Однако, как и упомянул Мерио в Каллендре, в сейфах нашего банка и палаццо хранилась лишь малая часть богатства. Банка Регулаи торговал со многими странами, и в каждом городе-государстве и королевстве имелись его ветви, со своими партнерами и представителями, с сундуками, и набитыми золотом, и запертыми на два замка.
Банк – это не королевство с армией, не город со стенами и не палаццо с башнями; им нельзя править при помощи меча. Несмотря на внешний вид, банк – это не камень и не деревянные балки. И даже не золото.
Банк – это договорные обязательства.
Враг не может набить карманы обязательствами, не может унести их в свой палаццо и развесить на стенах, словно кабаньи головы. Отец говорил, что наше дело – торговля, а чаще – обязательства, и в этом крылась проблема калларино. Все наши обязательства, все слова, написанные киноварью, все эти хитрые термины, которые я учил в скриптории под присмотром Мерио – леттера ди кредита, ин казо ди гуэрре, Сотто Гли Окки ди Леггус[70] – все эти слова, изящно выписанные на нашей особой бумаге и заверенные нашей печатью, которые хранились в гроссбухах и папках, стопках и кипах на полках нашего скриптория, за надежной кованой решеткой. Это было бьющееся сердце нашего богатства.
Это были наши обязательства.
– Поверьте, я оказал вам услугу, – заявил Мерио.
Я почувствовал, как что-то с шелестом скользнуло под мою ладонь.
Бумага.
Я провел по ней пальцами, загнул край, узнал ее. Бумага, которую мы использовали для самой важной банковской переписки. Мои пальцы погладили знакомую поверхность. Она была шафраново-желтой, и в ее текстуре присутствовали тонкие черные, золотые и красные нити. Наши цвета. Эту бумагу изготавливали специально для нас.
– Нет смысла дуться, – сказал Мерио. – Вам следует поблагодарить меня. Я спас вам жизнь.
Метод изготовления бумаги, внедрения нитей, даже ее толщина и текстура были уникальными. Это был один из трех специфических аспектов нашей корреспонденции, разработанных для того, чтобы никто не сомневался в подлинности наших писем. Я не осознавал, насколько хорошо знаю эту бумагу, пока не погладил ее поверхность. Я знал ее не хуже бархатистой мягкости ушей Ленивки. Она пробуждала воспоминания.
Меня окружало эхо прошлой жизни. Закрыв глаза – если бы у меня еще были глаза, – я мог бы представить себя ребенком, окруженным густыми запахами чернил и ветхого пергамента, доносящимся снизу щелканьем счётов…
«Не размажьте чернила», – наставлял меня Мерио.
…И Мерио расхаживает за моей спиной, давая указания.
Вот я сижу за его столом в скриптории, совсем как в детстве, и даже стул напоминает о тех временах, когда я был слишком мал, чтобы сесть на него, и приходилось вставать на колени.
– Значит, оно уже написано?
– Едва ли вы смогли бы сами его написать.
Я поднес бумагу к носу и понюхал. Чернила тоже были уникальными – и тоже вызывали воспоминания. Долгие вечера, проведенные за написанием грязных анекдотов для Филиппо ди Баска в Торре-Амо. Дни, проведенные за вскрыванием восковых печатей и взрезанием конвертов. Исходивший оттуда запах этих самых чернил, обещавших сведения и слухи, отправленные нам несколько месяцев назад.
– Я думал, что мы будем вместе составлять письма, – сказал я.
– Так было проще, – ответил он.
Мерио говорил отрывисто, быть может стыдясь фарса, в котором мы оба участвовали. Теплый воздух коснулся моей щеки – анис и сладкий аромат чая, который он пил. Мерио был рядом, склонился надо мной, как в детстве. Лист забрали из моих пальцев. Мгновение спустя письмо легло на стол. Прямо передо мной, надо полагать.
– Вот, – сказал Мерио. – Это пойдет.
Далеко внизу гремели по камням мостовой телеги. Теплый ветерок, проникший в узкие банковские окна, принес с собой запах сухой навозной пыли. Судя по теплу, день был солнечный. Сколько юных дней я провел в сумраке банка, пока снаружи светило солнце?
– Когда закончим, я был бы рад прогулке, – сказал я.
– Не сомневаюсь, что вы были бы рады множеству вещей. Однако сейчас вы должны радоваться, что нужны калларино и что я объяснил ему Законы Леггуса. А потому не надо сердить его и заставлять ждать.
Теплая, сухая рука Мерио сомкнулась на моей кисти. Он направил ее – най, всю мою руку – так, чтобы она легла рядом с листом бумаги.
– Боитесь того, что с вами сделает калларино, если вы его подведете? – спросил я.
– Меньше тревожьтесь обо мне и больше о себе, Давико. Что было, то было. Ваша обида ничего не изменит.
Рядом со мной на столе что-то зашуршало. Пауза. Снова шуршание. Благодаря долгим часам, проведенным в скриптории, я знал, что сейчас будет. Теплая ладонь Мерио вновь сомкнулась на моей руке. Он повернул мое запястье. Вставил мне в пальцы тонкую шероховатую палочку. Перо. Судя по звуку, его уже обмакнули в чернила.
Рука Мерио вела мою, пока кончик пера не царапнул бумагу.
