На самом деле я не знаю, правильно это или нет — сдаться. Я знаю истории о людях, которые отказались отдать свою честь врагам. Они предпочли убить себя, лишь бы не принять позор. Женщины архиномо Ваццини перерезали себе горло, одна за другой, чтобы не быть изнасилованными врагами. Город Зафирос сражался до последнего ребенка, и все попавшие в плен жители покончили с собой, чтобы не быть проданными в рабство. Даже дети столь яростно защищали свою честь, что предпочли вспороть себе живот.
А я все же сдался.
Однажды ночью, в отчаянии, я попытался повеситься. Мне удалось из одной штанины соорудить петлю, а другую обвязать вокруг столешницы. Я надел петлю на шею и сел, и вскоре перед отсутствующими глазами начали мелькать цветные вспышки. Я хватал ртом воздух, а потом стало совсем невтерпеж, и я понял, что мне не хватит мужества довести дело до конца. Я дергался, точно безумец в припадке, пытаясь встать на ноги и развязать петлю. Когда же это удалось, я рухнул на пол, кашляя и борясь с рвотными позывами; мое сердце колотилось, легкие горели, и я ненавидел себя за слабость.
После этой попытки самоубийства я не смог решиться на новую. Не знаю, слабость ли тому причиной. Не знаю, кому удается покончить с собой — смельчакам или трусам. Не знаю, кто мажет щеки дерьмом с сапог своих врагов — трусы или смельчаки. Кто они, те, кто продолжает жить, хотя душа осквернена позором?
Много ночей я лежал на тюфяке, преисполненный ненависти к себе и гнева. Но я продолжал жить. Я ел пищу моих врагов. Носил их одежду. Подчинялся их приказам.
Я жил во тьме.
Не знаю точно, сколько это длилось. Уж всяко больше месяца. Два? Три? В таких обстоятельствах время — смутный сон, день плавно сливается с другим, как сливочное масло с оливковым на сковороде.
Но в мои мысли начали вторгаться голоса. Когда я ставил мою печать на письма, которые клал передо мной Мерио, эти голоса шмыгали в моей голове, незваные, как мыши. Когда я сидел, подставив лицо солнцу, Каззетта поднимался из темного уголка памяти и спрашивал, знаю ли я, что значит быть наблюдательным.
Когда я слышал лязг мечей стражников калларино, проводивших тренировочные бои, Аган Хан вставал передо мной и спрашивал, в крови ли у меня готовность сдаваться. Поздно ночью приходила Ашья, садилась рядом и спрашивала, мужчина ли я теперь или так и остался — и навсегда останусь — ребенком. А потом — и это было больнее всего, — когда я ставил печать, и писал мое имя, и призывал наши деньги домой, рядом со мной на стол опирался отец и, глядя неумолимыми ястребиными глазами, в своей проницательной манере интересовался, считаю ли я себя по-прежнему ди Регулаи.
И мой разум закипал. В нем варились приятные фантазии о мести. По ночам мне снилось сладостное кровопролитие, а днем я во всех подробностях воображал блистательные победы над врагами. Но эти грезы разлетались вдребезги, стоило мне споткнуться о трехногий табурет, который Акба вновь поставил у меня на пути.
Покрытый синяками и потрясенный, я лежал на плитах пола и слышал хихиканье жестокого надсмотрщика. Внезапно тень Каззетты возникла рядом со мной, уселась на корточки, насмешливо глядя на мое бессилие.
Сфай, Давико, — произнес Каззетта. — Вы не способны даже пройтись по собственной клетке, не ударив в грязь уродливой физиономией! Куда вам мечтать о мести? Вы как извивающийся в дерьме червь, который помышляет гордо выпрямиться на стене кастелло. — Он издал свой гадкий самодовольный смешок. — У тебя нет ног, парень! Где твои ноги, мальчишка? Где твои ноги? — Он покачал головой, так же разочарованный мной после смерти, как разочаровывался при жизни. — Червю не покорить кастелло, потому что у него нет ног. А ты валяешься на полу, словно червь. Ты червь, маленький господин? К этому ты стремился? Если да, то у тебя отлично получилось.
Ай. Если бы я мог вытащить его из мира мертвых, он был бы убит второй раз.
Позже в ночной прохладе, когда я сидел на тюфяке, обхватив руками колени, ощущая дуновения свежего ночного ветерка и вдыхая запах сумеречных цветов, проникавший сквозь узкое окно, он вновь пришел ко мне и сел рядом.
Значит, вы выбрали жалость к себе?
Я хмуро уставился на его тень:
— Почему я вижу вас, хотя не вижу больше ничего?
Вы беседуете сами с собой. — Он фыркнул. — Все-таки ваш ум остер. Он рассказывает себе истории. — Каззетта помолчал. — Разумеется, я хвалю ваши мозги лишь потому, что вы хотите считать себя чем-то особенным. И дергаете меня за ниточки, чтобы я вас хвалил. Однако на самом деле мы оба знаем, что вы червь.
Я мрачно посмотрел на него.
Что? Больно, маленький господин? — Он мазнул тремя пальцами по щеке в мою сторону. — Я ни разу не видел, чтобы отрицание решало проблему. Вы червь. Вот в чем правда. — Он пронзил меня взглядом. — Что вы собираетесь с этим делать?
Ай. Я ненавидел его за это. Ненавидел за правду. Мой разум свернулся клубком, словно змея, пытаясь спрятаться от его осуждения, ища оправданий, но каждый изгиб, каждый поворот, каждый виток возвращал его к неоспоримой истине: я слаб, и я одинок, и я ничего не могу поделать. Никого не заботит моя судьба. Никто не придет на помощь. И мое жалкое житье под властью калларино тоже рано или поздно подойдет к концу.
