Конечно, в действительности я ничего не видел, потому что был слеп.
И все же.
И все же мне казалось, будто вижу. Вижу, как он лежит на резном столе, изготовленном моими предками, покрытом хвалами Леггусу и изображениями фат и фавнов, золотых монет и драгоценных камней, торговцев, счётов и весов. Глаз был передо мной, дивное ископаемое с длинными тяжами глазных нервов, острых и блестящих; свет внутри него был живым, кошачий зрачок словно подмигивал мне из-под лоснящейся мутной поверхности...
На меня обрушился удар. Лицо вспыхнуло болью, причиненной рукой калларино.
— Прекрати!
Я с криком упал назад, щека горела. Последовал еще один удар.
— Я сказал, прекрати!
Я понял, что, сам того не сознавая, потянулся к глазу.
Я корчился на ковре, пытаясь закрыться от града пинков. Калларино не унимался. Драконий глаз исчез из моего сознания. Его словно накрыли черным боррагезским бархатом, погасив свет, заблокировав тепло, задув жизнь. Я пытался снова отыскать его, снова прикоснуться к огромному, могучему созданию, но оно исчезло, как будто его никогда и не было.
Казалось безумным даже вообразить, что оно существовало.
Сапог врезался мне в ребра. Я отпрянул и захныкал. Ужасно, когда тебя бьют, а ты даже не видишь, откуда прилетит удар.
Калларино стоял надо мной, тяжело дыша.
— Что это было? — растерянно спросил он. — Что здесь произошло?
Мерио задумчиво цыкнул зубом.
— Однажды Каззетта сказал, что у мальчишки связь с этой тварью. Что он каким-то образом пробудил ее душу. Каззетта говорил, что видел, как глаз заворожил мальчика. Он хотел, чтобы Девоначи от него избавился, но тот отказался.
— Суеверие?
— Най, Каззетта не был суеверным.
— Мне это не нравится, — заявил калларино. — Отведи его в башню. Больше он сюда не войдет.
— Вы сами велели его привести, — заметил Мерио.
— Уведи! — выкрикнул калларино и глубоко вздохнул, пытаясь обуздать эмоции. — Пусть приносит пользу. Пусть снова напишет в Торре-Амо. И подчинит Филиппо ди Баска нашей воле.
— Ничего не выйдет, — прошептал я.
Калларино присел рядом со мной.
— В твоих интересах, чтобы вышло, Давико.
И потому меня заперли в башне, и я диктовал письмо за письмом в Торре-Амо, умоляя Филиппо закрыть банковскую ветвь и вернуть мне золото, принадлежавшее моей семье.
Я приказывал, требовал и просил, как делал с другими ветвями — которые подчинились мне, одна за другой, и золото моей семьи перетекло в Наволу.
Шеру. Ваз. Чат. Все они подчинились.
Но не Филиппо.
Не Торре-Амо.
Филиппо игнорировал мои письма.
Вновь и вновь я диктовал Мерио — и наконец в ответ на мои многочисленные мольбы мы получили от Филиппо новый стишок:
Имеет калларино Регулаи —
А Регулаи подставляют зад.
Но я не Регулаи!
Я сам решаю масло наливать.
Не дам себе им жопу наполнять!
Мое — мое, твое — пожалуй, тоже,
Все в Торре-Амо мой прославят член!
Так наклонись, достойный калларино,
И маслом смажь унылое очко.
Готовься: отымею я тебя!
Дыша от страсти, нежно и любя!
Калларино пришел в ярость и вновь заставил меня писать письма — и на этот раз, очень скоро, мы получили очередное стихотворение:
В Наволе жил бесхитростный бычок,
Сосал козлу он старый корешок.
Как хорошо, что я не тот бычок!
В тот раз калларино сильно меня избил.
— Он надо мной издевается? — ярился калларино. — Я отрублю ему голову! Я... — Он взял себя в руки. — Я подошлю убийцу. Чтобы перерезал ему глотку.
— Не сработает, — кисло ответил Мерио.
— Почему?
— Может, Филиппо и кажется дураком, но он начеку. Он много лет выживал среди интриг Торре-Амо. Лично мне известно о двух попытках его убить — при помощи яда и клинка, — и оба стилеттоторе погибли. — Он сделал многозначительную паузу. — А после и те, кто их нанял.
— Но по Законам Леггуса он должен отдать эти деньги! Разве ты не так мне сказал?
— Верно, — ответил Мерио. — Однако козел принадлежит тому, кто держит веревку.
— Снова козлы! Должен быть способ усадить его за доску.
Мерио цыкнул зубом.
— Филиппо всегда был сам себе законом. Боюсь, он не настолько предан Девоначи, чтобы не воспользоваться шансом и не присвоить наше золото.
Я не стал уточнять, что вышеупомянутое золото отнюдь не принадлежало им. Меня злило, как легко они стали считать своим то, что захватили благодаря предательству. Однако они возмущались и бесились, словно псы, которых лишили оленя на охоте, и с лаем кружили друг вокруг друга.
— Неужели ди Баска не волнует сын Девоначи? — спросил калларино. — Неужели он не понимает, как рискованно положение юного Регулаи?
Мне не понравилось воцарившееся молчание. Оно было хищным. Расчетливым. Их взгляды ползали по моей коже, словно пауки, стремящиеся проникнуть под воротник.
Я прочистил горло.
— Филиппо не волнует ничего, кроме пошлых шуток и чужих жен. Я его не интересую.
И все же молчание длилось.
