Отец сказал, что Соппрос, по крайней мере, отчасти прав, поскольку все люди выходят из земли – и все возвращаются в нее.
– И вода в наших венах соленая, как царство Урулы, – добавил он. – Поэтому мы определенно являемся частью великой сети богов, и об этом стоит помнить.
– И все же, – откликнулся Каззетта, закрывая книгу и ставя обратно на полку, – человек, который собирает орехи и ягоды, чтобы прокормиться, и разгуливает босиком, проживет недолго, когда явится человек с кованой сталью, одетый в шкуры животных. А потому, быть может, сеть богов не так важна, как думает Соппрос.
– В любой идее есть мудрое зерно, – заметил отец. – Альтус идеукс[27], не так ли?
Каззетта согласно цыкнул зубом.
– Любой, кто желает показаться мудрым, говорит, что обрел некую альтус идеукс. Гарагаццо скажет, что Слава Амо есть путь к просвещению, в то время как Аган Хан скажет, что нельзя добиться власти без силы оружия. Мерио скажет, что острый разум есть путь к величию. А ваш пустивший корни друг Соппрос скажет, что нужно отправиться в лес, прислушаться к птицам и деревьям и зарыться пальцами ног в землю.
– А что думаете вы? – спросил я.
– Я думаю, что мудрость одного момента есть глупость другого. Если вам очень повезет, вы отыщете крупицу мудрости, как птица каури находит изумруд, а если вы поистине мудры, то поймете, когда выбросить эту драгоценность, будто простую стекляшку.
– Но как мне это понять?
– Если бы мудрость давалась легко, мы все были бы мудры. А теперь идемте. – Каззетта поманил меня за собой. – Вашему отцу нужно работать. Я покажу, как приготовить яд, который сделает язык черным и убьет человека в течение часа.
– Значит, это ваша мудрость? Яд?
Он натянуто улыбнулся:
– Най. Моя мудрость – молчание. Яд – лишь инструмент. Идемте.
Но я все равно считал, что в идеях Соппроса есть нечто очень мудрое. Фирмос манил меня. Фирмос был радушным, в отличие от наволанской политики. Дерево, шелестящее на ветру, не лгало, облака не лгали, лесной олень не лгал, цветы, раскрывавшиеся навстречу солнцу, не лгали. Даже в коварстве – ведь лиса хитра – было нечто истинное, веритас[28] глубже, чем глубочайшие корни высочайших деревьев. Фирмос говорил на языке, не похожем ни на один из диалектов Амо. В отличие от человеческих языков, он не лицемерил.
В Фирмосе Соппроса я чувствовал себя уютно, его речь была мне ясна. И, дав имя тому, что я любил, я смог лучше видеть его влияние на мою жизнь.
В отличие от боя на мечах или поиска лжи в письме из Хура, у меня хорошо получалось охотиться с Аганом Ханом. Я прекрасно находил следы. Мог проследить за самым скрытным существом. Различал шорох фазана и медленное дыхание оленей, наблюдавших за нами из подлеска.
Но, несмотря на мои таланты, Аган Хан приходил в отчаяние от моей неспособности убить дичь.
«Ты слишком мягок, парень», – посетовал Аган Хан, когда я не смог застрелить оленя с роскошными рогами.
Заметив оленя, когда он пил у ручья, мы весь день выслеживали его, безмолвно перемещаясь по лесу, а потом тихо обошли кругом с подветренной стороны – долгий процесс, поскольку зверь был насторожен и мудр и пережил множество охотничьих уловок.
И все же в последний момент, глядя вдоль длинного древка арбалетной стрелы, я не нажал спусковой крючок. Момент был упущен, и олень исчез, перепрыгивая поваленные деревья. Найти его нам уже бы не удалось.
– Столько усилий! – ворчал Аган Хан, пока мы плелись домой. – И теперь мы возвращаемся с пустыми руками, даже без хорошей истории. Вы не должны медлить, Давико! Когда добыча перед вами, вы обязаны стрелять! Нельзя проявлять слабость.
Но я не раскаивался. Олень был слишком красив. Мне достаточно было знать, что, будь я голоден, он стал бы моим обедом. Достаточно было, что я выпил его образ глазами, вместо того чтобы выпить кровь из сердца, еще горячую после убийства. В отличие от Агана Хана, мне было достаточно осознания своего мастерства. Аган Хан желал устроить пир с мясом и рассказом об охоте; меня подпитывала мысль о том, что мы с оленем обитали – пусть и недолго – в одном лесу, разделили одно мгновение, энруксос в Фирмосе.
Однако мое приобщение к Фирмосу на этом не закончилось.
Время от времени моя семья отправлялась в Нижнюю Ромилью, чтобы спастись от невыносимой жары наволанского лета. Мы вели дела с архиномо, мелкими герцогами и аристократами-охотниками, которые населяли тот полудикий край. Нижняя Ромилья охватывала Наволу с юга и запада, и ее земли давали дичь, шерсть и закаленных солдат вроде наших Полоноса и Релуса, которые покидали свои нищие деревушки, чтобы заработать денег и послать их жившим в холмах семьям.
По мере углубления в Ромилью земля круто поднималась, заросшая дремучими лесами и подлеском, пересеченная глубокими оврагами, по которым неслись бешеные реки, а над всем этим царили заснеженные скалистые вершины. Там были тайные пещеры, и высокие мягкие луга, и, по слухам, таинственные долины, где обитали теневые пантеры, ночные волки, каменные медведи и другие странные создания. Это была истинная Ромилья. Глубокая Ромилья.
