кожей, которые вели себя подобно жукам Скуро, и, когда они открывали рот, чтобы выразить свое мнение, я ожидал увидеть не зубы, а мандибулы. И потому я представлял Акбу пронырливым, скользким, костлявым хорьком; этот образ прочно закрепился в моем сознании, и Акба ни разу меня не разочаровал.
С этим капризным спутником мне дозволялось гулять по залам и галереям палаццо, а иногда сидеть в садах на солнце. Меня терпели.
Такую жизнь я купил себе многочисленными посланиями в наши ветви и к нашим управляющим, и послания эти содержали мои искренние просьбы и разъяснения, как избавиться от рискованных предприятий и вернуть богатство в Наволу.
А что же Челия? Девушка, которая спасла себя и лишила меня глаз? Она растаяла, словно туман в гавани под лучами солнца.
Иногда она мне снилась. В некоторых снах она была Челией, которую я любил, и вонзала нож в калларино, и защищала меня до конца. В других она была Челией из той судьбоносной ночи, практичной, жестокой и мстительной, и ее клинок вновь обрушивался на меня. В третьих снах она была в моей власти.
Мне снилось, как я тысячу раз вонзаю нож в ее плоть, как ее кровь брызжет на стены спальни, как ее тело валяется, истерзанное, разорванное, измельченное на куски, и, проснувшись, я испытывал ужас, стыд и головокружение от моей ненависти к девушке, которую когда-то любил; затем — уныние и злость оттого, что никогда не смогу ей отомстить; затем — тошноту оттого, что по-прежнему скучаю по ее смеху и беспокойному уму; а затем — снова ярость, осознавая, что, даже если мне выпадет шанс всадить клинок ей в сердце, я все равно не увижу, как жизнь уходит из ее глаз, и не услышу мольбы о прощении.
Конечно, до меня доходили слухи. Противоречивые рассказы о ее подвигах и местонахождении. Я слышал, что имя ди Балкоси восстановили в наволанских правах, однако Челии среди них не было. Слышал, что она стала наложницей парла Мераи и купается в роскоши. Слышал, что она покинула Наволу и отправилась в далекое Шеру, где стала королевой. Слышал, что ее задушил калларино в своей постели, получив из ее рук бокал подозрительно сладкого вина. Слышал, что ее продали в рабство и увезли в империю Хур, где она украсила собой гарем брата султана.
Я подозревал, что, скорее всего, мои враги просто убили Челию. Насладились ее жестокостью, когда она выкалывала мне глаза, а затем — жестокостью своей, продемонстрировав, что, как бы она ни унизилась, ей не стать одной из них.
Но у меня не было возможности узнать наверняка, как сложилась ее судьба. В этом смысле, как и во многих других, я пребывал в темноте.
Такова была моя участь. Бродить увечным призраком по залам семейного палаццо. Я выполнил желание калларино. Я научился быть тихим, незаметным, точно так же, как научился сливаться с лесом, и люди настолько привыкли к моей жалкой фигуре, что не обращали на меня внимания.
Уверен, вы осудите Давико ди Регулаи за то, что он не сумел сохранить достоинство. Что так низко пал. Быть может, вы лучше и сильнее меня.