– Я возвысился, потому что рассуждаю разумно.
– Разумно… – Глаза Фурии сузились. – Я предлагаю вам Закономерность Плезия, но вы ее игнорируете. Вот ваша разумность. И потому давайте поищем другую. – Она повернулась, и сперва я решил, что она заговорит с Челией, но вместо этого она обратилась к Ашье, стоявшей в стороне, следившей за столом и обслуживанием. – Давайте спросим рабыню Девоначи. Никто не станет отрицать, что она бороздит предательские моря мужчин. Быть может, ей удастся убедить вас в том, в чем не смогла я.
При ее словах мы все напряглись. Лицо отца опасно помрачнело.
– Мою рабыню?
– Разве она не сфаччита?
Рука Агана Хана легла на рукоять ножа. Гарагаццо и калларино встревоженно переглянулись. Бокал Сивиццы замер на полпути к губам. Взгляд Челии заметался между Фурией и моим отцом. Служанка Силкса скрючила отравленные пальцы, словно когти. Фурия, совершенно не встревоженная, взяла кусочек угря и положила в рот. Увидела, что все мы уставились на нее, и перестала жевать.
– Да бросьте. К чему эта педантичность? – Она взмахнула щипцами для еды. – Разве Ашья не носит на щеках три-и-три?
– Сиана, – осторожно начал калларино, но Фурия презрительным взглядом заставила его умолкнуть.
– Прекрати, жирный угорь. Я торгую чужими страданиями. И не боюсь говорить откровенно. Ашья помечена. Ее купили – и купили с определенной целью. Мужчин покупают, чтобы те трудились и сражались. – Она закинула в рот угря. – А женщин – чтобы трахать.
– Пусть Скуро выжжет тебе глаза… – начал отец.
– Сфай, Девоначи! – насмешливо перебила Фурия. – К чему так злиться? Разбей зеркало, если хочешь, но истина никуда не денется. Спроси свою рабыню, что она думает. Вон она стоит в стороне, пока мы едим. Спроси сфаччиту, что за моря она бороздила. Может, ты, Девоначи, и влюбился в сфаччиту, но это не меняет…
Аган Хан поднялся, обнажая клинок:
– Видят фаты, Фурия, вы зашли слишком далеко…
Он умолк, когда стоявшая позади Ашья коснулась его плеча.
На ее лице, вместо ожидаемой ярости или обиды, была лишь безмятежность.
– Все в порядке, – сказала она, мягко заставляя его сесть обратно. – Прошу, не обнажай сталь, старый друг.
Она взмахом велела нашей служанке Сиссии принести кресло и поставить у стола рядом с моим отцом. Села и посмотрела на Фурию.
– Мои щеки действительно помечены, – сказала Ашья. – И я действительно рабыня. И, – она взяла отца за руку, переплела свои пальцы с его пальцами, – мир мужчин – действительно опасное море для женщины. Тут вы совершенно правы.
Фурия едва заметно улыбнулась.
– Итак, сфаччита, ты все-таки знаешь свое место. А то я засомневалась.
Отец побагровел, но женская рука сдержала его. Ашья осталась совершенно спокойной.
– Мое место, сиана Фурия, – там, где желает мой хозяин. Сегодня он желает, чтобы я принимала в гостях вас, и я повинуюсь. Его удовольствие – мое удовольствие. – Она погладила отцовскую руку. – Полагаю, вам повезло, что он вас ценит, потому что, будь моя воля, вы бы лежали выпотрошенная, как рыба, на нашем мраморном полу, и ваши собственные кишки стали бы вашей последней трапезой. И эта ядовитая фата за вашей спиной ничем бы вам не помогла.
Ее голос был таким безмятежным, что, если не вслушиваться в слова, можно было подумать, будто Ашья предлагает гостье сладости, а не убийство.
– А потому, – продолжила она с насмешливой улыбкой, – быть может, вам следует испытывать бо`льшую благодарность к политике мужчин, чем вы думаете, потому что, будь их политика моей, вы бы не увидели следующего восхода солнца.
Нас окутало потрясенное молчание. Я смотрел, как служанка Фурии жадно сгибает и разгибает отравленные пальцы. Я почти слышал их треск – а потом тишину разбил взрыв смеха.
Это смеялась Фурия.
– Ай! – воскликнула Фурия. – Ашья, ти амио[54] ты слишком хороша! Слишком!
Ее смех был звонким и веселым, как лесной ручей. На лице отражалась детская радость, почти восторг. Я никогда не видел такого лица у грозной госпожи Фурии.
– Ай. Она слишком шикарна для тебя, Девоначи. – Фурия утерла глаза, продолжая смеяться. – Ты ее не заслуживаешь. Держишь драконий глаз у себя на столе, но не он, а Ашья – твое истинное сокровище. – Она обмахнулась рукой, пытаясь успокоить дыхание. – Он тебя недостоин, Ашья. Давай сбежим вместе. Нам будет так хорошо. Мы будем править всей Наволой и ее слабыми мужчинами. Их великие имена и стальные мечи будут падать ниц, поклоняясь нам. Ай, мити, – ласково сказала она, – мы будем такой красивой парой. Навола содрогнется перед нами.
– В таком случае Наволе повезло, что меня все устраивает, – ответила Ашья.
