– Значит, в другой раз. Но знайте, граф Делламон, вы всегда будете желанным гостем в палаццо Регулаи.
Мы выпили еще, а потом нас отвели вниз, на праздник.
– Почему ты предложил такие щедрые условия? – спросил я, когда мы спускались. – Ведь медный рудник не настолько ценен.
– Достаточно ценен, – ответил отец. – У нас есть другие интересы во владениях Красного города. Смерть старого парла осложнила некоторые мои планы. Нам чрезвычайно выгодно привязать к себе нового парла и защитить займы, которые уже даны Мераи.
– Ты не боишься, что это деньги на ветер? Или что калларино не захочет отпустить люпари?
– Почему ты дал Делламону преимущество?
Меня удивила внезапная смена темы.
– Я… я рассердился.
– Ты рассердился? – Отец замер посреди лестницы, заставив меня тоже остановиться на ступеньку ниже и обернуться к нему. – Я поставил тебя в самое средоточие власти, которую ты однажды унаследуешь, а ты рассердился?
– Ты вовлек меня хитростью.
– И ты нанес себе рану, потому что рассердился на меня. Разве это мудро?
– Я не просил садиться за доску сегодня!
Это прозвучало громче, чем я хотел, и глаза отца распахнулись от изумления. Я думал, что он возмутится, что упрекнет меня за неуважение, но он лишь нахмурился.
– Мы ди Регулаи, Давико. Мы всегда за доской. Мы за доской, когда обсуждаем сделки за чаем и когда пьем вино с послами. Мы за доской, когда играем в карталедже с друзьями. Мы за доской, когда посещаем свадебные торжества и когда идем в катреданто. Мы ди Регулаи. Каждый наш поступок имеет значение. Ты вскоре станешь мужчиной, и пришла пора вести себя как мужчина. Мы всегда сидим за доской. Всегда. И мы никогда, НИКОГДА не даем преимущество другим.
И он окинул меня взглядом столь разочарованным, что мне захотелось провалиться под землю.
Глава 20
Я бродил среди празднующих – оцепеневший, одинокий, потерянный.
Мы всегда сидим за доской. За нами всегда наблюдают.
Отцовские слова преследовали меня, они изменили смысл праздника. Все торгуются. Все ведут переговоры. Я уступил преимущество. Я чувствую себя дураком.
Я заметил священника Гарагаццо в маске, который пытался засунуть виноградины в декольте служанки. Очевидно, его не волновало, как он выглядит или какое преимущество уступает. Я отвернулся – и заметил госпожу Фурию, задумчиво наблюдавшую за мной с другого края зала, – вот так же ворон смотрит на падаль. Она отсалютовала мне. Я попытался сохранить равнодушное лицо, не показать, как сильно Фурия пугает меня, но она лишь усмехнулась.
Это Навола, мрачно подумал я. Похотливые священники, злобные работорговцы, достаточно денег, чтобы покупать и продавать армии и королевства, в то время как люди из гильдии ткачей осаждают калларино, выпрашивая очередную монополию, а виноторговцы одаряют членов Каллендры своим товаром и просят снизить налоги. И так далее, и тому подобное, и все улыбаются, и все следят, и все плетут интриги.
Челия смеялась над этими интригами, над маленькими страстями и маленькими планами маленьких людей, распускавших перья и изображавших величие перед другими. «Они вернутся домой к женам, любовницам и любовникам. Будут трахаться и делать вид, будто достигли величия. Будто они особенные, будто их жизнь имеет значение».
Каззетта был более лаконичен: «Они обратятся в прах».
Все эти интриги и старания – ради чего?
Я заметил Филиппо, который щипал слугу за задницу, и в этот самый момент Филиппо поднял глаза и увидел, как я смотрю на него. Ничуть не смутившись, он ухмыльнулся, шлепком отогнал слугу и направился ко мне.
Я тут же развернулся и двинулся сквозь толпу в поисках укрытия. Не хотел иметь дело с Филиппо, не хотел находиться на этом празднике. Мне было жарко и тесно; меня окружали и душили смеющиеся и пьющие рты, кричащие голоса, расшитые платья и камзолы. Узкие брюки и бриджи. Уложенные косы, мудреные прически с лентами, лица за масками. Опьянение и разгул.
«Великая вздымающаяся масса», так однажды назвал это амонский император Виттиус. Он никогда не любил людей. По этой причине его изображения искаженные до уродливости; они были отталкивающими даже в пору его расцвета как государственного деятеля. Он люто ненавидел вианомо, но ведь одной пары глаз достаточно, чтобы увидеть: архиномо тоже чудовищны. Не имеет значения, пьешь ли ты из феррейнского хрусталя в роскошном палаццо или спишь с бродягами в переулке.
Я заметил Челию, которая болтала с привлекательным мужчиной, похоже художником или скульптором. По крайней мере, человеком искусства. Я пробрался к ней. Должно быть, она заметила мое отчаяние, потому что сказала что-то спутнику и тот с поклоном удалился.
– Где ты был? – спросила Челия, притягивая меня к себе и целуя в щеки. – Я видела тебя с Филиппо, а затем пф-ф-т! – Она взмахнула рукой. – Ты исчез, словно фата.
Я благодарно оперся о ее плечо, испытывая всепоглощающее облегчение, какое, должно быть, испытали рыбаки Оссоса, когда Урула послала своих русалок, чтобы поцелуями вдохнули в них воздух.
