– Ничто не может постоянно идти в соответствии с планом, – сказал я.
– Допустим. Но многие люди полагают, что, раз это сложно, значит вообще не нужно этого делать. Выражаясь словами Гарагаццо, нет смысла бороться. – Он вскинул руки, будто в молитве к небесам. – О горе, Сиа Фортуна не любит меня! О горе, Сиа Фортуна повернулась ко мне спиной! – Его лицо стало жестким. – Госпоже Фортуне нет до нас дела. Вот она здесь – а вот ее нет. Я убил пятьдесят человек – и многие из них винили судьбу. Я убил пятьдесят человек – и, думаю, Госпожа Фортуна действительно раз пять направила мою руку. И я ей за это благодарен.
– Теперь вы утверждаете обратное тому, что…
Погрозив пальцем, Каззетта перебил меня:
– Однако в других случаях – в случаях, когда она обошлась со мной жестоко, очень жестоко, – я был наготове. – Он отчеканил, тыча пальцем в стол: – Я. Был. Наготове. Вы понимаете, Давико? Не могу утверждать, что убью сто человек или тысячу, но, думаю, у меня хорошие шансы убить шестьдесят, и вовсе не благодаря удаче.
Он открыл короля червей и раскинул королевское семейство веером.
– Готовиться – это одно, но, полагаю, вам все-таки требуется немного удачи, чтобы победить. – Я выложил короля кубков и его семейство, старшую масть в этом коне. – Как сейчас. Сиа Фортуна и мое планирование. И я выиграл.
Луго недовольно фыркнул и положил карты лицом на стол, признавая поражение, но Каззетта лишь вздохнул.
– Нет, Давико, вы готовитесь – и потому имеете больший шанс выиграть. Но Сиа Фортуна слишком ветрена. Вот она здесь, а вот ее нет. Если полагаетесь на ее помощь, то уже проиграли. Я хочу сказать, что победу всегда нужно украсть. Ее приносит не благосклонность Фортуны, а ваши собственные действия. Вы должны вырвать победу из ее рук, должны захватить ее – и оставить Фортуну ахать и дивиться вашей ловкости.
– И все же в этот раз она была благосклонна ко мне, – сказал я, указывая на карты.
– Она была благосклонна к вам. Но я хороший вор.
И с этими словами Каззетта положил убийцу на моего короля кубков.
– Это была моя карта! – воскликнул я. – Я держал ее в руке!
– Была, – любезно согласился Каззетта.
Глава 37
Знаменитый мерайский Палаццу Россо был построен из красного песчаника. Стоя на скале в излучине реки, издалека он казался грозным, но при приближении становился приветливым, с длинными красными колоннадами и садами, полными живых красок – весенней яркости, которая в Наволу придет только через месяц.
Если бы я не знал состояние финансов парла, то был бы впечатлен. Отец часто говорил, что не следует выставлять богатство напоказ, лучше дарить заметные подарки городу и вианомо, чтобы заслужить их любовь, чтобы все видели: ваши деньги идут им на пользу. Но если потратить все на привлечение внимания к самому себе, в чужих сердцах вырастет ненависть. Мы можем богато украшать свой палаццо внутри, но этой роскоши не должно быть видно с улицы.
В Мераи были иные стандарты.
– Они пытаются ошеломить своим богатством, – объяснил Каззетта, когда мы вошли в город, уже без Луго, который покинул нас задолго до того, как мы увидели городские стены. – Хотят, чтобы посетители чувствовали себя ничтожными во владениях парла.
Да, так оно и было, везде в городе. Архиномо подражали парлу, как дети подражают родителям.
Большая часть Мераи окружала холм, на котором высился кастелло, и весь город располагался в излучине Ла-Каскада-Россы, названной так в честь глины, которая загрязняла реку во время паводка. Из этой глины были изготовлены кирпичи, которыми мостили улицы и украшали здания, и потому Красный замок стоял над Красным городом в излучине Красной реки, и вид был приятен взгляду, если смотреть лишь на то, что тебе хотели показать мерайцы.
Улицы и куадраццо, которыми распоряжались аристократы, купались в цветах, на них красовались тенистые портики и не было грязи, но, если свернуть в бедные узкие переулки, взгляду открывались кучи экскрементов и гниющего мусора, потому что в Мераи не было канализации, только каналы, по которым вода из реки поступала в город, проходила через него и возвращалась в Каскада-Россу, где женщины стирали белье, а рядом, в тех же заводях, ловили сомов. Мераи отличалась от Наволы, где округами и кварталами управляла Каллендра, вне зависимости от того, кто из архиномо там жил, и где работающая канализация была заслугой всего города, а не отдельных аристократов, бахвалившихся властью и влиянием перед другими.
– Это разница между республикой и монархией, – сказал Каззетта, когда мы ехали между тесными рядами красных домов и от зловония на жаре кружилась голова. – Любой политике свойственны личные интересы. Но если правят архиномо, они правят только для себя. – Он сплюнул. – Вот почему мы ограничиваем число номо нобили ансенс в Каллендре и уравновешиваем их гильдийцами и вианомо. Когда представлены интересы всех и каждого, политика более справедлива, пусть лишь потому, что все в одинаковой степени продажны.
Думаю, любая чужая страна и ее жители поначалу кажутся нам странными и либо блистательными, либо отсталыми. Необычные привычки и традиции бросаются в глаза, и требуется серьезное усилие, чтобы увидеть красоту и дикость не как единое целое, а как нечто неоднородное и сложное. Но хотя я был молод и Мераи была для меня в новинку, не думаю, что я ошибся в своем суждении.
