И с этими словами она подкинула кинжал в воздух.
Я помню, как следил за его полетом. Как блестела сталь в свете факелов. Как вращалась. Помню, как подумал, до чего она талантлива. До чего умело владеет фаччиоскуро. И клинком. Истинная наволанка, до мозга костей. Помню, как удивился, что никогда не знал ее с этой стороны.
Помню, как этот длинный, тонкий кинжал вращался в воздухе, и как он упал, и как ловко она его поймала.
А потом вогнала мне в глаз.
Мой глаз лопнул, будто яичный желток. Я заорал и забился, но солдаты крепко держали меня. Холодная сталь царапнула кость глазницы, проверяя, насилуя, разрывая, навеки завершая работу.
– Это за мою семью, – мрачно сказала Челия. – Это за ди Балкоси. – И она еще раз повернула лезвие.
Я кричал и кричал, но пытка продолжалась. Наконец я провалился в милосердную тьму.
А когда очнулся, тьма по-прежнему была повсюду, потому что Челия лишила меня обоих глаз.
Жил-был нумерари, который нашел волшебные счёты. И обнаружил, что, щелкая бусинами, заставляет медяки появляться в своих карманах. И в сейфе. И под кроватью. И даже в кухонных горшках. Затем он нашел другие счёты и обнаружил, что, щелкая бусинами, заставляет появляться серебро. Он нашел третьи счёты, и те делали золото.
У нумерари жили три кошки. И они обнаружили, что, играя с одними счётами, могут делать вкусных сверчков. Играя с другими счётами – жирных мышей. А играя с третьими счётами – ярких певчих птиц.
Днем нумерари создавал себе из пустоты медь, серебро и золото. А ночью счётами играли кошки. Они сотворили облака певчих птиц, которые склевали всю пшеницу на полях. И вызвали нашествие мышей, которые сгрызли все зерно в амбарах. Что до сверчков, те заполонили все щели и впадины в городе, включая подмышки и задницы всех его жителей.
И потому люди пришли к нумерари и сняли шкуру с него и его кошек. И разбили счёты, потому что из пустоты можно делать только пустоту.
Такова магия, и таковы нумерари, и таковы кошки, а потому не доверяйте им.
Глава 46
Я очнулся под крики толпы. Сначала не понял, что слышу, потому что звук походил на рокот, а потом перешел в рев. Я ощупал руками пространство вокруг себя, пытаясь понять, где нахожусь. Пальцы сообщили, что я лежу на жесткой и очень узкой платформе с тонким матрасом. Я чувствовал запах соломы. Матрас шуршал.
Шум продолжался, толпа ревела.
Покрытый синяками, испытывая боль во всем теле, я медленно сел на край своей кровати. Я был слеп. Это казалось невероятным, но было правдой, и я почувствовал, что плачу, охваченный волной жалости к себе, которую попытался подавить. Я буквально услышал, как фыркает Каззетта, спрашивая, неужели я настолько слаб. Неужели я пес.
Да. Я боялся даже плакать руинами своих глаз.
Я осторожно ощупал лицо, касаясь бинтов. Я не хотел знать, что крылось под ними.
Челия.
Мой разум съежился при воспоминании.
Ты пес? Или ди Регулаи?
Я заставил себя вспомнить последние мгновения. И заставил вспомнить всех, кто нас предал. Калларино. Сивицца. Делламон. Парл…
Однажды я читал историю о жреце Вирги, которого пытали. Об одном из тех босоногих монахов, что бродили по земле и попрошайничали, вверив себя плетению и заботам других. Он забрел в чужие земли, в горное королевство, где люди ездили на коротконогих лошадках, охотились копьем и бола и носили меховые шапки, и местные жители привязали его к столбу и зажарили живьем. В истории говорилось, что он благословил и простил своих убийц, пропев, что составляет с ними одно целое и потому не умрет, пока живы они, что они все едины.
Я не был жрецом Вирги.
Если я каким-то чудом выживу, то отомщу им. Им всем. Они испытают на себе мощь моего гнева.
Это было невыполнимое желание, но оно придало мне сил.
Ты пес или ди Регулаи?
Толпа продолжала реветь и скандировать. До меня донеслись музыка, гудение рога.
Решив действовать, я снова пошарил ладонями вокруг. Будучи слепым, я боялся встать, а потому осторожно опустился на холодный мраморный пол и пополз, нащупывая дорогу, пытаясь понять, что меня окружает.
Под кроватью я обнаружил предмет, в котором быстро узнал ночной горшок. В углу нашел стол и стул из грубой древесины. Каменные стены. Комната была маленькой, шага четыре в поперечнике, если встать. Я нащупал шершавую деревянную дверь, укрепленную толстыми железными полосами. Следуя за сквозняком и криками толпы, добрался до узкой, ненамного шире моего кулака, прорези окна, впускавшего свежий воздух и усиливавшего шум толпы, которая, казалось, бурлила далеко внизу.
Я понял, что заточен в собственной тюремной башне Каллендры. Торре-Джустича. Сколько раз я смотрел через город на острый профиль этого строения, зная, что внутри сидит какой-то посол, или шпион, или знаменитый герцог, или генерал, ожидая приговора или выкупа, в зависимости от политических ветров Наволы. Сколько раз я смотрел на него с Куадраццо-Амо, пытаясь проникнуть взором в узкие окна и гадая о судьбе несчастных заключенных?
