Я не сдамся.
Не знаю, сколько я пролежал в оцепенении. Думаю, много дней, потрясенный мощью того, что было драконом. Ужас и величие драконьих воспоминаний рвали и швыряли меня, и с каждым разом от моего я оставалось все меньше. Но я не отпускал Челию и ее железную волю. Девушка, которая погубила меня, теперь помогала мне удержаться на плаву среди истощения, боли и страха. И наконец, когда я думал, что больше не вынесу, она вытащила меня на берег покоя, в то место внутри, что не погибло.
Огромный драконий разум бурлил вокруг, населяя меня, но это был не конец.
Медленно, мучительно, скрытно я собирал осколки.
Подобно тому, как осколки разбитого окна можно собрать, переплавить и вновь изготовить целое стекло, я собрал осколки себя и принялся творить из них что-то новое. Кусочек за кусочком, воспоминание за воспоминанием, я делал себя целым. С дисциплиной разума, которую отточила изоляция, и чувствами, которые отточила тьма, и незыблемым примером Челии, которая вела меня, словно фата огня, я собрал себя заново – не мягкое существо, которым манипулировали враги моей семьи, не доверчивого мальчика, который пал под натиском вражеских мечников. Не последнего ди Регулаи, жертву пыток калларино. И не ребенка, который рухнул под напором дракуса.
Моя душа – если она у меня осталась – была слишком искалеченной, чтобы просто починить ее. Вместо этого я взял обрывки себя и сделал из них нечто новое. Этот процесс был почти таким же ужасным, как увечья, причиненные мне врагами, потому что превращал меня в нечто чужеродное.
Есть истории о существах, сделанных из множества других существ: голова быка, тело человека, клешни краба, копыта козла. Так я воссоздал себя. Каждое действие, которое я совершил, превращая себя в новое существо, казалось преступлением. Я взял жестокость калларино и фаччиоскуро Мерио. Любовь к хаосу Фурии. Беспощадную тьму Каззетты. Бесстрашие Агана Хана. У Филиппо я взял бесстыдство. У своего отца – стратегическое мышление. У Ашьи – силу. А у Челии – ее железную волю.
Я пустил в дело все. Все удовольствия и унижения, всю любовь, всю увечья, все пытки… Я выковал из них нового себя. Это было богохульственно, потому что те части меня, которые не уничтожил дракон, я уничтожил сам. Я плавил, гнул, отбивал и перековывал то, что от меня осталось, и то, что мог украсть, – и превратил себя в новое существо. Более умное, жесткое, целеустремленное и злобное.
А потом я накинулся на дракона и ударил.
Ай. Мы сражались.
Ай. Ужасно чувствовать такую чешуйчатую тварь в своем теле, управляющую твоими мускулами, сухожилиями и костями. Она дышала моими легкими, качала кровь моим сердцем. Не могу описать это насилие, ощущение врага внутри себя… Это хуже, чем сталь, которая проскальзывает в твои кишки, хуже, чем кочерга, которую тебе вгоняют в зад. Нет ничего ужаснее дыхания дракуса под твоей кожей.
Но я сражался. Я сражался всем оружием, что у меня было.
При помощи отточенных чувств я сперва приковал себя к холодному каменному полу узилища, потом к капанью воды, потом к грохоту ударов Акбы по решетке, потом к топотку крыс, потом к запаху дерьма и гниющей пищи – и из этих чувственных нитей построил лестницу наверх и поднялся по ней. Я заполнил свой разум архитектурой палаццо, и он вырос вокруг меня, а я шагал по нему. Камень за камнем, колонна за колонной я воссоздал путь в библиотеку, распахнул двери, встретился лицом к лицу с драконом и победил его.
Я отделился.
Собрав всю свою волю, я поместил себя не внутрь драконьего глаза, но за его пределы, а дракона с ревущим, скрежещущим воплем изгнал.
Я стал целым.
Я открыл глаза. Меня окружал ледяной мрак подземелья.
Мое горло пылало огнем. Все тело болело. Я был покрыт потом.
Перекатившись, я пополз к стене, по которой стекала вода. Рухнул лицом в пол, пытаясь лизать прохладную, чистую жидкость. Коснулся языком лишайника, мха и влаги. Утолил жажду и замер.
Я долго лежал там, изнуренный, покрытый синяками, дрожащий и слабый. Печаль приблизилась и попыталась оседлать меня, вместе с жалостью к себе и страхом, но им нужен был другой, более слабый Давико, и они ушли прочь.
Я выпил еще воды. Нащупал пищу и поел. Собрался с силами. А потом снова потянулся к драконьему глазу.
Само собой, дракон с ревом атаковал, но я был наготове, и на этот раз мы сражались не внутри моего тела, а внутри его глаза. Я обрушился на него со всей силой и волей, давя, вторгаясь и увеличиваясь, и, хотя дракон отбивался, и ревел, и скользил, и свивался, и царапался, и плевался кислотой и огнем, я не остановился, потому что больше не был тем Давико, которого он сокрушил прежде.
В конце концов, когда мы основательно потрепали друг друга и устали, я пригласил дракуса сесть и поговорить.
Даже если бы я выставил на доску сладкий чай и горький сыр, наши переговоры не могли бы быть более формальными. Кто из величайших персон банка мерканта может сказать, что сидел парлобанко с драконом?
