Я не был готов к тому, что женщины станут каяться и молить о пощаде у ворот нашего палаццо, и ждать без надежды, с пустыми глазами, но все равно повинуясь зову материнского сердца. Когда мы выезжали в холмы или в катреданто на молитву, они ложились ничком на камни и оставляли отметины на своих щеках, снова и снова вжимаясь лицом в пыль и конский навоз, отчаянно желая спасти еще живых сыновей или забрать мертвых, чтобы достойно похоронить – тела Скуро, души Амо – и хотя бы защитить их плоть от собак и свиней.
И я не был готов, когда Джованни пришел с просьбой помиловать его кузена. Джованни, мой друг, который помнил все Законы Леггуса, и читал Авиниксиуса под цветущими абрикосовыми деревьями, и оттачивал остроту своего ума при помощи принципов Плезиуса, и упустил лошадей своих приятелей. Ученый, веритас и амикус нашей компании обратился ко мне с прошением не как к другу или ровне, но как к архиномо. Ко мне. К простому Давико. Не к моему отцу. Не к Мерио, Агану Хану или Каззетте.
Ко мне.
– Конечно же, он пришел к тебе, – сказала Челия. – Только ты достаточно мягкосердечен, чтобы выслушать его.
И я выслушал. Мы с Джованни сидели в нашем летнем саду, возле сине-зеленых прудов, заросших кувшинками, охлаждающих воздух под колоннадой по периферии нашего куадра. Мы пили сладкий чай, ели горькие пардийские сыры и делали вид, будто мы добрые друзья, а не негоцциере[61] за доской.
Ярко светило вечернее солнце. Лаванда и шипник с шелестом качались под тяжестью садившихся на цветы пчел. В фонтанах журчала вода, Калиба поднимал ковш, чтобы окатить своих купающихся фат удовольствий.
В садах царило спокойствие, но глаза Джованни метались из стороны в сторону. Они метнулись, когда Анна тихо приблизилась, чтобы налить нам еще чая, и когда с балкона над куадра донесся смех Челии. Но больше всего взгляд Джованни привлекали Аргонос и Феррос, ромильские солдаты, которых Аган Хан приставил охранять меня. Они стали заменой Полоноса и Релуса – и тяжелым воспоминанием о потере, более тяжелым, чем если бы павших не заменил никто.
Однако для Джованни они символизировали нечто иное, поскольку его взгляд метался, как у кролика, стоило солдату переступить с ноги на ногу или почесаться. Вот что сотворила моя семья. Даже здесь, под защитой моего имени, находясь в моем доме как друг, разделяя со мной пищу и вино, Джованни боялся нападения.
Фьено секко, вино фреско, пане кальдо.
И все же он боялся.
То, что он решился прийти в наш палаццо ради кузена, многое говорило о преданности своей семье.
– Его всегда привлекала альтус идеукс, – сказал он, после того как мы немного поболтали ни о чем. – Это его слабость.
– Альтус идеукс? – Я изумленно посмотрел на Джованни. – Это так теперь называются заговоры с целью убийства?
– Я не оправдываю Веттино, – сказал Джованни. – Вне всяких сомнений, он дурак. Круглый дурак. Но таким же дураком был Береккио, когда Калиба пообещал помочь ему переспать с Сиеннией. Наш Веттино читает брошюры проклятого священника Магаре и думает, будто банки разводят гадюк, а служители церкви должны ходить босиком. Он сидел вместе с Пьеро, а тот болтал про Каллендру, которая восстанет во славе, когда ею будут править номо нобили ансенс. – Он устало махнул рукой. – Эти разговоры заполнили его голову глупостями. Кто-то говорит ему, что он праведник, а он верит. Кто-то говорит, что его угнетают из-за имени, а он верит. Но в нем нет злобы.
– Так, значит, он невиновен, хотя его сообщники пытались меня убить?
– Я не говорю, что он невиновен! Я тоже там был! Я видел, как Пьеро занес клинок. Видел, как погибли хорошие люди. И я сбежал, как и ты. – Он с мольбой протянул ко мне руку. – Но Веттино там не было. Он не заносил клинок. Он не участвовал в их заговоре. Да, это были его друзья. По крайней мере, его знакомые. Люди, с которыми он пил и чью философию разделял. Но он не брал в руки меч.
– Он знал о заговоре?
Джованни отвел глаза.
– Он знал, что они планируют убийство? – настаивал я. – Он ничего не сказал? Тебе? Нам?
– Я… – Он покачал головой. – Веттино говорит, что ничего не знал.
– Но ты не поклянешься в этом своим именем.
– Я не могу знать наверняка.
Я горько улыбнулся:
– Ты говоришь как истинный маэстро ди литиджи, произносишь перед Леггусом лишь то, что знаешь. Не больше и не меньше.
– Я клянусь, что в его сердце нет зла.
– Это напоминает очередную клятву Леггусу. Если он не виноват, зачем тревожиться?
Джованни кинул на меня мрачный взгляд.
– Стилеттоторе твоей семьи не славится сдержанностью. Половина друзей моего кузена уже мертвы, несмотря на то что они не нападали на тебя со сталью. Теперь Веттино прячется за городом, каждый день ожидая, что какой-нибудь крестьянин продаст его имя за золото Регулаи. Он не может спать, потому что боится визита демона Каззетты. – Джованни стиснул мои руки и с мольбой произнес: – Он просто хочет вернуться домой. Он обещает отречься от таких друзей и больше никогда не говорить плохо о вашей семье. Пожалуйста, Давико. Ради меня. Помоги Веттино. Пощади его. Я сказал ему, что твое слово крепко. Сказал, что ты добр.