А теперь я сам сидел в камере и прислушивался к толпе, к огромному скоплению людей, которые вопили, наслаждаясь каким-то зрелищем или торжеством. Их рев едва не сотрясал башню, и постепенно какофония превращалась в слова, в общий хор.
– Мортис! Мортис! Мортис! Мортис!
Смерть.
Я мог бы утверждать, что этот хор не произвел на меня никакого впечатления, но это было бы ложью. Даже в моем жалком, загубленном положении у меня мурашки побежали по коже. У нас имелось много способов казнить преступника, и ни один из них нельзя было назвать приятным.
Хор разрушился, потерял ритм, вновь превратился в рокот множества голосов, а потом, словно расчлененный, извивающийся морской червь, снова собрался в единое целое.
– Мортис! Мортис! Мортис!
Шум ошеломлял. Я мог представить людей, стоявших плечом к плечу, как говорится, ангуло а ангула, и все они скандировали.
Я отвернулся от окна и осторожно нащупал дорогу к койке. Свернулся под оставленным мне тонким одеялом. Толпа продолжала скандировать. День клонился к вечеру, похолодало. Над Куадраццо-Амо трещали фейерверки, эхом отдаваясь от стен вокруг меня. Долетали пьяные песни, которых я не мог разобрать, если не считать отдельных обрывков. Регулаи. Псы. Дерьмо. Эти слова часто повторялись. Мы собаки, мы зло. Мы колдуны. Мы канипеди[66] Скуро. Мы вся злоба, которую когда-либо вмещали человеческие души.
А еще я слышал крики. Полагаю, наших союзников, которых пытали и убивали, но я не мог их увидеть – и, честно говоря, утратил способность удивляться или пугаться. Я уже повидал слишком многое, слишком многое пережил.
Я попытался уснуть, но веселье и пытки продолжались всю ночь. Треск фейерверков и крики. Звуки бьющегося стекла и керамики. Вопли боли и глумливый хохот. Когда я засыпал, меня преследовали кошмарные воспоминания о Челии и стилете в ее руке, и я просыпался, крича и извиваясь, пытаясь вырваться, в то время как она склонялась надо мной с маской ненависти на лице, а я не мог ее остановить. Я просыпался, сотрясаясь всем телом, с пылающими от боли глазами, и рыдал, прижав руки к повязке на месте отсутствующих глаз.
Это была скверная ночь.
Я не спал, когда раздались шаги за дверью и лязг ключей. Мои тюремщики молчали, но я почувствовал запах каши и услышал, как на стол ставят посуду. Делая вид, что сплю, я слушал, как меняют ночной горшок. Потом дверь закрылась, и я вновь остался один.
Я сказал себе, что должен поесть. Аган Хан рассказывал о том, как попал в плен в ходе зуромской кампании и как важно было сохранить силы, быть наготове, если представится возможность сбежать. Однако я попробовал густую кашу, понял, что не могу проглотить, и сдался.
Внизу, на куадраццо, мусорщики убирали площадь после веселья, отделяя то, что можно было продать, от объедков и нечистот, которые пригодятся на полях. Звуки были далекими и отрывочными; город наконец погрузился в сон после разгула.
Некоторое время спустя дверь открылась, мне принесли сухую колбасу и горький пардийский сыр, а также хрустящий хлеб, который, к моему изумлению, не был черствым.
Снизу донесся стук молотков; там что-то строили. Быть может, виселицу или сцену. Я слышал музыку: треньканье лютни, блеянье рожков и барабанный бой иногда объединялись в песню, иногда соперничали друг с другом. Все больше голосов заполняли куадраццо. Люди собирались с какой-то целью. Площадь гудела от нарастающего ожидания, и я не слишком удивился, когда дверь снова открылась, и на этот раз была не пища, а грубые руки, которые схватили меня под лязг кандалов.
Я не сопротивлялся, когда мне надели кандалы на лодыжки и запястья. Меня подняли и потащили из камеры и вниз по ступеням, вниз и вниз, виток за витком, пока наконец мы не достигли гулких мраморных залов центральной Каллендры.
Я слышал людей вокруг. Ничего не видел, но знал, где нахожусь и куда меня ведут. Мне не нужно было видеть, когда меня провели через огромные двери, покрытые резьбой, которая рассказывала историю об Амо, защитившем Наволу от вторжения весунского флота. Я услышал, как они с грохотом распахнулись и как первый министр ударил посохом в барабан. Эхо удара заполнило огромную ротонду. Шепот архиномо смолк, когда меня ввели в зал.
Я не мог видеть, но знал, что меня ведут в центр форума, и знал, что там найду. Судебную ложу. Мне велели сесть в нее. Я на ощупь забрался внутрь, касаясь ладонями гладкого дерева, отполированного множеством рук на множестве судебных заседаний. Железо, холодное на моих запястьях, глухо стукнуло по дереву. Я прикован к трибуне, и меня не освободят до конца суда.
Кто-то рядом откашлялся.
– Кто здесь? – спросил я.
– Джованни.
– Джованни?
Я не понимал. Это слишком странно. Джованни…
– Я представляю твою з