Бурно обсуждался вопрос, каким именно образом рекрутировать солдат. Не утихали споры из-за того, что богатейшие торговцы и представители гильдий, контролировавшие городскую казну, не желали вкладывать в оборону свою кровь и силы, но и не доверяли вианомо, ремесленникам, строителям и прочим городским труженикам, а также фермерам, которые могли бы пополнить ряды армии.
Такова Навола. Такова политика. Это грязное дело.
Но со временем влияние отца начало приносить плоды, и люпари принялись обучать малочисленный отряд горожан военному делу, пообещав набрать больше добровольцев, как только имеющиеся докажут свою верность и полезность.
Я рассказываю вам все это, но на самом деле я ни в чем таком не участвовал, потому что отвлекся на иную проблему.
После нападения в мой день имени, когда мы бежали через катакомбы и я почувствовал мощь дракуса, я вообразил себя чем-то особенным. В конце концов, я ведь ощущал, как шевелится драконья душа. И это правда. Если на то пошло, я едва ли не кормился вместе с ней. И некоторое время после этого… Если бы меня попросили выбрать слово, я бы сказал, что чувствовал себя более…
Живым.
Более живым и более бдительным. Похожим на Ленивку, которая могла навострить уши, сморщить нос – и узнать, что сиана Браззаросса разделывает на кухне говяжий бок. Даже казалось, будто я могу выследить добычу по запаху, совсем как Ленивка. Я буквально вибрировал от ощущения, что мир вокруг живой, полный вкусов, запахов, движений и красок.
Конечно же, любой из нас внимательней относится к своей жизни после того, как едва не расстался с ней. Но в моем случае дело было не только в этом. Дракон как-то повлиял на меня, и потому я не мог оторваться от драконьего глаза.
Правду говорят насчет великих артефактов: они равнодушны к нам – но они голодны. И мы легко можем принять песню голодной сирены за собственный голод. Артефакт притягивал меня, я был буквально одержим им, но после того странного момента в катакомбах драконий глаз не подавал признаков жизни и я не мог его разбудить.
Я мог коснуться его. Мог провести пальцами по глазным нервам, мог вглядеться в его глубины, но он не отвечал. К тому времени, как мы вернули себе палаццо, глаз стал мутным и неподвижным; он больше напоминал безжизненный кварц, чем живое ископаемое, останки великого древнего существа.
Каззетта сообщил отцу о случившемся в катакомбах, и тот позвал меня, чтобы я положил руку на глаз и показал драконью мощь. Но ничего не произошло.
Отец был разочарован.
– Глаз точно оживал? – спросил он, пытаясь скрыть недоверие.
– Я не знаю, оживал ли он, но… – Я описал, что почувствовал и что увидел в катакомбах, рассказал, как глаз будто ощущал присутствие каждого существа, таившегося в каждом углу канализации. Как я пробирался на ощупь сквозь тьму – и одновременно бегал с крысами и свисал с потолка с пауками, извивался в канаве с угрями. Как смотрел глазами дракона, а потом почувствовал впереди людей и понял, что они хотят причинить нам вред.
– Я бы не сказал, что он был живым, – добавил я. – Но он был… – Я по-прежнему не мог это описать. – Мне казалось, будто я дракон. Я был живым, но дракон стал частью меня или воспользовался мной… – Других слов у меня не было. – Казалось, мы были единым целым, были связаны. И вместе могли видеть всех живых существ. Казалось, будто я часть… – Я снова поискал подходящие слова. – Ну, всего.
Отец нежно погладил поверхность глаза, вглядываясь в него.
– Однако теперь ты ничего не чувствуешь?
Я покачал головой:
– Быть может, он теперь мертв. Быть может, отправился вслед за душами, которые сожрал.
Каззетта предположил, что не стоит держать рядом с собой столь опасную вещь.
– Лучше запереть его в хранилище вместе с деньгами и драгоценностями. Спрятать его и забыть.
Отец криво улыбнулся:
– Я думал, тебя ничем не напугать, мой старый друг.
– Это древняя вещь. Она лежала в песках Зурома. Кто скажет, почему ее там погребли? Быть может, она проклята и спрятавшие ее люди хотели, чтобы она никогда не нашлась.
– Я думал, ты не веришь в фат, джиннов и проклятия, – усмехнулся отец.
Каззетту это не смутило.
– Я его не понимаю. А я не играю с тем, чего не понимаю. Его нужно спрятать.
– Най, – отмахнулся отец. – Это напоминание о нашей силе. Он остается. – Отец снова всмотрелся в драконий глаз. – Сейчас он ничего не делает? – спросил он. – Совсем ничего?
Я покачал головой:
– Он… молчит.
Отец еще мгновение смотрел на меня.
– Что ж, в таком случае будем наблюдать за ним. Ты будешь наблюдать. И скажешь, если он вновь зашевелится.
Каззетта неодобрительно зашипел, но отец принял решение и перешел к действиям. Мы договорились, что будем держать случившееся при себе и что Каззетта напомнит Челии никому не рассказывать об увиденном.
И потому драконий глаз вернулся на отцовский стол, а мы переключили внимание с артефактов прошлого на заговоры настоящего.
Но я солгал.