Джованни искренне просил за своего кузена, и в этот момент – в большей степени, чем во время нападения, или нашего отчаянного бегства, или последовавшей кровавой мести – я понял, что для меня все изменилось.
Най. Не изменилось. Сломалось.
Вот он я, сижу рядом с другом, к которому испытываю большое уважение, а он умоляет сохранить жизнь его кузену. Казалось, будто связь плетения Вирги между нами распустилась, оставив лишь несколько истрепанных нитей. Хуже того, я понял, что не могу ответить на мольбы Джованни. Расстояние между нами слишком велико, хоть мы и сидим рядом. Вот что самое ужасное.
Все мы ищем доверия и общества других людей. Это естественно. И необходимо. Немногие создания Амо могут жить без любви и компании. И все же в то мгновение, когда Джованни с волнением ждал моего ответа, я понял, что мои губы не желали произносить обязательство, которое хотело дать сердце. Я понял, что не хочу чинить порванные связи нашей дружбы.
Быть может, вы подумаете обо мне плохо. Мы идеализируем доверие и дружбу Севиуса и Ривуса, солдат, которые были как братья и никогда, ни при каких обстоятельствах – даже самых ужасных – не предавали друг друга и не отказывались прийти на помощь. Все мы хотим считать себя столь же верными. Но мифы – плохой учебник, когда слова становятся покровами, а фаччиоскуро – бритвенно острым искусством.
Вот с чем я столкнулся: боязнь поверить – дилемма Арахеи. Сделка с пауком. Вопрос истинных сущностей.
Был ли кузен Веттино опасным человеком или простым дураком? Можно ли было верить его клятвам? Мог ли он вновь присоединиться к заговорщикам? Был ли он искренним – или просто испугался, потому что его друзей стерли в порошок? Осмелюсь ли я проявить милосердие? Хватит ли мне смелости подарить прощение тому, кто ходил одними путями с людьми, желавшими вонзить кинжал мне между ребер? И еще более мрачный вопрос: знаю ли я Джованни? Он был моим другом. Я считал его хорошим человеком. Но Пьеро я тоже называл своим другом. Что я знал? Чему мог верить? Что было истинным? Все это было мне неведомо. Сокрыто, как царство Скуро.
И все-таки я до сих пор стыжусь того, что сказал Джованни в тот день.
– Не мне решать.
Слова труса.
– Но… ты архиномо ди Регулаи, – возразил Джованни. – Признанный. Ты прошел Вступление… – Он покраснел, осознав, что зря упомянул мой день имени – ту самую причину, по которой мы теперь вели переговоры, сами в этом не признаваясь. – У тебя есть власть, – неубедительно закончил он.
Хотел бы я ответить хоть что-то, хотя бы проклясть кузена Джованни и его заговоры. Хотел бы я обнять своего доброго друга и вручить ему дар милосердия – или встать и пообещать отомстить. Теперь, оглядываясь назад, хотел бы я сделать выбор.
– Скажи своему кузену, чтобы подал прошение Каззетте. Если Веттино невиновен, Каззетта об этом узнает и не причинит ему вреда.
Джованни поник. Джованни, который всегда был добрым, достойным и мудрым, всегда был надежным. Но я боялся – и больше не верил даже тем, кто заслуживал доверия. Я видел, что причинил ему боль, и отчаянно желал взять свои слова назад. Но я боялся – и потому не сделал этого.
По сей день я помню отчаяние Джованни – и по сей день испытываю стыд. Друзей нужно ценить. Они заслуживают хотя бы откровенности.
Оглядываясь назад, я сожалею о многих своих провалах и слабостях, но мой провал с Джованни по-прежнему как шип в сердце. Я был не тем человеком, каким себя представлял. Сидя за доской, я не притворялся лучшим мечником, или мастером фаччиоскуро, или отъявленным хитрецом.
Но я считал себя хотя бы верным другом.
Вот чего я лишился, когда убийцы бросились ко мне с мечами.
Они не лишили меня жизни.
Они лишили меня доверия и достоинства.
Най. Если быть честным перед Леггусом, я сам отказался от доверия и достоинства – из страха, что они погубят меня.
Глава 28
Охота Каззетты не кончалась. Но, вопреки мнению некоторых архиномо, он не был одержим жаждой убийства.
Каждый публичный акт мести был просчитан и выверен, поскольку за каждое имя, отправленное к Амо, мы получали новые имена – и с их помощью начали различать гобелен предательства, который долгое время был скрыт от наших глаз.
Каждое имя было ниткой – и чем больше ниток мы тянули, тем четче видели большое плетение, постепенно раскрывая великолепное произведение искусства, с множеством цветов и фигур. Можно было подивиться открывшейся перед нами картине, несмотря на ее злобу… Картине столь изящной, столь изысканной в деталях.
Когда картина оформилась, в ней, конечно же, нашлось место доверчивому кузену Джованни, потому что это было пестрое собрание имен и братств, движимых разными страстями, но объединенных ненавистью к нашему имени.