Я покачал головой.
– Простите. Дело в том… – Я не знал, как объяснить прилив раздражения, который испытал оттого, что Аган Хан восхищается Челией. – Иногда мне кажется, что это Вступление должно быть для нее, а не для меня.
– Она не ди Регулаи, – резко произнес Аган Хан.
– Но разве она не моя сестра?
– Не шутите. Челия безрассудна и любит хаос. Нам всем очень повезло, что она не может наследовать.
– А как насчет других? Есть другие, кто может?
– Вы имеете в виду бастардов. – Аган Хан покачал головой. – По правде говоря, я не знаю. Най. Не так. Я точно знаю, что вы единственный ди Регулаи. В этом ваш отец был непреклонен. Нет никакого тайного отпрыска, только и ждущего, чтобы занять ваше место, или лишенного наследства брата вроде Чичека, готового устроить бунт против вас…
– Я имел в виду не это, – перебил я, сердясь, что Аган Хан неправильно понял мои тревоги. – Так рассуждает Челия. Не я. Я просто хочу знать, есть ли у меня брат или сестра.
– Почему бы просто не спросить вашего отца?
– Это кажется… – Он решит, что я за ним шпионил. – Это кажется деликатным вопросом.
– Деликатным? Хм… Действительно. Что ж, вы зря потратили время, потому что я не знаю. Ваш отец вел безумную жизнь, когда был моложе и умел убеждать женщин. Но это было задолго до меня. Юноши вашего возраста и положения привлекают женщин, как цветы – пчел. Уверен, что вы это уже почувствовали… – (Мне на ум вновь пришли сестры ди Парди.) – …и потому полагаю, что не обошлось без отпрысков. Но если чья-то жена родила лишнего ребенка, она могла заявить, ради доброго имени всех и каждого, что он от ее супруга. А если бы дочь какого-то семейства понесла, ее родственники получили бы щедрую компенсацию от вашей семьи и не стали жаловаться – пусть им и пришлось бы отправить дочь на время в монастырь и отдать ребенка на усыновление. Мужчины любят засеивать ждущие поля, а в Наволе таких полей немало. И намного больше полей открыты для столь известного имени, как ди Регулаи. Я часто думаю, что половина местных архиномо зачата чужими мужьями, если посмотреть, как вы, наволанцы, себя ведете…
Нас прервали крики у ворот: Полонос с кем-то спорил. Аган Хан покосился на шум и покачал головой.
– Ай. Кажется, Полонос не усвоил урок. – Он поднялся. – С вашего позволения, Давико?
Конечно же, ему не нужно было спрашивать позволения, но, конечно же, он спросил. Я тоже поднялся.
– Мы не хотим лишиться торгового пути.
– Верно.
Мы направились к двери, но на пороге Аган Хан остановился.
– Я знаю, что мы сурово с вами обращаемся, Давико. Что хотим от вас большего, чем хотят от других, от ваших друзей, от… – Он пожал плечами. – Да от кого угодно. Но не думайте, будто причина в том, что мы в вас разочарованы. Ноша, которую вы возьмете на себя в день имени, вдвое больше, чем унаследованная вашим отцом, а та, в свою очередь, была вдвое больше ноши, что унаследовал Бык. Дело выросло, а мы всего лишь люди.
Его речь меня удивила.
– Почему вы мне это говорите?
– Я слышу… – Он подбирал слова. – Я слышу, как вы говорите о себе. – Он многозначительно посмотрел на меня. – И о Челии. Не думайте, что вы в недостаточной степени наволанец. Вы наволанец до мозга костей – и в еще большей степени вы ди Регулаи. Все люди рассказывают о себе истории, и если повторяют достаточно часто, то сами начинают в них верить: боррагезцы – кровожадные, торре-амонцы – распутные, мерайцы любят роскошь, наволанцы изворотливы и так далее. Но это всего лишь истории. В следующий раз, когда услышите, что наволанцы изворотливы, вспомните, что не это я вижу в Наволе и не потому служу вашей семье. Верное наволанское сердце летит стремительно и прямо к тому, кого оно любит, – и оно чище и блистательней, чем снега Чьелофриго. Я наблюдаю за вами, Давико. Я вижу вас. У вас доброе, верное сердце – и оно наволанское. Никогда не сомневайтесь в том, что это величайшая, удивительнейшая сила.
Он ушел, а я долго стоял, размышляя над его словами. Размышляя над тем, как оценивал себя и как меня оценивали другие. Я продолжал думать об этом оставшиеся дни до моего Вступления.
Но когда я приветствовал делегатов, когда сидел за доской рядом с отцом, мой желудок корчился и пылал. Мы постоянно высматривали преимущества и риски, постоянно практиковали искусство фаччиоскуро. И глаза отца постоянно следили за мной. Казалось, в его библиотеке не было места искренним и верным сердцам. И хотя приятно было думать, что мои обязанности обширней и сложнее тех, что довелось принять ему вместе с нашим именем, это утешало слабо, потому что ошибки были реальными и дорогими. Если мы одолжим деньги князю, который не расплатится, или не будем знать, что чей-то груз шерсти заражен плесенью, или если корабль с золотом пойдет ко дну из-за гнева Лазури, это будет стоить нам вложений.
Моему желудку стало еще хуже.
Утром накануне великого события я проснулся от ужасной боли. И едва успел добежать до ночного горшка. Из меня изверглись кровь и желчь. Меня рвало и выворачивало. Я держался за живот. Он пылал огнем, словно крыса прогрызала себе путь наружу. Снова стошнило, я сплюнул кровь и уставился на содержимое горшка. Оттуда в ответ уставилась черно-алая жижа.
