Ее лицо смягчилось.
– Ай, Давико, – вздохнула она. – Ты еще такой мальчик. Для тебя есть только хорошее или плохое, правильное или неправильное, просто и ясно. Ты наволанец – и все равно хочешь, чтобы мир был прозрачным как стекло, в то время как на самом деле он состоит из грязи и смятения. И все равно вот он ты, желаешь, чтобы все стало простым, ясным, как свет Амо. Для тебя существует только сверкающий горный поток – или сточная канава. Теперь ты считаешь, что я лишена добродетели, что я шлюха, а твой отец делает из меня проститутку.
– Най…
– Най, Давико. – Она вскинула руку, заставляя меня умолкнуть. – Ты меня осудил. Я скажу тебе, что сиа Аллецция – хорошая женщина, невзирая на ее профессию, а может, благодаря ей. Она та, кто она есть, и я испытываю к ней глубочайшее уважение. Как и Ашья. Как и твой отец. Чем бы она ни была в лихорадочных фантазиях, которым предаетесь ты и твои друзья, она больше этого, больше, чем ты можешь представить. И не вопреки своей жизни, а благодаря ей.
– Я не понимаю.
– Аллецция понимает мир мужчин, – сказала Челия. – Понимает разум мужчин. Она подчинила своей воле семерых – и они рады подчиняться.
– Я думал, их четверо.
– Семеро. По одному на каждый день недели. – Она рассмеялась при виде моего потрясения. – Послушай меня внимательно, Давико. Ашья приводит меня к сиа Аллецции, потому что Аллецция разбирается в тех областях, где пересекаются мужчины и женщины. Она разбирается в путях мужчин и любезно делится своим знанием. Ты и я, Давико, мы с тобой живем в одном мире – но дороги у нас очень разные.
– Ты…
– Ай! Давико! Вечно про секс!
Я повесил голову.
– Най, Давико. Сиа Аллецция учит не искусству любви. Она учит искусству отношений. Это разные вещи, пусть и близкие. Я не шутила, говоря, что фаччиоскуро – женское оружие, а не мужское, потому что зачастую это единственное оружие, дозволенное женщине. И потому я учусь читать приглушенные эмоции, подавленные чувства, скрытую боль и темные намерения. Я учусь вещам, которые должна знать женщина, чтобы выжить в мире мужчин, и Аллецции много об этом известно. Твой отец отправил меня к ней не ради секса, а ради охраны и защиты, потому что он хочет, чтобы я разбиралась в мужских недрах и тьме и не оказалась беззащитной перед ними в этом мире. Я беседую со многими женщинами, и каждая учит меня тому, что я должна знать, потому что мне недостаточно уметь отравлять, как Каззетта, или владеть мечом, как Аган Хан. Я должна знать пути, по которым прошли представительницы моего пола, и ловушки, которых им удалось избежать. Мы оба наволанцы, Давико, но мужчины и женщины ходят по разным улицам, даже когда идут вместе, держась за руки. Твой отец это знает. Ашья это знает. Аллецция это знает. А потому спрячь свои подозрения и страхи и поверь, что твой отец и Ашья заботятся обо мне, быть может, не меньше, чем о тебе. И потому хотят подготовить меня к путям, по которым мне предстоит пройти.
Мне стало стыдно, что я усомнился в ней.
– Прости меня. Я не должен был воображать… не должен был думать… – Я смятенно умолк, а Челия вновь рассмеялась.
– Ай, Давико. Теперь ты делаешь из меня невинную деву. Позволь мне просто быть собой. Не больше и не меньше. Я бы хотела, чтобы ты знал меня такой, какая я есть, и я надеюсь, что всегда буду знать тебя. Друг для друга мы будем теми, кто мы есть.
Она взяла меня за руку, притянула к себе и положила голову мне на плечо.
– Давай просто будем собой, – сказала она, и я понял, что наша дружба восстановлена.
МИФ ОБ ЭРОСТЕЙЕ
Это история из дней до великих империй, до того, как Сьенеллеус стал королем База. До того, как широкая синяя Лазурь коснулась Зурома и Чата. До того, как пал великий город Энецциум. В те времена боги часто бродили по земле, а человек и животные были равны. Это история случилась до того, как к власти пришел Амо.
В те времена имя Эростейи было хорошо известно. Его пели на вершинах самых высоких гор и шептали на дне самых глубоких долин. Его произносили на самых дальних берегах, потому что Эростейя славилась своей красотой – и ее знали во всех краях, где люди овладели музыкой языка.
Но хотя имя Эростейи было известно, сама она жила вдали от человека, в чаще скрытых лесов того края, что мы сейчас зовем Глубокой Ромильей, ведь красота – это одновременно благословение и проклятие, и каждый увидевший Эростейю преисполнялся ужасной тоски и вожделения. Мужчины желали обхватить руками ее тело и пытались силой раздвинуть ей бедра. Женщины хотели лечь рядом с ней, целовать ее губы, а потом ревниво украсть ее кожу и выдать за свою собственную. И потому Эростейя убежала из дома и поселилась вдали от людей, среди торжественных высоких деревьев и чистых прохладных ручьев, в компании птиц и зверей. Там, в диких краях, не звучал язык людей и на нее никто не посягал.
Однако Эростейю не забыли. Встречавшие ее люди с благоговением рассказывали о ее красоте. Поэты слагали стихи. Моряки пели песни. Женщины сравнивали себя с самой сущностью Эростейи. Хотя она ушла, воспоминания о ней росли, потому что такова человеческая природа.