Мы друг другу не нравились, но симпатий и не требовалось. Однажды отец сказал, что мы заключаем союзы не с друзьями, а только с врагами. И это был наш случай. Мы с драконом не были друзьями, но могли принести друг другу пользу. Я хотел получить его силу, а у него были свои желания, и на этом основании мы пришли к согласию.
И потому я открыл свой огромный глаз рядом с калларино.
Глава 60
Сказать, что я смотрел, – это слишком мелко.
Сказать, что я видел, – это слишком обыденно.
Я пожирал. Я заглатывал. Я накинулся на мир вокруг меня. Библиотека была живой. Текстура дерева, зернистость камня, плетение ковров, танец цветов. Кружащие в воздухе пылинки. И даже звуки. Я с трудом сосредоточился на калларино, потому что он представлял не больший интерес, чем мазки краски, которыми мастера-художники выписали потолочные фрески, куда, как я с раздражением отметил, калларино добавил свой портрет.
Это муха жужжит в окне верхнего света? Это пылинка падает с печати калларино? Это слизь блестит на пальце Сивиццы? Это ворон хлопает крыльями за окном? Это нити ковра трещат, как пожар, под ногами Мерио? Все было светом, шумом и запахами, и я пожирал их все. Я упивался журчанием голосов, слизывал пульсацию цвета. Я следил за запахами, которые лениво струились в солнечных лучах, подобно пылинкам. Я уловил крупицы розы и пота, облачка стареющих книг…
Мой отец раскидывал сети влияния и плел сети интриг – но он был всего лишь человеком, выпавшим из плетения Вирги. Дракон оставался частью того древнего узора, по-прежнему был полностью вплетен в искусное творение Вирги, совсем как описывал Соппрос. Человек выпал оттуда, он сидел, рыдая, в грязи, однако в тот момент я вновь стал частицей узора.
Я испытывал экстаз.
Я вдыхал запах хлеба, который пекли на кухне. Подслушивал разговоры слуг калларино. Я мог различить шорох белья, когда дети калларино тайком выбирались из постелей, и ворчание его дряхлой матери, жаловавшейся на суставы. Я мог услышать стражников, беседовавших у ворот, и с первых же слов понять, что один ненавидит другого и замышляет какую-то подлость, о которой другой не догадывается. Это похоть, понял я. Стражник вожделеет жену своего напарника. Их голоса поведали мне об этом, раскрыли истину, словно прокричали ее.
Я понял, что существуют человеческие узоры.
Это знал не я, это знал дракон. Дракон видел, как поднимались и рушились империи. Слышал тысячи разговоров: через его владения проходили караваны и армии. Видел тысячи предательств и тысячи преданностей.
Это были не мистические знания, это было знание схем. Простых гуманитас, за которыми наблюдали в течение милленати. Мудрость. Это была мудрость, какую никогда не смогли бы обрести короли-философы древнего Эбеццу, потому что их жизнь была коротка, а дракус видел все человечество на протяжении всей его истории. Видел наши мелкие драмы и комедии слишком часто, чтобы чему-то удивляться. Он узнавал намерения человека еще прежде, чем тот сам их понимал.
И теперь, когда мы были связаны, я тоже все это узнал.
Я видел калларино, сидевшего с архиномо Наволы. Видел, как он едва заметно отстранился от Гарагаццо. Как внимательно слушал слова Серены Ромиццини, чья семья обрела влияние с падением моей семьи. Я смотрел, как он желает ее, но боится выдать интерес. Смотрел на его пренебрежение и уважение. Смотреть было больно, потому что это заставило меня осознать кое-что еще.
Я всегда считал свое мнение ошибочным. Я так долго жил среди людей, которые полагали себя экспертами в чтении чужих сердец и мотивов, что сомневался в собственных инстинктах. Я помнил тот день, много лет назад, когда калларино пришел к моему отцу и я восхищенно наблюдал, как отец направляет этого человека, которого называл Борсини, как играет с ним, как использует его в целях Наволы. Но я сразу почувствовал кипящую ярость и ненависть. Я разглядел истинную опасность калларино.
А мой отец не разглядел.
Каззетта не разглядел.
Мерио не разглядел.
Всю жизнь я сомневался в собственном уме, считал его недостаточно острым и живым в сравнении с умом окружавших меня уважаемых людей. И все же я не ошибся в своей оценке. Отец заставил имя ди Регулаи греметь даже за морями, потому что понимал окружавшие его опасности, риски, возможности… Однако он не видел всего.
Теперь я лежал в своей грязной камере и высматривал возможность. Я наблюдал, как бахвалится калларино перед теми, кто слаб. Наблюдал, как он бушует, неистовствует и повелевает. Как злорадствует над моими грядущими пытками – предвкушает, как с помощью задуманного действа вытащить на свет последних союзников ди Регулаи.
– Поставим их всех в первый ряд, – говорил он Гарагаццо, – и поглядим на их физиономии, когда они возьмут нож.
Ай. Я мог на них напасть. Дракон хотел этого. Благодаря его силе я знал, что мы можем заманить калларино к себе в камеру и уничтожить его. Можем сожрать его душу – и разве не это я обещал дракону? Добычу? Кровь? Смерть? Месть? Крики боли? Души, вытекающие из тел, чтобы быть поглощенными?