Желудок вновь съежился. Я подавил стон. Ленивка навострила уши и вскарабкалась на постель. Ей это нравилось с тех пор, как она была глупым щенком, но сейчас она обеспокоенно лизала меня. Я оттолкнул ее:
– Прекрати. Со мной все в порядке.
Но она не унималась, все лизала лицо, руки, когда я пытался отодвинуть ее, а потом ухватилась за кисть зубами, словно пытаясь стащить меня с кровати.
На ее морде отражалась такая тревога, что я чуть не разрыдался от благодарности. Это была любовь. Ленивка была верной. Она заботилась обо мне больше, чем любой человек из тех, кого я знал. При этой мысли я ощутил ужасное одиночество. Ленивка желает мне лишь покоя и счастья. Могу ли я сказать то же самое о ком бы то ни было в нашем палаццо? Возможно, о Челии? Но Челия преследует собственные цели. А любовь Ленивки ко мне совершенно бескорыстная. Такая забота одновременно вызывала теплоту и смирение.
Эта жизнь не для меня.
Словно сам Амо послал мне эту мысль.
Эта жизнь не для меня.
Не успев осознать, что делаю, я вскочил с кровати и принялся одеваться. Такая жизнь не для меня. Я для нее не гожусь. Пусть это место достанется Челии. Или Ашье. Или пусть отец сохранит его за собой. Но у меня другая судьба.
Ленивка неуверенно дернула хвостом, наблюдая за моей внезапной активностью, но, когда я достал из сундука и натянул сапоги для верховой езды, она радостно кинулась к двери, нетерпеливо завиляла хвостом.
Удивительное дело: стоило мне начать двигаться, как боль в животе ослабла. Пока я одевался, она сошла на нет, словно ее никогда и не было. Я ощутил небывалую легкость во всем теле. С каждым решительным движением – беря плащ, пряча в рукаве кинжал, доставая шляпу с широкими полями – я чувствовал себя все легче. Я едва мог поверить в то, что вознамерился сделать, но с каждым шагом мне становилось лучше и решимость росла.
Мы с Ленивкой выскользнули наружу и осторожно закрыли дверь. Прокрались по балкону с колоннами, который окружал наш садовый куадра. От колонны к колонне перемещались тише, чем даже в тот день, когда я одурачил Агана Хана в лесах Ромильи. Мы аккуратно спустились по лестнице, обогнули куадра премиа, держась стен, затем из-под палящего солнца пробрались на конюшенный двор, в тенистую духоту стойл.
Пенек приветственно заржал. Он ждал моего прихода, задрав голову над дверью стойла.
– Здравствуй, старый друг, – прошептал я, гладя его по холке. – Верный друг.
Я прислонился лбом к его шее и почувствовал, как он дышит. Животным свойственна размеренность, резко контрастирующая с человеческими бурями, и это подкрепило убежденность, что я все делаю правильно.
Именно это пытался объяснить Соппрос в своем филосе. Человек выпал из плетения жизни и остался один. Но плетение Вирги никуда не делось. Оно повсюду вокруг нас, стоит только поискать. Оно здесь, в ровном дыхании Пенька под моей ладонью. В теплых запахах сена и навоза. И если прижаться ухом, оно в спокойном биении сердца, неразрывно связанного с плетением Вирги. Нужно лишь прислушаться.
Я осознал, что мое собственное сердце лихорадочно колотится, исполненное предвкушения, какого я давным-давно не испытывал. С каждым шагом, отдалявшим меня от моих комнат, я словно раздвигал пелену заблуждений и темных снов, и наконец-то мир стал кристально чистым. Чистым, как воздух после сильной грозы, когда ярко-синее небо сверкает в солнечных лучах, а далекие холмы Ромильи видны с каждой крыши Наволы.
Ленивка лизнула мою руку. Пенек толкнул меня головой. Казалось, будто фрагменты моей души наконец собираются вместе, разбитый горшок вновь становится целым.
Я не один. И я больше не испытываю боли.
Меня ждет единственный путь.
Я схватил седло и положил на спину Пеньку. Я сам толком не понимал, что задумал. Казалось, будто мои руки управляют разумом. В считаные мгновения ремни были туго затянуты, на голову коня была надета узда, а трензель вставлен ему в зубы. Ленивка подошла к воротам и выглянула наружу, словно разведывая обстановку.
Я продел подпружный ремень в пряжку, и Пенек сразу втянул живот, чтобы надежнее закрепить седло. Он не пытался меня обмануть, не пытался сделать так, чтобы сбруя не жала. Пенек был другом, как и Ленивка. Мы с друзьями выскользнули из стойла.
Двор палаццо мерцал от жары. Мы прокрались через него. Три хитрых друга, идущих под ставнями палаццо, которые напоминают закрытые глаза. Палаццо спал, как и все его обитатели.
У ворот на страже стоял Виссиус, который прослужил моему отцу всего лишь год. Он приехал в Наволу из Ромильи, как и Полонос с Релусом.
– Едете кататься в такую жару? – спросил он, отодвигая засовы.
– Да вот, что-то не лежится, – ответил я, не погрешив против истины.
– Еще бы, – ухмыльнулся он. – Вас ждет знатная ночка. Погодите минутку, сио, я схожу за лошадью.
– Не утруждайся, – ответил я. – Со мной ничего не случится.
Он помедлил, разрываясь между приказом Агана Хана и моими словами.