Она отсалютовала Фурии бокалом моего отца – и разговор сменил тему, а нависшая над столом угроза развеялась. Фурия поглощала блюда, уже не давая предварительно кусочек служанке. Собравшиеся шутили про архиномо в Каллендре, обсуждали пьесу Болтириччио, в которой мужчины были ослами, женщины их погоняли, а девица Чилизия должна была решить, стоит ли их спасать, в то время как Калиба возражал, что все мужчины и так ослы, а потому нет никакой разницы, разве что в зверином обличье их лучше кормят и заставляют больше работать. Потом были новые шутки, и вино лилось рекой, и почти казалось – почти, – что никакого конфликта и не случилось.
Снова прибыла еда, и взрывы смеха опять раскатывались по залу. На золотых блюдах внесли уток, и все восхищались их нежным мясом и хрустящей корочкой.
Гарагаццо пел хвалы, словно Амо Валорис в катреданто, и руки пирующих стали жирными, потому что все мы ели традиционным способом – запускали пальцы в птицу, а потом обмакивали куски в ягодно-шалфеевый соус, в сладкий финиковый соус и многие другие, приготовленные по рецептам Ашьи, и все были так увлечены трапезой, что никто не заметил, как я со своей утки содрал мясо, оставив голый скелетик, но на самом деле почти ничего не съел.
Насмешки Фурии над отцом и Ашьей не убавили боли в моем желудке, и хотя сейчас все улыбались, я знал, что улыбчивые беседы под луной часто кончаются убийством в лучах солнца, а потому оставался настороже, пока другие веселились.
– Итак, теперь у всех у нас скользкие руки, – заявил Сивицца, наконец откинувшись в кресле, окунув пальцы в чашу с водой и вытерев их о скатерть.
– Не понимаю, откуда столько дурных шуток о скользких руках. – Толстые пальцы Гарагаццо утонули в недрах второй утки из тех, что Ашья приготовила специально для него. Он жадно заглянул в мою тарелку. – Вам следует поесть, Давико. Нельзя отвергать птицу сианы.
С его подбородка капал жир.
– Я поел, – возразил я.
Мне не понравилось, что теперь все смотрели на меня.
– Чем больше, тем лучше, – провозгласил Гарагаццо, макая в соус очередной кусок. – Ай, сиана, это роскошная птица. Почему бы вам не дать рецепт моему повару?
– Но тогда вы не будете к нам приходить! – ответила Ашья.
– Неправда!
– Архипатро, я знаю, вы присылали сюда слуг, чтобы выведать рецепт.
– Как можно!
– Аннетта, Амозина, Патруччо. Я переловила всех ваших шпионов.
Гарагаццо рассмеялся.
– Пощады, сиана. Сколько бы раз мой повар ни брался за дело, результат… – Он покачал головой. – Даже не знаю. Птице всегда чего-то недостает.
– Любовь, – сказала Ашья. – Ей не хватает моей любви.
Фурия фыркнула.
– Любовь Амо для вас, – невозмутимо продолжила Ашья. – Вот секретный ингредиент. Ваш повар не любит вас так, как любят Регулаи.
Глаза моего отца блеснули:
– Благодаря этому церковь будет молиться за наше процветание и наставлять вианомо любить нас еще сильнее.
– В это мне больше верится, – заметила Фурия.
– Вы могли бы преподнести этот рецепт в дар Амо, – предложил Гарагаццо. – На радость всем религиозным орденам. Каждый мужской монастырь сможет приготовить по нему. Каждый женский. А потом они вместе вознесут голоса в хвале Регулаи. И Навола прославится своими утками. Больше, чем вином!
– Мне известны войны, выигранные благодаря солдатским желудкам, – сказал Сивицца. – Но это что-то новенькое.
– Я могу назначить день пиршества! – провозгласил Гарагаццо. – И дам обет слизать жир со всех пальцев!
Он принялся размахивать утиной ножкой, как жезлом. Все засмеялись.
Челия лукаво улыбнулась:
– Вы могли бы заказать картину, архипатро. Поклонение святой утке – жирной, сочной. Можно украсить такой фреской потолок центральной ротонды катреданто. Священники, монашки, утки – и вы в центре.
– Най. Не я. Святая Ашья Утиная.
– О нет! – возразила Челия. – Это должна быть религиозная картина. С вами.
При этих словах она подмигнула мне через стол, и я понял – совершенно ясно, – о чем она думает: о слухах про Гарагаццо.
Она вообразила себе фреску на потолке катреданто: голый толстяк Гарагаццо, весь лоснящийся утиным жиром, и монашки, восторженно работающие языками в складках его живота. Не знаю, насколько достоверно я угадал композицию, но точно не ошибся с темой, и Челия подмигнула мне, зная, что я знаю. И теперь образы хлынули мне в голову, все детали фрески. Ряды священников с масляными от уток членами – и Гарагаццо в центре. Монашки обсасывают его живот, а он обсасывает члены монахов, так же чувственно, как только что обсасывал собственные жирные пальцы.
Челия сверкала глазами, понимая, что отравила мой разум.
Она действительно была ужасна.
– Я могу устроить пир для ваших священников, если хотите, – говорила тем временем Ашья. – По утке каждому.
– И монашек не забудьте! – вмешалась Челия, кинув на меня еще один лукавый взгляд. – Монашки тоже должны участвовать!
– И для монашек, – согласилась Ашья, не ведая о наших фантазиях.
Я свирепо уставился на Челию.
Гарагаццо продолжал слизывать жир с пальцев.
– Сфай, сиана Ашья, – сказал он. – Если я позволю вам накормить моих монахов и монахинь, не успею оглянуться, как вы станете возглавлять моления в катреданто, а все жители Наволы будут прикладываться щекой к вашим ногам.