Я увидел у мерайцев прекрасные палаццо и грязные улицы. У них был Палаццу Россо, которым они очень гордились, и здесь игнорировали сирот, которые шныряли в переулках, стягивали штаны и демонстрировали нам задницу, выкрикивая цену в четвертинах лун. Я не обнаружил ни одного приюта, организованного кварталом или гильдией. Здесь не было монастырских пекарен, чтобы накормить больных и увечных. В Мераи я увидел больше убранных цветами куадраццо, чем видел за всю свою жизнь, а также больше беспризорников, больных попрошаек и сточных канав.
Такой странный город, словно лоскутное одеяло. Мы могли ехать по улице, охраняемой солдатами какого-нибудь архиномо, и ее полностью заполоняли торговцы цветами, продававшие букеты роз крупнее моей головы и торговавшиеся с дамами, одетыми в сверкающие полупрозрачные шелка и благоухавшими жимолостью, – а в соседнем переулке, куда стражники не заглядывали, воры избивали человека, отобрав у него все серебро. Это был не город, а множество городов, куадраццо за куадраццо, улица за улицей, открытые язвы и припудренная красота друг рядом с другом.
Мы свернули в неприглядную, зловонную узкую улочку, где прислонившиеся к стенам мужчины пили кислое вино и хмуро сплевывали, когда мы проезжали мимо. Я бы оспорил выбор пути, но не хотелось, чтобы посторонние увидели мою тревогу, и потому я положил руку на кинжал и заставил коня поравняться с лошадью Каззетты. Тот кивнул на убогую таверну:
– Если вам когда-нибудь понадобится Луго, вы найдете его здесь.
Таверна называлась «Речной пес», и вывеска изображала этого самого пса мочащимся на туфлю. В середине дня заведение выглядело грязным, темным и зловонным, под стать кривым швам на лице Луго. Снаружи сидела на корточках пьяная беззубая шлюха. Когда мы поравнялись с ней, она задрала юбки.
А потом, как это часто бывало в Мераи, мы свернули за угол – и внезапно оказались на аккуратной маленькой куадраццо, залитой солнечным светом, с выметенной кирпичной мостовой и круглыми коваными столиками в шеруанском стиле, расставленными перед тавернами. Изящные дамы в шелках и вооруженные сверкающими острыми мечами мужчины в плотно застегнутых колетах потягивали красные настойки, а на дальней стороне куадраццо расположилась ветвь нашего банка, с длинным полированным деревянным столом, выставленным на солнце, и скамьями обочь его, на которых сидели несколько нумерари и обсуждали контракт.
При нашем приближении один из нумерари вскочил и убежал внутрь, и секунду спустя, когда мы привязывали лошадей, из банка торопливо вышел полный человек с аккуратно подстриженной бородкой – маэстро Паритцио Ферро, наш капо ди банко в Мераи.
Наше прибытие встревожило капо, он заламывал руки, кланялся и явно был готов приложиться щеками к нашим сапогам. Пришлось попросить его прекратить. Он так нервничал, что я изучил его, как изучил бы отец, однако ничто не бросилось в глаза. Он был одет в черное, в отцовском стиле, лишь по вороту шла вышивка серебром. Пальцы были испачканы чернилами, на их подушечках виднелись толстые мозоли, оставленные счётами. Нумерари и абакасси сразу вернулись к работе, несмотря на наше вторжение и без приказа капо. Покончив с приветствиями, он прогнал своих людей со скамей, чтобы мы могли уединиться, и, хотя в его глазах сквозил вопрос, он не задал его, пока не заговорил Каззетта.
– Мы здесь не затем, чтобы проверять вашу добрую работу, – заверил Каззетта капо.
Маэстро постарался скрыть облегчение, но его плечи обмякли, а улыбка стала более сердечной.
– Ай. Вы меня встревожили. Конечно, можете проверить, если пожелаете, но я рад слышать, что мне доверяют.
Он махнул половому, стоявшему в дверях ближайшей таверны, и вскоре нам принесли серебряный поднос с красными настойками.
– Их охлаждают снегом с Руйи, – объяснил капо. – Позже придется использовать ледники и цена вырастет, но сейчас это не чрезмерная роскошь. – И повторил, пока расставляли стаканы: – Не чрезмерная роскошь.
Казалось, он говорил скорее себе, чем нам, и это вызвало у меня еще большую симпатию к вдумчивому, опрятному человеку. Мы пили настойку, а Каззетта объяснял маэстро, что мы должны встретиться с парлом и нам понадобятся договоренности и жилье. Капо взялся за дело безотлагательно, и, пока мы распивали вторую партию настоек и угощались жареной курятиной, все было приготовлено, и вскоре мы уже ставили лошадей в стойла и стучали в двери дома, который назывался Палаццу Наву.
Сио Наву, мелкий аристократ, покинул дом у нас на глазах вместе с женой и детьми. Его «палаццу» стоял на красивой частной куадраццо, где по стенам домов вились цветущие лианы и с балкона, выходившего на площадь, можно было увидеть над крышами дворец, высоко на скале из красного песчаника, в которой были высечены лестницы – часть дворцовой обороны. Высокие стены словно вырастали прямо из скалы, перемежаемые куполами башен, на которых реяли сине-золотые флаги.