ься, однако вес, давивший на эти камни, был огромен, а цемент крепостью не уступал тому, что держал купол Катреданто-Амо. И все же я не сдавался. Я был червем Скуро. Каждое мгновение бодрствования, когда рядом не было Акбы, я посвятил борьбе с камнями. Я ослаб в заточении, и работа давалась очень тяжело. Но постепенно цемент поддавался. И постепенно стачивалась ложка. Она превратилась в острую палочку.
И стала короче.
Еще короче.
Еще короче.
Наконец я признал, что одной ложки для освобождения не хватит. При такой скорости мне их нужны десятки. Едва ли я сумею выбраться, сделав подкоп, но теперь мой инструмент очень остер...
И это навело меня на мысли о других способах бегства.
Если только удастся заставить Акбу открыть решетку...
Пришлось постараться, но наконец, разъяренный моими предположениями о том, как мать зачала его, совокупляясь с псами, он решил открыть клетку и побить меня как раба, которым я и являлся.
Он кинулся на меня с яростью фаты. Я вогнал заточенную ложку ему в живот.
К сожалению, это было не лучшее оружие. Я едва не выпустил ложку, когда протыкал одежду. Потребовались три удара, чтобы ранить Акбу. После чего ложка от крови стала еще более скользкой. Она застряла в его животе и вырвалась из моей руки, а потому я не смог завершить начатое.
Я бросился к решетке, однако переоценил собственные скорость и силу и недооценил Акбу. Тот схватил меня за ногу и затащил обратно, а потом сам выскочил наружу. Последним, что я услышал, был лязг захлопнувшейся двери, скрежет замка, спотыкающиеся шаги в тоннеле и прерывистое, булькающее дыхание.
После этого ко мне очень долго никто не приходил.
В конце концов другой слуга принес еду, сопровождаемый стражником.
— Где Акба? — спросил я.
Они молча вывалили еду в лохань и ушли.
Наверное, Акба умер. Наверное, в его рану попала инфекция. Наверное, я проткнул ему кишки, и его брюхо наполнилось дерьмом. Эта мысль мне понравилась. Возможно, последний удар был достаточно сильным. Возможно. Однако я остался один в темноте — без ложки и без новостей. Я пытался расшатать камни пальцами, но обломал ногти, прежде чем высвободил маленький кусочек цемента.
Время шло. Оно начало сплетаться и расплетаться, подобно темным косам в волосах Челии. Акба вернулся, шипящий, злобный и прискорбно живой, чтобы плевать в кухонные объедки, которые приносил для меня. Чтобы давать или не давать мне пищу по своему усмотрению.
Живущий в кромешном мраке, утративший чувство времени, я вновь превратился в зверя. Най. Даже не в зверя — быть может, в таракана. Я стал экзоментиссимо. Стал одним целым не с плетением Вирги, а с легионами Скуро. Порождением грязи и чумы. Я был созданием тьмы, как слепые голокожие крысы, что обитают в канализации и глубоких шахтах. Мои уши вставали торчком при любом новом звуке. Когда вдалеке гремели цепи или двери, я замирал. При первых запахах пищи, задолго до того, как ее сваливали в лохань, мой рот наполнялся слюной.
В таком крысином состоянии я часто слушал своих братьев и сестер, их писк и драки, стук крошечных когтей по камню, шныряние по моей клетке. Не раз я просыпался и обнаруживал, что они жуют мои уши, но я с легкостью ловил их и ел, поэтому они научились уважать меня. Я воображал себя их другом. Я научился распознавать их по скребущим шажкам. Некоторым даже дал имена. Существа, прежде неразличимые, стали моими сокамерниками. Долче, крыса без хвоста. Спера, крыса с рваными ушами.
Толстая и медлительная крыса, которая однажды подошла слишком близко и была съедена мною.
Эту я звал Гарагаццо.
Не знаю, сколько времени я прожил как животное, но в конечном итоге словно очнулся ото сна. И обнаружил себя трясущимся на полу, мечущимся от лихорадки и напуганным тем, во что превратился.
Я не уверен, воображал ли себя зверем во время болезни — или это произошло на самом деле. Некоторое время я цеплялся за вернувшееся самосознание, но потом вновь ускользнул, экзоментиссимо.
Так продолжалось достаточно долго, мой разум то выходил на поверхность, то исчезал, подобно скалам и мелям Наволанской гавани. Появлялся во время отлива, скрывался во время прилива. Терялся и вновь бывал обретен.
Я испытал потрясение и ужас, когда по тоннелю эхом разнесся топот сапог. Много людей — и не пахнет пищей. Только кожей. И сталью.
Я почувствовал запах стали.
Я отполз назад, пытаясь закрыться от зловонных дымных факелов, чей жар обжигал мою изъязвленную кожу. Люди в сапогах остановились перед решеткой. Животный инстинкт подсказывал мне, что это конец. Я больше не нужен калларино. Даже мое унижение больше не радует его.
Загремели цепи. Дверь со скрипом открылась. В клетку вошел человек, его едва не вырвало, и он отступил. Заговорил приглушенным голосом, словно прикрыв рот тканью.
— Вымойте его, — потребовал человек. — Он нужен калларино чистым.
При этих словах я оживился, вспомнив баню палаццо. Вспомнив тепло, пар огромных ванн, плитку, запах мыла. Двух девушек... их имена... У них были имена... Девушки были добры ко мне...
