– Что, если я хочу на ней жениться?
Каззетта вскинул брови:
– А вы хотите?
Я отвел глаза. Слова слетели с моих губ слишком быстро. Они казались верными, но пугающими, решением сердца, а не разума – и потому еще более глупыми. Я словно смело ринулся в битву – а приземлился в зыбучие пески.
Каззетта оглядел меня:
– Думаю, вам пора обзавестись спутницей. Девушкой, которая составит вам компанию.
– Речь не об этом.
– Ваш отец полагал, что это вскоре случится. Ашья подберет кого-нибудь.
– Я не хочу, чтобы мне «подбирали» какую-то девушку.
Но Каззетта уже вернулся к своему гроссбуху.
– Вы не влюблены, Давико. Вас заинтриговала неоспоримая привлекательность сиа. И в любом случае вы не женитесь на ком-то столь низкого положения, как сиа Челия. Мы оба знаем, что у вашего отца на вас серьезные планы.
– Шеру?
Он вновь посмотрел на меня своими блестящими темными глазами:
– Кто будет иметь ценность. И это определенно не сиа Челия.
– Она благородной крови. Архиномо и нобили ансенс. У нее есть земли. У ди Балкоси есть земли. Она не просто безродная уличная собачонка.
– Их владения – что владения муравья в сравнении с богатством ди Регулаи. Най. Вы женитесь на сверкающей драгоценности из Банка Метано или Беланче – или, быть может, на принцессе из далекого Шеру. Но точно не на девчонке из семьи, которую и так поглотила ваша собственная, какой бы древней и благородной ни была ее кровь.
– Значит, мои желания не имеют значения?
– Сфай. Давико. Оглянитесь. Используйте свои глаза. Используйте голову. Вокруг вас вращаются колеса. Огромные колеса, которые ваш отец крутит за вас. Они подобны мельничным жерновам, что перемалывают пшеницу в мелкую муку, из которой однажды испекут хлеб. Быть может, даже королевский пирог.
– А если я хочу чего-то иного?
– Значит, ваш разум затуманен. – Он шумно захлопнул гроссбух. – Идемте. Уже поздно. Утром я поговорю с Ашьей. Сначала мы облегчим боль в ваших чреслах, что возбудила прекрасная юная сиа. Когда у вас голова прояснится, а пыл ослабеет, мы поговорим. Нелегко мыслить ясно, когда вся кровь прилила к члену. Особенно это относится к молодому мужчине. Вся его скудная мудрость испаряется.
– Вам известны планы моего отца, – обвиняюще сказал я.
Каззетта пожал плечами, и это наволанское движение говорило: «Может, да, а может, и нет, а может, я не хочу отвечать».
– Я знаю, что вы неглупы. Что вы не станете дурачить сами себя и не потеряете голову из-за покачивающихся женских бедер или тугих грудей. Мы позаботимся о том, чтобы хорошенько выдоить ваш член, а после, быть может, обсудим будущее, которое ваш отец выковывает по своему усмотрению, и все те судьбы, которые он перемалывает в полезную муку.
– Я не мука, – сказал я.
Каззетта оценивающе посмотрел на меня:
– Уж поверьте, маленький господин, для вашего отца мы все пшеничные зерна, из которых получается либо мелкая мука, либо бесполезная мякина. И если вы окажетесь мякиной, вас сожгут.
Глава 30
Мне следовало прислушаться к предостережению Каззетты, но, подобно драконьему глазу, Челия притягивала меня.
Теперь я смотрел на нее иначе. Раньше я видел в ней сестру – красивую, конечно же, приятную взгляду, но знакомую. И вдруг будто увидел ее заново. Увидел, как облепляет бедра ткань и как вздымается над вырезом обнаженная кожа грудей. Как она убирает роскошные темные волосы с соблазнительного изгиба шеи. Мои пальцы отчаянно желали погладить манящую ложбинку горла, где лежало янтарное ожерелье. Заслышав шелест ее юбок и мягкий шорох туфель по мрамору, я страстно предвкушал ее появление.
Но сильнее всего я чувствовал ее глаза. Ее темные глаза, впивавшиеся в меня.
За нами следили. Ашья ничего не говорила, зато наблюдала с ястребиной зоркостью. Отец тоже ничего не сказал, но часто заставлял меня сидеть с ним в библиотеке. Аган Хан молчал, но брал меня на конные прогулки и ястребиную охоту. Мерио не проронил ни слова, но привлек меня к переписке с дальними ветвями нашего банка. И все наши слуги – Анна, Джанна, Феррио и Сиссия, а также многие другие – теперь оказывались всегда рядом, всегда в той же комнате, что и я, в том же саду, на той же улице.
Каззетта с Ашьей придумали еще один способ отвлечь меня. В один прекрасный день они отправили меня в палаццо сиа Аллецции, надеясь соблазнить чарами более подходящих особ. Там я на несколько часов попал в руки очень опытной и красивой девушки. Я бы мог сказать, что остался равнодушен к обнаженному телу, предложенному мне в ее покоях, перед мерцающим камином, но это была бы ложь. Я испытал голод глубокий, как драконий глаз, и не уклонился от объятий. Но в момент нашего слияния, когда мы переплелись и прижались друг к другу, я заглянул ей в глаза. И там увидел холод более стылый и далекий, чем ветра над Чьелофриго, и отпрянул. Думаю, тогда я впервые заглянул за маску фаччиоскуро – и это была бы победа, если бы я сидел за доской. Вместо этого я почувствовал себя глупым чурбаном, незначительным и ненужным, и контраст был столь резким в сравнении с тем, как смотрела на меня Челия, что моя страсть погасла.
