Я помнил маэстро Ферро. Человека с мозолями на пальцах, который тревожился о стоимости охлаждения настоек снегом с Руйи. Я написал ему, как только стал рабом. Он одним из первых вернул деньги моей семьи в Наволу, причем с величайшей педантичностью.
— Что плохого он вам сделал?
— Мне? Ай, Давико. Будучи вашим партнером в Мераи, он явно замышлял отомстить нам. А кроме того, он был богат.
— Вы чудовище.
— Я парл.
— Это юное поколение обладает чрезмерным чувством собственной значимости, — сказал калларино. — Но идем, здесь первый министр Весуны. У него есть предложение, как обуздать скипианцев и прекратить их пиратство.
Они удалились. Гости вновь принялись общаться друг с другом. Я задумался, радует меня или печалит то, что юный парл погиб от руки изменника Делламона. А может, мне все равно? Я решил, что буду радоваться.
— Ну надо же! Последнее семя Регулаи.
Я вздрогнул, потому что не услышал и не почувствовал ее приближения. Однако узнал это самодовольное мурлыканье.
— Сиана Фурия.
Тихий смешок.
— Без глаз вы наблюдательнее, чем с глазами, Давико.
— Все так говорят.
Когда-то она внушала мне ужас. Она, и ее черные кони, и смертоносные рабы, и чужеземные воины. Теперь я не мог найти в себе сил, чтобы с ней спорить. Сейчас она оставит меня в покое и я смогу наслаждаться прикосновениями теплого ночного воздуха к коже. К моему изумлению, Фурия опустилась рядом на скамью.
— Не ожидала, что когда-нибудь увижу Регулаи в рабстве.
— Не вижу никаких рабов.
— О! — промурлыкала она. — Вы обзавелись чувством юмора.
Я не ответил.
— Никто не сядет рядом с вами, — сказал Фурия. — Все боятся. Видели бы вы их — едва осмеливаются кинуть на вас взгляд. Посмотрят — и сразу отворачиваются, а потом снова смотрят.
Я молчал. В такой тесной близости с Фурией меня оставляли последние силы, и я вновь сосредоточился на саде. Теплая ночь. Аромат цветов. Влага грядущей бури...
Что-то коснулось моей щеки. Я вздрогнул.
— Чи. Дайте взглянуть на вас. — Это рука Фурии поворачивала мою голову.
— Хотите посмотреть, что сотворили?
Фурия фыркнула:
— Не я. Мое клеймо выглядело бы симпатичнее. Калларино ведом эмоциями. Он сломя голову мчится по путям, которых не намечал, а добравшись до цели, злится.
— Так ему и передам.
— Я сама ему это говорила. — Она повернула мое лицо в другую сторону, затем обратно. — Вы похожи на существо, выползшее из Невидимых земель Скуро. — Она опустила руку. — Я бы не стала так обращаться с вами, Давико. Я бы никогда такого не сделала.
— Однако вы не возражали.
— Я как пшеница на зимнем ветру.
— Авиниксиус. Думаю, вы получили больше, чем пшеница.
— Ведь я наволанка. — Фурия рассмеялась. — Будь вы вполовину таким умным, когда у вас были глаза, все могло бы обернуться иначе.
— Вы хранили бы нам верность?
— Не говорите мне о верности. Я даже не входила в доверенный круг вашего отца, но предупредила его. Он не стал слушать.
— Я в это не верю.
— Най? Вас я тоже предупреждала.
Я вспомнил все наши встречи.
— Фаланги пальцев. В мой день имени.
— Верно. Вас никто не боялся, Давико. Девоначи не хотел понять, что вы не тот сын, который ему нужен. Вы были хорошим мальчиком, с милой собачкой и очаровательным пони — и вас никто не боялся. Вы не из тех, кто склоняет других к своей воле. Девоначи был великим человеком, но, когда дело касалось его сына, он становился слепее, чем вы сейчас. У него было столько планов, столько идей; он постоянно размышлял, какую форму придать окружающему миру. Он верил, называя вас своим наследником, что вы годитесь на эту роль, и полагал, что другие тоже в это поверят. И подчинятся ему. Он многое видел четко, но он слишком сильно вас любил. Это его и погубило.
— А у вас нет подобных слабостей.
— То, чего мы желаем, и то, что имеем, — разные вещи. Люди об этом забывают. Я — нет.
Это был странный разговор. Голос Фурии звучал так, словно она извинялась. Я встревожился, пытаясь понять, что ей дает беседа со мной.
— Вам нравится моя зверушка?
Это вернулся калларино.
— Без шрамов он бы стоил больше, — вновь перешла Фурия на угрожающее мурлыканье, к которому я привык. — Я могла бы продать неизуродованного Регулаи за тысячу солнц. А если бы вы отдали мне брата и сестру, я бы научила их делать восхитительно ужасные вещи.
При упоминании Челии я попытался скрыть изумление. Она тоже рабыня? Принадлежит Фурии? Неужели ее продали как сфаччиту? В моем разуме кипели вопросы, которых я не осмеливался задать, и чувства слишком сложные, чтобы их распутать.
— Но тогда кто-то другой наслаждался бы его страданиями, — ответил калларино. — Некоторые сокровища слишком ценны, чтобы их продавать.
Рука Фурии стиснула мою руку и подняла. Ее пальцы пробежались по обрубку мизинца.
— Однако не слишком ценны, чтобы сохранять их в целости.