Меня окатили ледяной водой. Заорав, я отпрянул, но новые ведра холодной воды низверглись на меня. Я скорчился в углу, дрожа, не в состоянии даже говорить, а меня все обливали и обливали.
— Раздевайся.
Я попытался понять слова, но в них не было смысла.
— Он лишился ума?
— Кто знает?
— Раздевайся! — повторил первый человек. — Снимай одежду!
Моя кожа. Он хочет, чтобы я сбросил кожу. Я без особого толка подергал за мокрую ткань, прилипшую ко мне, загрубевшую от грязи и дерьма. Постепенно я снимал с себя эти защитные слои, морщась, когда моя кожа — най, моя одежда — отрывалась от плоти.
— Ну и вид!
— Эти язвы не скроешь.
— Не важно. Берите его.
И они вытащили меня из клетки и подняли по лестнице, почти волоком, потому что я был слишком слаб. А потом воздух потеплел. А потом я оказался в бане, погруженный в теплую воду, но не перестал дрожать. Руки ласкали мое тело — мягкие, нежные руки.
— Тише, — сказала девушка. — Успокойся, тише.
Она все повторяла эти слова:
— Тише. Тише.
Я понял, что всхлипываю.
В этот раз Ане и Айе пришлось потрудиться, чтобы я выглядел прилично. Они щелкали языками, глядя на мои язвы, на дряблую кожу, на грязные волосы и бороду. На кости, выпиравшие под кожей, словной ребра иссохшей мертвой коровы.
— Сколько?.. — прохрипел я, когда мои губы наконец вспомнили, как произносить слова. — Сколько прошло времени?
— Год, — ответила Ана, занимаясь моими язвами. — Еще один год.
Глава 57
Все было как в прошлый раз. Мне дали новую одежду — очень хорошую, как сообщила моя кожа, — и я снова слушал веселье людей, живших в мире наверху. Я делал то, чего от меня ждали. Сидел на скамье, пил вино. Служил наглядным предостережением для друзей и врагов калларино.
Однако если прежде я считал себя призраком, то теперь понял, что ошибался. Я превратился в иссохшее существо. Еще год-другой, и я стану воспоминанием. Настоящим призраком.
Распорядитель объявил начало пира, и меня вновь проводили к одному из торцов длинного стола. По пути я услышал мурлыканье калларино за спиной:
— Сегодня я подобрал тебе хорошую спутницу, Давико. Красивую девушку. Какая жалость, что ты не можешь увидеть, насколько она красива.
Я не знал, смеется он надо мной или нет. Я чувствовал доносившийся справа аромат жасмина, но это вполне могла быть старуха, или прокаженная, или надушенный мужчина. Я не знал, что за игру затеял калларино, а потому промолчал.
Были произнесены ритуальные тосты в честь Амо, и все торжественно выпили. За моей спиной стоял слуга и направлял мою руку к различной посуде: маленькая горькая чарка — за историю, оловянная кружка — за настоящее, стеклянный стакан — за будущее. Затем на стол поставили блюда с мясными блюдами, и мой рот наполнился слюной.
С превеликим усилием я не опозорил себя и не накинулся на еду, не запрыгнул на стол и не пополз туда, где перед калларино разделывали мясо. Хотя мой рот был полон слюны, я сдержался. Я не превращусь в безумца, который рвет и давится, и маслянистый сок утки, свинины и говядины стекает по его подбородку, пока он кормится, словно голгоцца, выдирающий сердца из теплых, живых человеческих тел. Я не стану играть эту роль.
Однако я дрожал всем телом.
Чтобы отвлечься, я заставил себя не думать о запахах пищи. Рядом зашуршали жесткие шелковые юбки, и я вновь почувствовал аромат жасмина. Девушка, которой меня дразнил калларино. Она ничего не говорила, и я чувствовал, что ей неприятно сидеть рядом со мной.
Интересно, чем она оскорбила калларино, что он посадил ее тут. Слева пахло потом; я слышал тяжелое дыхание и звяканье декоративных пряжек. Мужчина. Я предположил, что это еще один человек, которого калларино невзлюбил и решил устрашить.
Наконец передо мной поставили первое блюдо, холодную утку в уксусном соусе. Вокруг текла беседа, звенели столовые приборы. Утка лежала передо мной, ее волшебный аромат сводил с ума.
Мужчина слева принялся флиртовать с соседкой, полностью отвернувшись от меня. Он был весьма доволен тем, что успешно поднял цену аренды в Рыбном квартале. Его голос сочился самоуверенностью, которая казалась неубедительной. Объект его внимания тоже звучал фальшиво, щебеча о малахитовой броши, по словам дамы, весьма дорогой.
Дальше за столом я различил другие голоса. Калларино, довольного праздником. Гарагаццо, смеющегося и пожирающего утку. Сладкие, как патока, полные скрытых смыслов тона Делламона, обсуждающего проблему Шеру. Ворчливые возражения Сивиццы. Похвалы вину от Мерио. Мои враги, такие близкие — и в то же время недосягаемые...
— Вы будете есть?
Это спросила девушка справа. У нее был странный акцент. Северный. Быть может, Венацца, судя по легкой шепелявости, или даже Мераи. Интеллигентный голос — и на удивление мягкий.
— Простите меня, — сказал я. — Я не уверен, что калларино не хочет выставить меня дураком, иначе представился бы раньше.