Я вернулся в палаццо, еще сильнее желая Челию.
Под постоянным надзором я пробовал оказаться вместе с ней более хитрыми способами. Предлагал угоститься бисквитами Этруаля, или выпить чая, или отправиться на прогулку со мной и Ленивкой. Невинные, чистые поступки, на которые прежде никто не обратил бы внимания – и которые теперь словно раздулись от интриги.
Однако она игнорировала мои приглашения.
Не отказывалась напрямую от бисквитов или чая, но и не проявляла интереса. Благодарила меня, как слугу. Я хотел спросить, беседовал ли с ней Каззетта (или скорее Ашья), потому что каждый ее поступок, каждый взгляд, каждое слово были теперь исключительно корректными.
Что до меня, я не мог не следить за Челией всякий раз, когда она была поблизости. Она вышивала, читала и проводила время в банке, донимая клерков и нумерари. Она баловала Ленивку и ворковала над ней. Но интерес ко мне, казалось, утратила начисто.
В сопровождении охраны мы посещали службы в катреданто и внимали проповедям толстого Гарагаццо о достоинствах умеренности. Тело было храмом Амо, и к нему следовало относиться с уважением, точно так же, как разум был храмом Амо и его тоже нельзя было пачкать. Гарагаццо наставлял нас проводить время с теми, кто возвышает наш разум, а не принижает его, точно так же, как следует искать пропитания, но не объедаться.
Я пытался поймать взгляд Челии, надеялся хотя бы увидеть ее вскинутую бровь, свидетельство мрачной иронии: как же столь порочный человек смеет рассуждать о храме тела? – но она ни разу не повернула голову и не отвела глаза от священника, пока тот жег благовония и молился о прощении.
Мне начало казаться, будто меня не существует.
Неужели я обидел ее? Неужели мне померещился тот миг нашего единения? Неужели в действительности я накинулся на нее, а она, подобно хамелеону, подыгрывала мне, играла в фаччиоскуро, пока не смогла сбежать? Но нет же: когда наши взгляды встретились, в ее глазах я видел желание. И ее тело – едва ли оно могло солгать. Я хотел ее. Я почувствовал ее ответ, ощутил ускорившееся дыхание, увидел разомкнувшиеся губы…
Каждую ночь эти вопросы теснились в моих мыслях, такие назойливые, что я забыл даже драконий глаз и его песни сирены. Во сне я видел Челию. Снилось, что она входит в мою комнату и сдергивает с меня одеяло. Задирает ночную рубашку, чтобы продемонстрировать свое лоно, а потом со смехом говорит: «Давико, почему ты до сих пор в ночном белье?» И я со стоном просыпался, мокрый от меда Калибы.
Я так часто видел ее во сне, что уже боялся засыпать. Лежал в темноте, представляя, как она лежит в своей постели на другом конце палаццо. Как я крадусь по темным коридорам к ее комнатам.
Я зашел так далеко, что однажды ночью действительно выбрался крадучись из своих покоев и отправился бы к ней, чтобы потребовать объяснения ее холодности, но в темных залах почувствовал затаившееся присутствие. Каззетта прятался в тенях. Охранял путь к Челии. Я чувствовал его. Слышал его дыхание.
Поэтому я пошел на кухню, будто бы за едой – хотя был слишком легко одет для такого холода, так что Каззетта наверняка с легкостью раскусил мое притворство. А когда вернулся в постель, Челия продолжила донимать меня.
Мои дни стали серыми, как зимние облака, как туманы, затянувшие улицы Наволы.
Я скучал по Челии. Без нее не мог избавиться от чувства одиночества, словно фата печали, положив руки мне на плечи, нашептывала на ухо слова отчаяния.
Чтобы избавиться от этой тяготы, я катался на Пеньке по студеным холмам под темными облаками; поля были убраны, промозглые туманы висели над спящей бурой землей, и все это соответствовало моему настроению.
Я пытался играть в карталедже с друзьями, что еще остались, – верным Антоно, Никколеттой и Бенетто, – но игра казалась пустой без других участников, как бы мы ни делали вид, что нас все устраивает. Пропавший Джованни, мертвый Пьеро, сбежавшие Дюмон и Чьерко, отсутствующая Челия… Мы словно играли с призраками.
Челия была бо`льшей частью меня, чем казалось ранее. И вот она сбросила меня, как сбрасывают парусную оснастку, чтобы спасти судно в шторм. Оставила Давико тонуть, а сама уплыла по течению.
Пребывая в кромешном отчаянии, однажды вечером я ужинал с семьей. Супы с ароматными зимними приправами. Сдобренные специями горячие вина – низкого качества, но согревающие и успокаивающие.
Я больше не смотрел на сидевшую напротив Челию. Больше не пытался прочесть выражение ее лица или поймать взгляд, рассмешить ее или налить ей чай.
И вдруг я почувствовал это: палец ноги под столом.
Палец, гладивший мою ногу. От изумления я едва не подпрыгнул и вместо этого так закашлялся, что Ашья, отец, Аган Хан и Каззетта удивленно посмотрели на меня.
Палец отпрянул.