— Ничего нельзя поделать, — пробормотал я. — Они все уничтожили. Взгляните на меня. Я беспомощен.
Чи. Вы выбрали слабость, — возразил Каззетта.
— Я слеп!
Матра феската! Вы слабы — и выбрали слабость! Однажды я видел, как человек из Ксима дрался с тремя противниками, завязав себе глаза! Он сражался голыми руками, хотя у его врагов были мечи, и оставил три трупа в боевых песках Гарата. Вы слепы, потому что предпочитаете не видеть.
— Я не выбирал, чтобы мне выкололи глаза.
Вы определенно предпочли не замечать, что парл ваш враг, что Мерио труслив и напуган, что... — Он задумчиво умолк. — Думаю, вы всегда были слепы.
— Вы тоже были слепы!
Каззетта пожал плечами.
Ну и что? Вам легче оттого, что другие тоже ошибаются? Это позволяет вам добиться успеха?
— Я сломлен!
Ми дикти фескато! Вы ребенок. Вам хочется, чтобы кто-нибудь пришел и спас вас. Чтобы смазал бальзамом ваши раны. Чтобы сказал, что любит вас. Вы хотите услышать, что вас спасут. — Он рассмеялся. — Это детские мечты и желания. Есть время рассчитывать на союзников — и есть время рассчитывать на себя. И для вас, маленький господин, время рассчитывать на себя — это сейчас, потому что вы одиноки. Если не осознаете этого, то даже червем не останетесь — послужите пищей для червей. Если хотите сбежать из своей башни отчаяния, вам нужно спуститься.
— Я слеп!
Вы не видите. Это большая разница. — Он встал, поправил одежду и посмотрел сверху вниз на меня, жалко свернувшегося на тюфяке. — Ваша судьба в ваших руках, Давико. Молитесь Амо. Молитесь Скуро. Молитесь Соппросу и всем философам, которыми вы так восхищаетесь. Молитесь чужим богам, богам Вустхольта, Зурома и Ксима — и все они скажут одно и то же. Ваша судьба в ваших руках. Сиа Фортуне нет до вас дела.
Фаты свидетельницы, я ненавидел Каззетту. Ненавидел за самодовольство, за убежденность в том, что я сам превратил себя в жертву. Что только на себя мне следует пенять за бессилие.
В червя меня превратили враги. Я об этом не просил. Я этого не позволял. Я был ранен. Изувечен. Раздавлен...
Ай. Жалость к себе. Все это жалость к себе. Я сломлен. Искалечен. Все это правда — и оправдания. Бегство не из тюрьмы, но от ответственности. Я слеп. Изранен. Напуган. Одинок. Все это правда. И потому... неужели я просто тихо умру?
Неужели позволю врагам торжествовать?
Никто не спасет вас, Давико.
И потому...
...хватит ли у меня силы воли, чтобы самому спасти себя?
Это была мучительная мысль. Мысль о том, что, несмотря на раны, я должен идти дальше. Она словно нарушала все доктрины Леггуса и Амо.
Это было несправедливо...
Олень, которого загнали волки, не жалуется на несправедливость, — заметил Аган Хан. — Олень бежит, сражается изо всех сил и не думает о судьбе, удаче или справедливости. Он тревожится лишь о необходимости бежать.
Это мучительно — избавиться от всех оправданий. Признать, что ответственность лежит только на тебе. Понять простую истину: чтобы победить или потерпеть неудачу, необходимо начать действовать.
Ашья печально улыбнулась мне.
Ай. Теперь вы поняли, что значит быть мужчиной.
Так я наконец признал правоту Каззетты: я действительно слепой червь.
Признал — и принялся отращивать ноги.
Глава 50
Утром я затолкал подальше фантазии о мести и приложил все силы к решению практической задачи: взять контроль над обстоятельствами. Для начала я должен научиться жить — най, не жить, а преуспевать — без глаз.
Под предлогом тренировок я расхаживал по садам, туда и обратно, туда и обратно, в то время как Акба сидел в тени подобно ленивому жуку, которым, по сути, и являлся. Под жарким солнцем я ходил.
Туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно.
Шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг...
Пусть это казалось бессмысленным движением, но в действительности было серьезной работой, моей первой попыткой обмануть, применить нечто похожее на фаччиоскуро, которое было присуще мне по крови.
Акба думал, что я укрепляю мышцы, будто пони на лугу, однако на самом деле я отчаянно напрягал разум.
Закрой глаза. Закрой глаза и повсюду так ходи. Отточи чувства. Запоминай шаги, следи за их длиной. Меняй ее. Вам никогда не достичь дисциплины, с которой я подошел к своей задаче. Я сосредоточился, как не сосредотачивался даже при изучении гроссбухов у Мерио или фехтования у Агана Хана. Я не старался так усердно, даже когда постигал цветы, мази и любимую анатомию под руководством старого Деллакавалло.
Туда-сюда, вперед и назад, в одну сторону и в другую, нащупывая путь между фонтанами и клумбами, укалывая пальцы о шипастые розовые кусты, проводя ладонями по каменным колоннам, медленно продвигаясь по прохладным терракотовым плиткам и гладким мраморным полам. Я считал каждый шаг, касался каждой стены, отмечал каждую колонну. Постепенно в уме складывалась карта, план моего невидимого мира, вроде мореходных карт, которые ведут корабли через смертоносные отмели в проливах Нерарокка. Дюйм за дюймом, плита за плитой, колонна за колонной — каждое новое открытие укладывалось на карту моего разума.