Я рухнул на постель и решил никому не говорить.
Знаю, вы скажете, что следовало поднять тревогу, но я мог думать лишь о том, сколь сильно будет разочарован отец. Как он говорил со мной в ту ночь, когда я напортачил с первым министром Мераи. Как горько он говорил обо мне с Ашьей после этого. За нами всегда наблюдали. Я не мог уступить преимущество, не мог выказать слабость. И потому притворился здоровым.
Но это было нелегко.
Нелегко было даже в последний раз примерить парадный камзол, пока Ашья и портной проверяли все до мельчайшей детали. Ашья одернула камзол, измерила пальцами высоту воротника, пробормотала что-то на родном языке.
Я стоял, покачивался, терпел. Я жмурился, пока они тыкали и щупали. Я силой воли отгонял боль. Но когда я открыл глаза, Ашья пристально смотрела на меня, и взгляд ее был темным, как угли Скуро.
– С вами все в порядке, Давико?
– Желудок болит, – ответил я.
– Сильно?
Я хотел сказать, что мне в живот словно вонзали ножи, а ночной горшок покраснел от блевоты, но вместо этого лишь пожал плечами.
– Он меня беспокоит, вот и все. – Я снова вспомнил, как Ашья с отцом обсуждали меня в саду. Они скрупулезно изучат любую слабость, которую я выкажу. – Думаю, причина во вчерашнем ужине – слишком много перца.
– Что ж. – Ашья нахмурилась. – Не переедайте сегодня, юный господин. Вас ждет ужин с архипатро Гарагаццо и калларино. Вам следует быть в хорошей форме.
– У отца есть какой-то план?
– Он хочет почтить ближайших друзей семьи перед вашим главным днем. Завтра сотни имен заполнят палаццо, куадра, залы и балконы, и в этой суете можно упустить самое главное. – Она покосилась на портного, предостерегая меня от новых вопросов и давая понять, что у отца действительно есть план.
– Желудок успокоится. – Я медленно выдохнул, скрывая боль. – Со мной все будет в порядке.
– Хорошо, – кивнула она. – Это необходимо.
Как будто таким образом мы решили проблему.
Однако ее тон создал у меня впечатление, что ей есть что добавить. Подслушав ее рассуждения с отцом в саду Талья, я осознал, что она уделяла мне намного больше внимания, чем я полагал. Она одержима качеством, цветом и покроем моего шелкового наряда, но это отнюдь не все, что интересует Ашью во мне.
Ашья подергала вышивку на моем камзоле.
– Здесь нитка, – сообщила она портному.
– Ай. У вас зоркий глаз. – Он взял ножницы и обрезал нитку.
– Так лучше. – Она щелкнула языком.
С острым, как у сокола, взглядом Ашья обходила меня кругами. Портной шел следом, переживая, что она найдет другие недочеты.
Я задумался: кто она, Ашья? Что видит на самом деле, когда смотрит на меня? Она носит свою красоту и рабские шрамы, словно маску, но что под этой маской кроется? Я представил мысли, бродившие в ее голове, тайные суждения, холодные и гибкие, как угри, что роятся в глубинных течениях Лазури. В искусстве фаччиоскуро Ашья может сравниться с любым наволанцем, хотя я никогда не замечал, чтобы она играла в нашу игру. Она наложница моего отца, собственность архиномо ли Регулаи. Но сейчас я задумался, кто она еще.
Что тогда процитировала Челия?
Женщина не может допустить, чтобы мужчина увидел ее правду, потому что он сочтет эту правду страшной.
Что-то в этом роде.
И насколько это верно для женщины-рабыни?
За этими мыслями пришла мысль о том, скрывает ли Ашья что-то от моего отца – таким же хитрым способом, каким скрывает от меня свои суждения. Истина заключалась в том, что я не мог ясно читать Ашью. Если бы в ту ночь Челия не заставила меня шпионить, я бы не догадался, как внимательно Ашья наблюдает за мной или как дает советы моему отцу. Не то удивило меня, что у нее есть мысли и чувства, а то, как тщательно она их скрывала. Менса обскура. Оккулта. Обсколта. Насколта. Сегрета[51].
В Ашье таились океаны, для меня неведомые, и мне не нравилось осознавать, что она столь пристально изучала меня своими скрытными темными глазами.
Портной закончил.
– Ай! Великолепно! – Он отошел назад, восхищаясь своей работой. – Архиномо будут подражать нам, сиана, но никогда не сравняются с нами.
Ашья промолчала, и он повернулся к ней, ища поддержки.
– Разве не великолепно, сиана?
Ашья по-прежнему смотрела мне в глаза.
– Сойдет.
День шел, и усиливалась моя боль. Я не мог найти облегчения ни в наших садах, ни в библиотеке. Не полегчало, даже когда наступила жара и мы все удалились в свои комнаты для послеполуденной суссирре[52].
Солнце пылало за ставнями, раскаляя камни палаццо. Если выглянуть наружу, кажется, будто красные черепичные крыши буквально кипят от жары. Я лежал обнаженный, придавленный горячим, влажным, удушливым воздухом. По всему палаццо дремали люди – слуги, стражники… члены семьи. Я представил, как чувствую дыхание самого палаццо, ленивый, тяжелый ритм в такт дыханию его обитателей, сонных, полуживых под солнцем в зените.