Или, как с отвращением называл ее Аган Хан, Черная Ромилья.
Однако Нижняя Ромилья была иной, достаточно дикой, чтобы испытать характер молодого человека, но не настолько, чтобы отец слишком тревожился, и потому, когда мы отправились навестить Сфона (семью, владевшую значительной частью угодий, которые давали шерсть гильдии ткачей; мой отец финансировал ее поставки в холодные пустоши, лежавшие за Чьелофриго), мне разрешили бродить, где вздумается. Конечно, я по-прежнему мог ездить только на Пеньке, потому что так и не стал мечником, которого желал видеть Аган Хан, как и не стал убийцей.
Но, честно говоря, я не считал это наказанием. Мы с Пеньком были друзьями. Он был лучшим спутником, какого можно пожелать в дикой местности: более сдержанным, чем мой друг Пьеро, который всегда шумел и рвался рубить мечом подлесок; и более энергичным, чем Джованни, который предпочитал сидеть с книгой и забывал, в доме он находится или на улице.
Пока мы путешествовали по разным тропам, я то и дело останавливался, завороженный пятнами солнечного света, сочившегося сквозь ярко-зеленые листья белых тополей, спешивался, чтобы поохотиться на лягушек, которые прятались среди камней в разветвленных ручьях, рвал мяту и дарил ее Челии.
– Это ночная мята, – сообщил я, вернувшись к ждавшему меня отряду и продемонстрировав находку.
– Хочешь сказать, у меня плохо пахнет изо рта? – осведомилась Челия.
За прошедшие годы девушка заметно повеселела. Вопреки мрачной серьезности, с которой она у нас появилась, ее истинный характер был беспокойным. Она искрилась, иногда даже взрывалась – радостью или гневом. Без сомнения, у нее был характер винтофрицца[29] причем разрушительный. Мы долгие годы учились вместе, корпели над литиджи, нумизматикой и филосом под строгим взглядом наставников, и Челия отнюдь не молчала. И все же, невзирая на громкие протесты и любовь к шалостям, она усваивала уроки, а также навыки владения мечом, ножом чести и арбалетом, достаточно хорошо, чтобы Аган Хан поворачивался ко мне и вскидывал бровь, давая понять, что сравнивает меня с ней.
Теперь Челия повертела мой подарок между пальцев, ее глаза смеялись.
– Я так плохо пахну?
– Как бани Скуро! – весело откликнулся я. – Нет, хуже! – И добавил более серьезно: – Ее также хорошо добавлять в чай, когда хочешь спать. Она тебя взбодрит.
– Ради короны Амо, пожалуйста, не надо! – простонал Мерио. – Она и так слишком бодрая.
– Разве мяты нет в наших садах? – спросила Челия.
– Ну, это ночная мята. Она отличается от… – Я умолк, заметив, что остальные наши спутники – отец, Ашья, Мерио, Каззетта, Аган Хан, Полонос и Релус – смотрят на меня с некоторым раздражением. И неловко закончил: – Я нашел ее рядом с водяными змеями.
Челия рассмеялась:
– Хорошо, что не принес мне одну из них!
Снисходительно вздохнув, отец сказал:
– Почему бы тебе не задержаться, Давико? Встретимся вечером за ужином. Аган Хан, приглядите за ним, чтобы не заблудился.
И отряд двинулся дальше.
Я жадно продолжил свои исследования; я пробирался сквозь подлесок, царапал пальцы о кусты малины, выслеживал белок по шороху, нюхал лист незнакомого растения – и все это время Аган Хан вздыхал и кряхтел, следя за мной скептическим взглядом.
– Вам не нужно за мной приглядывать, – сказал я бородатому воину, сидя на берегу ручья, шевеля пальцами в воде и наблюдая, как спасаются бегством миноги. – Я знаю дорогу к Сфона.
– Ваш отец отрубит мне голову, если оставлю вас одного в этих проклятых землях.
– Почему вы так не любите Ромилью? Оглянитесь. Вокруг только деревья и вода. – Я глубоко вздохнул, вбирая запахи сосен и зелени, влажного гумуса, цветов у реки, которые так отличались от городского зловония. – Здесь мы в плетении Вирги. Мы в безопасности.
– В безопасности в плетении Вирги? Это разбойники тут в безопасности. Если бы я планировал засаду, то спрятался бы вон за теми деревьями и подловил вас, пока вы неуклюже переходите ручей по скользкому дну.
– Не все в мире – война и засада.
– Но когда дело доходит до них, лучше быть тем, кто сидит в засаде. Вы только-только начали понимать, как пользоваться мечом. Я не допущу, чтобы в вас прилетела арбалетная стрела из кустов. Пора двигаться дальше.
Я со вздохом выпрямился, стряхивая листья и грязь с бриджей для верховой езды. Росший рядом с ручьем белый тополь уже начал краснеть. Прохлада воды и холодные ночи заставляли его кору изменить цвет раньше других. Когда наступит осень, все листья обернутся золотом, а стволы – пурпуром. Эта тропа будет купаться в цветах более ярких, чем даже на картинах Арраньяло. Ай. Это было прекрасно. Мои глаза скользили по разрумянившейся коре. Во многих местах виднелись царапины, там, где олени точили рога. Хорошее место для охоты…