– Тут, – выдохнул Мерио. – Вот тут. Поставьте свою подпись.
Судя по его сдавленному голосу, он понимал, какой грех мы совершаем.
Вам известна история о человеке, который произносил слова – и изо рта сыпались золотые монеты? И о том, как жадные пленители растерзали его, искромсали ножами, пытаясь добраться до скрытого внутри богатства?
Банк устроен так же.
Вскройте его. Разрежьте на тысячу кусочков. И все равно не найдете источник золота.
По этой самой причине в некоторых странах к нашему ремеслу относились с подозрением: людям казалось, будто золото выплавляется и чеканится в наших хранилищах. У золота не было ни члена, ни влагалища, однако оно все равно множилось. Нумерари писали слова на бумаге – и в банке появлялось золото. Это было противоестественным. Почти магическим.
Если вы плохо разбираетесь в методах, обычаях и законах банка мерканта, вас может удивить, что, захватив банк, вы не станете обладателем всех его обязательств. Банки – странные создания. Не тут и не там. Не растут из земли, как дерево. Не стоят на вершине холма, как замок. Больше напоминают туман – трудно подстеречь, еще труднее поймать, невозможно контролировать. Или, быть может (не столь изящно, но по сути), представьте банк не одним существом, а тем, с чем любит сравнивать его безумный священник-изгой Магаре Малатеста: гнездом гадюк.
Представьте Банка Регулаи в виде клубка змей, которые сплетены и перепутаны, связаны друг с другом обещаниями. А теперь представьте, что хватаете самую крупную змею из этого клубка – длинную, толстую и жизненно важную. Назовем ее Девоначи ди Регулаи да Навола. Отрежьте ей голову, выпустите кровь и провозгласите победу.
И все же…
И все же многочисленные обязательства, которыми отец привязал себя ко всем остальным змеям в гнезде, содержались не в его теле. Они содержались в сплетениях. И потому можно отрубить самую крупную голову самой крупной змеи, но останется множество других голов – во множестве других стран, – и все эти маленькие головки не будет заботить, что крупной головы больше нет. На самом деле гибель главной змеи провоцирует не рост множества новых голов (как в мифе про гидру), а расплетание всего змеиного клубка; каждая банковская ветвь быстро ползет прочь, преследуя собственные интересы, и убийца банка остается с одной-единственной дохлой, гниющей змеей в руках, в то время как все прочие проскальзывают сквозь его скрюченные пальцы, унося свое золото.
Такова была главная проблема, с которой столкнулись калларино и его заговорщики: они убили главную змею и получили бумаги – но не обязательства.
Однако у них оставалась надежда получить остальное, если я выживу.
Как такое возможно?
Буду краток: дело в истории. Банка мерканта и его особенности уходят корнями в древние практики амонцев, поклонявшихся многим богам – и одному в особенности: Леггусу, одноглазому богу весов и мер.
Согласно легенде, Леггус научил Десметоноса пользоваться треугольниками, окружностями, арками и куполами, нарисовав их палкой в пыли, объяснив их божественные соотношения и показав путь к строительству купола, который укрывал храм Арго, то строение в Торре-Амо, чей купол, по слухам, был таким громадным, что закрыл собой небо и настолько рассердил Уруло, что тот поразил его молнией, не оставив ничего, кроме поваленных колонн.
Согласно амонцам, Леггус был одержим подсчетами, взвешиваниями и измерениями. Он делал это маниакально, считая все, что встречал в своих путешествиях. Он считал души, овец, сосуды с вином, шипы хусских львов, лазурные глазки, детей, хорошие и плохие поступки и – в конечном итоге – золото.
Циник может возразить, что считать золото любил не сам Леггус, а его жрецы, увидевшие возможность нажиться на своих познаниях в мизуре[71] Однако, быть может, те древние жрецы были мудры и понимали необходимость порядка во всем – во взвешивании муки, в подсчете овчин, обмене свиней на вино и чеканке монет.
История о том, почему Леггус так привязался к золоту, до нас не дошла, но его служители стали часто надзирать за торговлей и соглашениями между купцами, оценивая здоровье лошадей и определяя чистоту золота в монетах; они создали весы и сертификаты соответствия, чтобы вес куска мяса был точным, длина рулона шелка – стандартной, а крепость меча – надежной.
Этих служителей прозвали нумерари, поборниками чисел, а место в храме, где они пользовались своими весами и счётами, стали называть Джудичио. Его символом был круг, перечеркнутый горизонтальной линией, с концов которой свисали треугольники: вечное обязательство точности в геометрической форме, которую так любил Леггус.
Поскольку эти обычаи хорошо работали, методы жрецов распространились далеко за пределы амонских границ. Жители других стран могли говорить на других языках, могли презирать амонских богов, могли даже воевать против императора, восседавшего на Белой скале Торре-Амо, но Леггус и его практики, его принципы, его правила, его меры – всем этим пользовалось множество людей, вне зависимости от их положения и местонахождения. На самом деле любого, кто приходил в храм Леггуса, – высокого или низкого, говорившего на амонском или на хуса, носившего ксимские шелка или северные медвежьи шкуры, мужчину или женщину, искалеченного или покрытого оспинами, ребенка или даже собаку – могли научить писать цифры, использовать ноль, получать точные веса и длины и обращаться со счётами.