Хотя душа дракуса не пошевелилась, когда я коснулся ее вместилища, я очень четко почувствовал ее. Сущность дракона словно заполняла весь глаз. Под молочной поверхностью глаза пылала печь жизни, и я мог ощутить ее жар, положив ладонь.
Конечно, он спал, но это был сон пресытившейся змеи, которая вынуждена бездействовать, отягощенная добычей в брюхе. В таком сне она растет и растет, пока не сбросит кожу и не выползет на поиски более крупной жертвы.
Я сам не знаю, почему не сказал об этом отцу. Трудно судить, повлияло ли это как-то на события, которые произошли позже. Разумеется, в тот момент я бы снискал уважение, если бы объяснил, что чувствую существо в глазу, если бы поведал о странной связи между собой и древним чудовищем. Я мог высказать совершенно безумные предположения. Мог заявить, что нас с драконом соединила судьба. Что я читаю его мысли. Что касаюсь его мощи. Уверен, это произвело бы впечатление на отца и Каззетту.
Однако я промолчал.
Быть может, я слишком долго жил среди людей, практиковавших фаччиоскуро. Быть может, хотел сохранить что-то личное в своей жизни, где меня постоянно изучали, подталкивали и проверяли и где все полагали, будто знают меня как облупленного. Быть может, я вспомнил тот давний случай, когда рассказал семье, что видел теневую пантеру, а мне никто не поверил. Или, быть может, на меня повлиял дракус, заставив желать скрытности, как драконы, по слухам, желают золота.
Даже сейчас я не могу понять свои мотивы.
В последовавшие недели я часто возвращался в отцовскую библиотеку. Иногда сидел и украдкой рассматривал глаз, работая с гроссбухами или слушая переговоры за доской. Иногда стоял под дверью, если библиотека была заперта. А иногда, в глухой ночи, когда все другие спали, прокрадывался к дверям, прижимал к ним ладонь и чувствовал обитавшее внутри создание.
Оно было там. Словно зуд. Оно было живым. Между нами существовала какая-то связь.
Я прижимал руку к двери, ища его, ища то присутствие, то таинственное существо. Силился уловить медленное дыхание, ощутить огромные сложенные крылья, свернутый хвост…
– Ай, Давико. Что ты делаешь?
Я отдернул руку, чувствуя, что краснею, словно меня поймали за чем-то постыдным.
В коридоре стояла Челия, с шалью поверх ночной рубашки – уже сказывалась подкрадывающаяся осень. Челия хмурилась, озадаченно разглядывая меня. Не знаю, как ей удалось подобраться, разве что я слишком сосредоточился на драконе.
– Ничего не делаю, – ответил я и попытался сменить тему. – А ты? Почему бродишь по коридорам среди ночи?
Челия пожала плечами:
– Я иду куда хочу и когда хочу, и мне нравится ночная тишина. – Она с любопытством рассматривала меня. – Но ты, Давико, всегда спишь по ночам. Ты, который всегда ложится в постель вечером и всегда просыпается утром, теперь лишаешь себя ночного отдыха. – Она подошла к дверям библиотеки, встала рядом со мной и оглядела резьбу: множество фат, разливающих и пьющих вино. – Ты щупал фат? – фыркнула она.
– Нет!
После нападения двери библиотеки заменили на новые, изготовленные из более тяжелой древесины и, чтобы скрыть это, украшенные причудливой резьбой. Мифические девицы кувыркались, чувственные и удивительно живые. Виноградные листья и грозди плодов создавали видимость приличий, а на самом деле распаляли любопытство и воображение зрителя.
Одни фаты играли в прятки среди переплетающихся лоз, другие плавали в речных заводях и купались в водопадах. Третьи сидели скрестив ноги на лугу и пели огромным быкам, что мирно положили голову им на колени. Четвертые заманивали мужчин в лес, или собирали цветы, или разливали вино.
– Я не щупал фат, – возразил я.
– Нет. Ты всего лишь их трогал. – Она вздохнула. – Ты ди Регулаи, Давико, но вот он ты, замерзший в темноте, гоняешься за шаловливыми нимфами, когда тысячи живых, теплых девушек с радостью согреют твою постель. Нужно нанести визит сиа Аллецции и покончить с этим.
– Я не гонялся за нимфами.
– Най. Конечно нет. Ты просто любовался искусством. – Она провела ладонью по двери, лаская выпуклости. – По крайней мере, у тебя хороший вкус.
Двери действительно впечатляли, их заказали в мастерской ди Биччи за тридцать нависоли. Достаточно, чтобы больше года кормить мастера и его семью, да и всю мастерскую. Гуардио ди Биччи славился изяществом своих изделий, однако резьбу на дверях выполнил его ученик по имени Орвик, уроженец севера. Говорили, что Орвик умеет чувствовать человеческие формы, скрытые в мраморе, и слышит, как поет дерево во время резьбы, направляя его руку, чтобы отыскать силуэты, скрытые в дубе, или кедре, или белом тополе, и освободить их. Именно из-за него Ашья обратилась к ди Биччи – и, хотя об этом не говорили, мастер получил заказ при условии, что к дереву прикоснется только его ученик.
– Чужеземец талантлив, – сказала Челия. – Но для постели нужны подружки поживее этих.
– Почему у тебя всегда все сводится к сексу?