– Если я не могу остаться один хотя бы на часок, то вряд ли заслуживаю имени Регулаи, – проговорил я. – Ты так не думаешь?
Он рассмеялся, покачал головой и шагнул в сторону.
Я миновал ворота и выехал на мощеную улицу, проходившую перед нашим палаццо, и положил поводья на шею Пенька. Мы свернули на запад, к Виа-Андретта, которая шла к городским воротам и дальше, в сельскую местность, все вперед и вперед, на юго-запад. Дикие края звали меня. Ромилья звала. Я уже чувствовал запах цветов и влажность упавшего белого тополя, слышал крики красношеек и синеперок.
Из дверного проема появилась тень.
Каззетта преградил мне путь.
– Пытаетесь улизнуть, маленький господин?
На секунду я представил, как пришпориваю Пенька и отбрасываю Каззетту, но тот уже был рядом, уже держался за поводья, пригибая голову Пенька и дружелюбно похлопывая его.
Клянусь фатами, этот человек был стремительным, как дыхание Уруло. Даже на ярком солнце за ним было трудно уследить. Вот он стоит перед вами – а вот совсем рядом, держит вашу лошадь.
– Пытаетесь улизнуть? – снова спросил он.
Я не мог ответить.
Каззетта ждал.
– Да вот, захотелось прокатиться, – наконец сказал я.
– Так и думал, что вам захочется.
У меня во рту пересохло.
Бывают моменты, когда мы принимаем решения, которые определят всю нашу жизнь. Оглядываясь назад, со всем моим нынешним знанием, я могу сказать, что это и был такой момент, столь же судьбоносный, сколь и решение Калибы украсть Эростейю у Амо. Это решение положило начало всем остальным событиям.
Все сложилось бы иначе, если бы я поехал дальше. Думаю, Каззетта не удержал бы меня. На самом деле он мне не препятствовал. Но его вмешательство заставило меня увидеть себя со стороны, и отражение в его глазах мне не понравилось. Тошно было смотреть на человека, который убегает тайком, бросая имя и обязанности. Так мог поступить ребенок, капризный и трусливый. Очередное безрассудство, которое причинит вред моей семье, как причинили его мои безрассудные переговоры с первым министром Мераи.
Да, мне не понравилось зеркало, которое держал передо мной Каззетта.
И потому, вопреки заветному желанию моей души скрыться в лесах Ромильи – отыскать сеть жизни, следовать мудрости Соппроса, – я выбрал путь имени и семьи. Я выбрал путь Регулаи.
Я развернул Пенька и Ленивку к палаццо – и тем самым положил начало ужасным и великим событиям, из которых сложилась моя судьба.
Глава 23
Отец тщательно отобрал почетных гостей, прибывших поздно вечером, когда камни палаццо наконец начали остывать и ночные ветра Лазури зашептали над крышами Наволы.
Это были люди, которых, по словам Ашьи, не следовало терять в шуме и веселье общего торжества.
Гарагаццо, глас Амо, архипатро и железный кулак нашей веры. Калларино, наш повелитель политики и Сотни имен Каллендры. Генерал Сивицца, главный среди люпари. Благодаря этим людям мой отец достиг процветания в Наволе. Он подчинил себе их цели и обязательства, и потому почти два десятилетия в Наволе царил мир.
Из моей собственной семьи присутствовали отец, я и Челия. Ашья тоже была, но отказалась поужинать с нами, не села за стол, потому что это было не ее место, хотя она и вела себя как хозяйка. К нам также присоединился Аган Хан, военный человек, чтобы занимать Сивиццу беседой.
Однако был один неприятный гость, присутствие которого поставило меня в тупик.
Госпожа Фурия.
Она пришла вместе с носившей рабские шрамы молодой служанкой, внимательные бледные глаза которой напомнили мне Каззетту и которая пробовала каждое блюдо, прежде чем Фурия подносила его к собственным губам.
Началось с ритуальных тостов за прошлое, настоящее и будущее – и так продолжалось на протяжении всей трапезы.
– Вы серьезно, сиана? – спросил отец, когда Фурия заставила служанку съесть ломтик картофеля, обжаренного с петрушкой и пардийскими томатами. – Думаете, я отравлю вас в собственном доме? Разве я похож на человека, который плюет в колодец?
– Вовсе нет. – Фурия отрезала голову угрю на блюде и протянула девушке. – Отведай, Силкса. Не сомневаюсь, вкус божественный.
Вместо того чтобы взять пищу рукой или щипцами, служанка наклонилась к пальцам хозяйки и изящно забрала зубами маслянистую плоть.
Мы все смотрели, испытывая револтафаме, ту странную смесь эмоций, что возникает, когда застаешь своего дядю в процессе совокупления с челядинкой. Омерзение, восхищение, смущение, чувство, что тебе не следует смотреть, – но ты все равно смотришь. Рабыня обкусывала угощение. Это было неприятно интимное зрелище. Все равно что видеть двух сплетенных друг с другом женщин, как на рисунках Арраньяло, но не уединившихся, а утоляющих свою страсть на ступенях Катреданто-Амо.
Девушка сглотнула, по ее голому бледному горлу было видно продвижение мяса.
– Неплохо, да? – сказала Фурия. – Сиана Ашья славится своими блюдами.
Девушка не ответила, но открыла рот в ожидании следующего кусочка. Я вспомнил сокольничего, кормящего птицу.