– Я же не какой-то боррагезец!
И потом более серьезно добавил, что в детстве им с Релусом часто приходилось выпрашивать хлеб, а в ответ получать удары.
Когда мы ехали через город, Полонос отставал, а Релус отправлялся вперед. Они вместе с Аганом Ханом выбирали маршрут случайным образом, никогда не повторяя тот же путь по узким, гулким улочкам.
Когда я был моложе, я не понимал их опасений и однажды пожаловался отцу на все эти повороты и петли. Отец в ответ привел меня к реке, откуда вытаскивали труп.
Мадрико ди Джибберти, второй сын этой семьи.
– Это сделали Варрасоза, – объяснил отец. (Релус и Полонос стояли рядом с нами.) – Видишь, сколько раз его ударили ножом?
Я видел. Удары пришлись в голову, и туловище, и руки, и ноги, словно он был набитым чучелом, которое Аган Хан использовал на тренировках с мечами, а не жертвой убийства. Алые рваные раны зияли, как разинутые рты. В них извивались угри и другие рыбы.
– Он отослал стражу, потому что отправлялся на свидание с женщиной и не хотел сплетен, – сказал отец. – А Варрасоза этим воспользовались, поскольку разозлились из-за утраты контроля над торговлей шелком. Не имеет значения, что у тебя нет врагов. Ты должен понять, что их предостаточно у меня. Должен понять, что главную угрозу для нас представляет то, чего мы не видим и не ждем. Мадрико любили все, кого он знал, а теперь он мертв. Потому что ему не хватило здравомыслия опасаться невидимого. – Отец коснулся глаза. – Нас уничтожает то, чего мы не видим. Итак, ты видишь Мадрико?
Я молча кивнул. Я знал Мадрико. Он был полон жизни, всегда смеялся. Челия говорила, что его глаза улыбаются, и я бы не смог придумать лучшего описания. Он источал веселье, и я радовался, увидев его на празднике, или танцах, или ужине. Однажды он подарил мне шоколадку знаменитого чокколатисто Этруаля. На шоколадке была выбита скопа – герб Джибберти, – а внутри чередовались слои начинки из лесного ореха и малинового джема. Мадрико сказал, что Этруаль потратил целый день, чтобы изготовить всего несколько штук, и потому я должен наслаждаться каждым кусочком. «В точности как жизнью! – сказал он. – Наслаждайся ею!»
После чего рассмеялся и дал мне еще одну шоколадку.
А теперь он превратился в мокрый, израненный бледный труп. Его лишили жизни. Нет, этого описания было недостаточно. Мадрико был моим первым трупом. Понимаете, не первым человеком, чью смерть я видел, потому что, разумеется, я видел, как вешали воров, как людей протаскивали по улицам или обезглавливали за измену, а нериса релиджиа[34] сжигали живьем. Но он был первым убитым, кого я знал лично, а потому отсутствие жизни было вопиющим. Мадрико стал… пустым. Я долго смотрел на него, на эту пустоту.
И больше ни разу не предлагал поехать куда-нибудь без Агана Хана или других стражей и не выбирал новые пути.
– Я хотела спутника, – сказала Челия, прервав мои раздумья, – а не мыслителя, предающегося раздумьям о свете Амо.
Только что подъехавший к нам Полонос с улыбкой проговорил:
– Но наш Давико очень задумчивый. Сфай! Вы нарушили его мистические размышления.
Челия показала ему язык.
Я попытался улыбнуться, но воспоминание о Мадрико не отпускало меня.
– Если все время нужно высматривать невидимую опасность, как вообще жить?
Полонос задумался.
– Но такова жизнь. Опасности повсюду. – Он наполовину вытащил меч из ножен. – Когда приходит опасность, ты с ней разделываешься. А до того – зачем тревожиться?
– Но как не думать о ней?
Челия посмотрела на меня почти с жалостью:
– Давико, что за мрачные мысли в такой солнечный день? Надо было оставить тебя дома?
– Я просто думаю. Таков мой разум. Он беспокойный.
– Шумный, как таверна, – согласился Полонос. – Сплошь песни, вино и девчонки.
– Не совсем, – нахмурившись, возразила Челия, – но шумный. И в последнее время стало хуже. – Она по-прежнему изучала меня. – То, о чем ты думаешь, Давико, мешает тебе жить. Живя в страхе, ты не живешь. Ты уже мертв. Мертв задолго до того, как к тебе подберется реальная опасность.
– И у кого теперь мрачные мысли?
– Видишь? Стать мрачным очень легко. Лучше быть веселым. – Внезапно она широко улыбнулась. – Сейчас, Давико, ты не живешь. – Наклонившись, Челия шлепнула меня петлей своих поводьев. – Не живешь! Наслаждайся весной! Наслаждайся этим моментом, сейчас! А не извилистыми поворотами в твоих мозгах.
Я отмахнулся от нее:
– Хотел бы я, чтобы в моих мозгах имелись извилистые повороты. Тогда бы я знал, чего опасаться.
– Най! Хватит жаловаться, Давико. Я этого не потерплю. – Она снова хлестнула меня поводьями. – Радуйся! Это приказ твоей сестры.
И она снова хлестнула меня. И снова.
– Ай! – Я отпрянул, не в силах сдержать смех, а она продолжила атаковать. – Моя сестра – тиран! Спаси меня, Полонос!
– Я не осмелюсь, юный господин! – ухмыльнулся Полонос.
Челия остановилась, занеся поводья для очередного удара.