— Он в лучшем состоянии, чем того заслуживает. У него осталось девять пальцев и жизнь. И даже член.
— Вам следует его убить.
— То вы жалуетесь, что я порчу свою игрушку, то говорите, что мне нужно от нее избавиться. Определитесь, сиана.
— Живой Регулаи всегда опасен. Вы не осознаете, с чем играете.
— Чи. Сегодня мой день рождения, а вы пророчите мне несчастья. Вы просто завидуете, потому что я отказываюсь продать его вам.
— Вовсе нет.
— Вы бы хотели заполучить его в постель? Очередную игрушку для удовольствия? Я слышал, вам нравятся крепкие парни.
— Сфайкуло. Он развалина, которая едва ли стоит одного нависоли. Если не хотите продать его мне, перережьте ему горло и положите конец его роду. Он опасен для Наволы.
Она встала и удалилась, шурша шелками, оставив облачко цитрусового аромата.
— Женщинам не нравится, когда им не даешь безделушки, — заметил калларино.
— Зачем я здесь? — спросил я. — Зачем вы подняли меня наверх?
— Чтобы вы могли насладиться моим днем рождения, Давико! — Он хлопнул меня по плечу. — Чтобы праздновать! В годовщину моего рождения я проявляю милосердие к врагам и дарю подарки друзьям. — Он властно стиснул мое плечо. — Наслаждайся вином, раб. Наслаждайся вечером. Наслаждайся тем, что дышишь теплым воздухом.
Он ушел. Я глотнул вина и понял, что у меня кружится голова; было удивительно и приятно, что половина стакана вызывала такие ощущения. Я слышал треск факелов и чувствовал запах их дыма. Наверное, все куадра были торжественно освещены. Мое лицо согрелось, кожу покалывало от вина.
Вскоре прозвонил колокол, и меня увлекли туда, где звучали шум голосов и звон посуды, — очевидно, к длинному столу, поставленному в центре двора. Слуга провел меня вдоль всего стола, мимо болтающих гостей, которые скрипели стульями и занимали свои места, пока я не оказался у другого конца.
Разумеется, я был далеко от центра — существо, едва ли имевшее значение, — но все же там, где я сидел, меня наверняка было отлично видно. Трофей калларино. Он бы не испытал большего удовлетворения, если бы повесил мою голову на стену.
Я ел. Я пил. Я слушал праздничное веселье. Слушал голоса моих врагов, которые желали калларино долгой жизни. Сивицца, Мерио, Делламон. Гарагаццо. Фурия. Я слышал голоса других людей, связавших себя с восходящей звездой калларино. Некоторых узнал. Когда-то они были союзниками моего отца. Других я никогда не слышал. Все они наслаждались обедом.
В конце вечера меня отволокли назад в подземелье и снова бросили гнить.
Однако в мире наверху мне кое-что удалось.
Я украл ложку.
Глава 56
Ложка.
Что за хрупкий фундамент для надежды.
Ложка.
Первый настоящий инструмент в моих руках — по прошествии года с лишним.
Я сосредоточился. Я обзавелся шанцевым инструментом. Спускаясь в недра земли, я преисполнился решимости.
Я сделаю подкоп. Я выберусь на свободу.
Пока мы спускались, я напрягал все чувства, запоминая путь к камере, считая шаги, отмечая детали. Запахи факелов и тлена, свидетельствовавшие о том, что усыпальницы и катакомбы как-то связаны с моей тюрьмой. Прикосновение сквозняков к коже на лестнице и в тоннелях: древних, влажных и стылых, и новых, продуваемых и теплых.
Всю дорогу я составлял мысленную карту, нанося на нее повороты, ступени, двери и решетки. До того, как оказался тут, я даже не подозревал о существовании этого места. Быть может, именно здесь чахли враги моей семьи, пытаемые Каззеттой, страдающие, отчаявшиеся, одинокие. Я понял, что меня это не слишком заботит. Полагаю, будь я зрячим, испытывал бы иные чувства, но, потомившись во мраке у калларино в плену, я лишь жалел, что Каззетта не добрался до него.
Оказавшись в своей клетке, я принялся за работу.
Если я и надеялся, что после вмешательства капитана стражи со мной станут лучше обращаться, вскоре эта надежда угасли. Оставленный в покое, Акба вновь вынудил меня жить в грязи. Он сваливал объедки в лохань перед решеткой или, когда был особенно злобным, швырял их на пол камеры. Он также взял в привычку плевать на меня, если я сидел слишком близко к прутьям.
Но меня не пронимали оскорбления, потому что новая цель придавала мне силы. Я скреб известковый раствор, сперва по краям решетки, где прутья крепились к стенам, а затем между окружавшими их камнями, и эта работа занимала меня и поддерживала во мне оптимизм. Ощупывая каждый камень, я медленно разламывал цемент. На долгие часы — а иногда дни, если Акба пытался уморить меня голодом, — я бывал предоставлен сам себе, мог скрести и долбить — и так и делал. Подобно слепому белому червю, на котором Скуро отправился поглощать мифический город Ач, я все рыл и рыл. Скуро и его червь сумели выкопать огромный колодец, который поглотил город, — так жители были наказаны за то, что перестали поклоняться Амо. Я представил, как дыра открывается под калларино и заглатывает его целиком.
Я царапал, и колол, и дергал, и наконец достаточно расшатал прут, чтобы перейти к следующему. Я намеревался вытащить камни рядом с прутьями, чтобы сделать канавку, через которую смогу протиснут