— Убеди его, — наконец сказал калларино. — Убеди, что твоя жизнь висит на волоске.
Столь пылкого трактата я никогда прежде не сочинял. В том письме я излил все свое красноречие. Я даже изложил анекдот про козлов и монашек. Но калларино мои усилия не впечатлили. И он добавил послание от себя. Подарок в компанию к моей страстной мольбе, окровавленный мизинец, серьезный знак для несерьезного человека.
Филиппо вернул мой палец, сморщенный и почерневший, на золотой цепочке.
Глава 53
Есть мрак слепоты. И есть мрак темницы.
И хотя можно подумать, что слепота хуже, мрак темницы — глубокий, зловещий, безвременный — это верное средство для сведения с ума.
После моей последней финальной попытки убедить Филиппо я стал бесполезен для калларино, и он отправил меня в катакомбы.
Акба и стражники проволокли меня по тоннелям, о существовании которых под нашим палаццо я даже не подозревал. Это были не катакомбы древнего города, где я когда-то пробирался вместе с Каззеттой и Челией, а какая-то другая глубокая дыра. Там витали древние запахи смерти, так что, возможно, эта дыра соединялась с теми катакомбами. Пока мы спускались, я чувствовал чад факела и капли холодной воды на коже. Характерный запах влажного камня. Плесневую затхлость.
Впереди лязгнул, заскрипел ржавый металл — открылись ворота. Еще один удар, за спиной, — и тишина, какой я никогда не знал. Казалось, на меня навалился весь палаццо, вся эта груда камней. Вся эта холодная, промозглая тишина.
В первую ночь, которую я провел в темнице, калларино пришел, когда мне принесли ужин. Объедки с его стола свалили в лохань, поставленную снаружи за решеткой, так что мне пришлось тянуться и ощупью искать куски. Я не сразу понял, что это калларино, — принял его за стражника и обнаружил, что за мной наблюдают, лишь когда просунул руки между прутьями и запустил их в холодную жижу.
Я рылся в этих помоях, выбирая жесткие сырные корки и дынную кожуру. Нашел полуобглоданную куриную кость, а также мосол какого-то животного, возможно свиньи, — остаток жаркого. Были и другие объедки: кусочки курицы, верхушки моркови и репы, срезанные комки жира, холодные и тугие. Что-то влажное расползлось под моими пальцами. Помидор?
— Мой поросенок набирает жирок?
Услышав мурлыканье калларино, я замер. Поспешно отдернул руки, боясь, что он собирался схватить меня или порезать. И сердясь на себя — слишком поглощенный копанием в месиве, я позволил калларино подкрасться. Я отодвинулся, вытирая грязные пальцы о рубашку.
— Мерио сказал, что я смогу вести жизнь абакасси, если буду выполнять ваши приказы.
— Неужели?
— Он сказал, что вам неинтересно меня мучить.
Калларино фыркнул:
— Он солгал.
Я так и думал, но оставалась слабая надежда. Когда мы зависим от милости других людей, уподобляемся собакам, всегда надеясь, что при следующей встрече нас не ударят.
— Тогда почему вы меня не убьете?
— Мне приятно смотреть на Регулаи, живущего в грязи. Роющегося в отбросах, точно свинья.
— Значит, вы хорошо обращались со мной, лишь пока я был вам полезен.
— Ты удивлен?
— Мы никогда так с вами не обращались. Мой отец вас не унижал.
— Ты слепее, чем я думал, Давико.
Ступни калларино мягко шаркнули. Я следил за движениями, пытаясь определить, где его ноги. Мне не нравилось, что он умолк. Он расхаживал перед решеткой с мягким, бархатистым звуком. Туда-сюда. Туда-сюда. Волосы у меня на затылке встали дыбом.
— Мы никогда...
— Каждый день, пока он был жив, я жрал его дерьмо.
Вздрогнув, я отполз подальше от решетки.
— Жрал дерьмо! Жрал дерьмо! Жрал дерьмо!
Его слова обрушивались на меня, гулко отскакивали эхом от каменных стен, кружили. Я скорчился в центре этого яростного урагана.
— Я жрал дерьмо — и улыбался Девоначи ди Регулаи!
Влажный звук со стороны лохани стал единственным предупреждением. Что-то врезалось в стену рядом со мной, легкое и твердое. Куриная кость? Я пригнулся, съежился, закрыл руками голову.
— Мы...
— Я жрал дерьмо!
Что-то тяжелое ударило в плечо. Я вскрикнул от боли, а рука онемела.
— Я тут ни при чем! — Я попытался укрыться, не зная, откуда прилетит следующий снаряд. Что еще может швырнуть калларино? — Я ничего такого не делал.
— Его кровь! Его потомство! Его семя!
Что влажное и мерзкое плеснуло мне в ухо.
— Он заставлял меня улыбаться и кормил дерьмом! Но теперь ты мой сфаччито фескато, и ты за все заплатишь, пес!
Я не сомневался, что он сейчас ворвется в камеру и убьет меня.
Ужасно быть жертвой такой ярости, и все же — знаю, вы сочтете это странным — в то мгновение, съежившись и прикрывшись руками, слепой и уязвимый, я увидел — как не мог видеть, когда имел глаза, — что калларино сидит в клетке, такой же темной и стылой, как моя.
Несмотря на свои победы, он жил не радостями настоящего, но обидами прошлого. Борсини Амофорце Корсо жил, скованный воспоминаниями о том, как подчинялся моему отцу. Его преследовали призраки.