– Вот видишь? Если Полонос сдается, тебе тоже следует.
Я со смехом вскинул руки:
– Сдаюсь!
– Тогда скажи, что ты счастлив. Дай слово, что будешь наслаждаться этим днем и не испортишь его мрачными мыслями.
– Я счастлив. Даю слово.
И я не кривил душой. Этот день стал подарком, которого я сам себе не позволил бы. Решимость доказать Мерио и отцу, что мой ум так же стоек, как их, заставила бы меня сидеть за работой до заката. Если бы не Челия, я бы по-прежнему трудился.
Мы миновали арочный мост, соединявший двойные палаццо семьи Амонетти. С арок свисали бархатцы и люпины, пурпурные и оранжевые – в цветах семейства, – и улица под мостиком была усыпана лепестками, словно мы получили благословение Амо, просто проехав внизу.
– Почему палаццо твоей семьи не такой красивый, как у Амонетти? – спросила Челия, срывая бархатец. Она покрутила его, понюхала и игриво кинула мне. – Вы достаточно богаты.
– Не знаю. Так пожелал мой дед.
– У Амонетти мало поводов для страха, – сказал Аган Хан. – Они торгуют винами с собственных виноградников и дистиллятами, названными в честь их семьи. Они почти не вмешиваются в политику. У них немного врагов, а тех, которые есть, они напаивают допьяна, чтобы не беспокоили. В нашем случае разделенный палаццо был бы глупостью.
– Я только что взбодрила Давико. Сейчас вы снова его расстроите.
– Он меня не расстроит. Просто я… – Я не мог описать путаницу уроков и предостережений, опасений и рисков, что заполняли мой разум. – Кажется невозможным знать и видеть каждую опасность.
– Най. – Аган Хан покачал головой. – Это не ваша задача. И такие мысли полны отравы. Вместо этого думайте о разумной предосторожности. Если ваш отец посылает судно на тот берег Лазури, оно может попасть в шторм и утонуть. Если он пошлет судно в августе, оно почти наверняка утонет. Не тревожьтесь о риске, а вместо этого подумайте о глупости. Я знаю по опыту: неглупому человеку обычно мало что угрожает. И потому у нас нет разделенного палаццо.
Мы свернули в короткий переулок, который сузился до тесной аллеи, а дальше свернули на Виа-Ува, Виноградную улицу, где лучшие городские виноделы продавали вино из близких и далеких земель и где – неслучайно – на видном месте красовался герб Амонетти. Я принялся изучать вина: не подойдет ли какое к отцовскому столу? Он мог утверждать, что плохо в них разбирается, но я замечал, как он прямо-таки светился от удовольствия, попробовав добрый сорт…
На улицу словно упала тень.
Бутылка разбилась о мостовую.
Внезапно торговцы принялись разбегаться, освобождая дорогу четверке всадников. Одинаковые черные скакуны в черно-красной упряжи врезались в оживленную улицу, словно ростр смертоносного корабля. Их всадники носили черные доспехи и держали в руках обнаженные мечи, вопреки приказам Каллендры, запрещавшим подобные выходки. Торговцы стремительно очистили переулок и оставили наши отряды друг напротив друга.
– Назад! – крикнул Аган Хан, когда новые черные всадники вылетели на Виа-Ува. – Назад!
Его рука уже наполовину вытащила меч. Полонос и Релус прикрыли нас. Я осадил Пенька и стиснул рукоять своего меча. Челия сделала то же самое.
За четырьмя первыми солдатами ехала женщина на черном боевом скакуне. Мое сердце едва не выскочило из груди. Она была одета в изящную темно-бордовую кожу, расшитую серебром, и черную шелковую юбку. Женщина смотрела на разбегающихся торговцев самодовольно и презрительно.
Ла сиана Ничисия Фурия. Госпожа Фурия. Имя, вселявшее страх в сердца всех благопристойных наволанцев. Имя, которым матери пугали детей. «Веди себя хорошо, иначе ла сиана Фурия придет за тобой – и уже никто никогда тебя не увидит. Ла сиана Фурия вырежет твое сердце и съест у тебя на глазах, если тебе повезет. А если нет, продаст тебя в рабство грязным боррагезцам. Веди себя хорошо, дитя, иначе ла сиана Фурия придет за тобой».
По бокам от госпожи Фурии ехали два мускулистых чернокожих великана в сверкающей броне. С зачехленными копьями, на которых развевались флаги с вороном, гербом Фурий. С колчанами дротиков за спиной. С кривыми ножами и колющими мечами наготове. Воины из Хуса. Их блестящие шлемы были покрыты странными хусскими письменами; говорили, что это стихи, посвященные семьям и богам. Забрало окружали четыре клыка хусского льва, чудовища, которое я видел только на иллюстрациях к путешествиям Деместоса и Марселя из Биса.
Хусский лев имел грубую, жесткую кожу вроде крокодильей, но гибкое и ловкое тело кошки. У него было шесть ног, и говорили, что он смертельно быстр, а его клыки сочатся ядом, как и шипы, которые он мечет из кончика хвоста. Тецци Афосский утверждал, что это выдумки Деместоса, однако вид клыков на шлемах воинов заставил меня предположить, что Деместос не ошибся. Согласно Деместосу, эти люди убили львов в одиночку, вооруженные только традиционным кривым ножом и дротиками. Это было испытание на зрелость, из-за которого, по словам Деместоса, число претендентов к концу каждого сезона взросления снижалось вдвое.