– Только что опять сбежал от него, – сказал я, – и его проклятых козлов.
– Он рассказал мне анекдот про козла с языком длиной с руку младенца…
– Сестра, я тебя умоляю!
Она рассмеялась:
– Я решила, что он безобиден. Хотя и утомителен.
– А это кто? – спросил я о ее недавнем собеседнике, который бросал на нее тоскливые взгляды.
– Художник, – ответила Челия, с улыбкой кивнув ему. – Он хочет написать меня, как Касарокка.
– Еще один портрет?
– Он полагает, что моя обнаженная кожа будет выглядеть очень красиво, если смочить ее водой. Видит меня «убранной смеющимися водами Лазури», так он сказал.
– Так он сказал? – Я не смог сдержать разочарования.
Ее улыбка не дрогнула:
– Он свинья, но ему покровительствует Гарагаццо, для которого он делает скульптуры. Лучше демонстрировать открытость, чем быть увековеченной в качестве рабыни Скуро.
– Мне понравился посол Вустхольта. – Я поискал его в толпе. – Он бы так не поступил.
– Приятное разнообразие.
Однако Челия произнесла это таким тоном, что было ясно: она сомневается, будто я понимаю, о чем говорю. Я решил не реагировать.
Из всех людей, заполнявших палаццо своим весельем, чужестранец с севера оказался самым приятным.
– Я бы хотел побеседовать с ним подольше, но Филиппо оскорбил его.
– О чем бы ты с ним беседовал?
– О чем угодно. Разговор с этим человеком напоминает купание в чистом горном ручье, а не в грязном устье Ливии. Я бы мог поговорить о… Слышал, что снег в тех краях лежит большую часть года и жители роют тоннели между домами. Я бы спросил его об этом.
– А я слышала, что они строят специальные комнаты и натапливают их так жарко, что все снимают одежду и смешиваются друг с другом – мужчины и женщины, все вместе, голые.
– Ну, что еще ты могла слышать.
– Ай, Давико. Всегда такой правильный. Что нам сделать с твоим правильным разумом? – Она окинула взглядом толпу. – Ага! Вон там. Сестры ди Парди будут счастливы внушить тебе не столь подобающие мысли.
Само собой, я обернулся, как ребенок, которым и был. И конечно же, две сестры смотрели на меня с неприкрытым интересом. Я покраснел и отвел взгляд, а Челия рассмеялась при виде моего смущения.
– Предпочитаешь старшую или младшую?
– Никакую.
На самом деле обе казались привлекательными – и пугающими. Легкодоступные сиалины вроде сестер ди Парди напоминали двери, молившие, чтобы их открыли, и, хотя я отчаянно желал вкусить тайн, которые ждали за ними, я также был ошеломлен и устрашен самой возможностью. Сестры продолжали глядеть на меня. Я понял, что в смущении смотрю куда угодно, только не на них. Я вновь окинул взглядом толпу. Вустхольца не было видно. Я мысленно проклял Филиппа, который его спугнул.
– Вообще-то, мне нравится мысль найти тихое местечко, чтобы спрятаться от всего этого.
– Но здесь так весело.
– Для тебя это веселье, для меня – пытка.
– То есть ты не желаешь пойти к предсказательнице, чтобы прочла твои чайные листья. Говорят, она мастер. Мы могли бы спросить, каким богатым ты станешь и что за короли будут дрожать, заслышав твое имя. Сейчас у нее никого нет.
Я посмотрел на предсказательницу в золотой маске с темной прорезью рта. Она сидела скрестив ноги.
– Думаю, я уже видел свое будущее, и оно исполнено горечи.
Я хотел произнести эти слова небрежно, шутя, но, пока говорил, внезапно ощутил прилив скорби, словно мою грудь случайно взрезали и из нее потекла кровь. Сила этого чувства потрясла меня. Оно вобрало в себя весь этот вечер. Уродливость гостей, сложности семейного бизнеса, грязь переговоров – и, хуже всего прочего, ощущение отрезанности. Это мир моего отца, а не мой, однако такую жизнь мне предназначила судьба.
Челия продолжала болтать, ни о чем не догадываясь:
– Я ходила к предсказательнице, что возле квартала Сангро. Она заявила, что в один прекрасный день я выйду замуж за короля. Я рассмеялась ей в лицо… – Она умолкла и обернулась ко мне. – Каромио[48] В чем дело?
Я покачал головой, пытаясь обуздать эмоции.
– Ай, Давико. – Челия взяла меня за руку. – Давай выйдем на улицу. – Она потащила меня за собой. – Найдем свежий воздух. Уединение. Не нужно, чтобы кто-нибудь сейчас увидел твое лицо.
Я позволил ей вывести меня наружу, в сады Талья, и по мраморным ступеням – в лабиринт фигурных живых изгородей. У входа шумел большой фонтан. Челия усадила меня на край чаши.
– Ну вот, – сказала она, окунув пальцы в воду. – Так-то лучше, верно?
Мокрыми пальцами она провела по моему лбу, принеся прохладу и облегчение. Я прислонился к ней.
– Каромио. Что случилось? – спросила она.
Я попытался ответить, но перед глазами стояли граф Делламон и отец. Схватка умов, равновесие отваги и риска – два мастера игры, в которой я не хотел участвовать. Прохладные руки Челии коснулись моих щек и повернули мое лицо к ней.