Люди сочиняли истории про то, чего не видели.
Что до Эростейи, она жила свободной в горных долинах. Укрывалась от солнца под пятнистым зеленым пологом колышущихся белых тополей. Питалась лесными плодами, купалась в ручьях, которые неслись, чистые и смеющиеся, с высоких горных снегов. Ей пели птицы, а об опасности ее предупреждали крошечные олени, которыми славится Ромилья и которые ради нее навостряли уши и принюхивались. Когда рядом оказывались люди, теневые кошки и туманные волки прогоняли их, и каждую ночь Эростейя мирно спала, свернувшись в теплой компании каменных медведей.
Но однажды, когда Эростейя купалась у берега среди пены и брызг, ее увидел Скуро, который в те дни много бродил по миру. Он возвращался в свои Невидимые земли, а место, выбранное Эростейей, находилось рядом с серной пещерой, где лежал вход в его царство.
Увидев, как она купается, Скуро спрятался в пещере и следил за Эростейей из теней, а когда она вышла из воды и солнце поцеловало ее кожу, он пришел в восторг: Эростейя, восхитительная и безмятежная, была красивей любой женщины мира, потому что была свободна от мужских взглядов и думала, что ее нагота принадлежит ей одной.
Разглядывая естественную красоту Эростейи, Скуро устыдился, поскольку видел, что похищает то, чего ему не давали. И он ушел, укоряя себя.
Но Скуро не смог выкинуть образ Эростейи из головы, и он вернулся; он возвращался снова и снова, чтобы смотреть, как она купается. Чтобы дать глазам вкусить красоты, которая никогда не будет принадлежать ему, ведь он был уродлив и при виде его люди пугались. Вот почему он правил царством тьмы.
Но в конце концов, опьяненный, он позвал ее. Она очень испугалась, когда его голос донесся из сумрака пещеры, и попыталась прикрыться и убежать. Скуро опечалился, увидев ее страх, и поспешил заверить Эростейю, что не причинит ей ничего плохого и что он не похож на людей, а совсем другой, как фата в озере, или рыба в ручье, или олень в лесу. Ведь он создание пещер.
Что было правдой – но не полностью.
Однако Эростейя успокоилась и, ведомая любопытством, а может, и тоской по музыке языка, подошла ко входу в пещеру, во мгле которой прятался Скуро, и они побеседовали и получили удовольствие от общества друг друга.
Впоследствии Скуро часто поднимался из своих Невидимых земель и разговаривал с Эростейей в той пещере, где свет встречался с тьмой. Они говорили много дней и много ночей. Он дарил ей опалы из своего подземного мира и фаланги королевских пальцев. Когда солнце спускалось за горы, а звезды любезно скрывались за тучей, он даже выходил из пещеры и садился рядом с красавицей, дивясь тому, как близко лежат на траве их руки, не соприкасаясь.
Но он никогда не показывал ей свое лицо, потому что был уродлив.
Однако во мгле его облик не имел значения. Он мог рассказывать Эростейе шутки, которым она смеялась. Мог сочинять легенды о далеких землях. Мог раскрывать ей тайны богов. Он назвался правителем своего царства, что было правдой, но не поведал о созданиях, которыми правил.
Но в конце концов, потеряв голову от желания, Скуро захотел предстать перед Эростейей в своем подлинном обличье. Однако он не знал, как это сделать, был смущен и напуган, а потому обратился за помощью к своему брату Амо, который всегда ходил при свете дня и знал пути людей, что выпали из плетения Вирги. Если кто и мог дать совет Скуро, так это был Амо, прекрасно знавший людей, в чьи дела часто вмешивался.
Амо посмеялся над стыдливостью Скуро, но согласился помочь, потому что был рад оказаться полезным и польщен тем, что Скуро склонился перед его мудростью. Но когда Амо увидел Эростейю, он возжелал ее и решил сделать своей. И потому он вывел Скуро из его пещеры на яркий свет, говоря, что единственный путь к сердцу женщины лежит через неприкрытую правду. Он привел Скуро к Эростейе, и, как Амо и предполагал, при виде Скуро она испытала отвращение, страх и неприязнь, но была очарована Амо, который весь состоял из света и сияния и всегда был приятен взгляду.
Эростейя отвергла Скуро.
Амо, в свою очередь, изъявил свою страсть, и Эростейя возлегла с ним. У них родились дети Эло и Эла, которые ходили среди людей и богов.
Но Скуро был Скуро – и он не сдался.
Он по-прежнему любил Эростейю. Он приносил ей дары из тьмы. Когда она попросила звезды, он принес ей целую сеть, полную звезд. Когда пожелала увидеть цветок, какого никогда не видела, он отправился на поиски вороньей орхидеи, которая цветет только при свете луны в пустыне Зурома и только после дождя, выпадающего лишь раз в сотню лет.
Эростейя улыбалась дарам Скуро, но не желала возлечь с ним, потому что он провонял дымом и склепом, а его голос, даже нежный, напоминал треск ломающихся черепов. От его дыхания несло падалью, его крики напоминали вопли стервятников, а зубы он взял от мертвецов. Амо был высоким, чистым и могущественным, с симметричными руками и ногами и бугрящимися мускулами. У Скуро же одна нога была от козла, а другая от ворона, а его тело покрывала спутанная шерсть медведей, которые уснули в его пещерах, чтобы никогда не проснуться, и стали частью Скуро.