– Верно, – ответил Мерио. – Однако козел принадлежит тому, кто держит веревку.
– Снова козлы! Должен быть способ усадить его за доску.
Мерио цыкнул зубом.
– Филиппо всегда был сам себе законом. Боюсь, он не настолько предан Девоначи, чтобы не воспользоваться шансом и не присвоить наше золото.
Я не стал уточнять, что вышеупомянутое золото отнюдь не принадлежало им. Меня злило, как легко они стали считать своим то, что захватили благодаря предательству. Однако они возмущались и бесились, словно псы, которых лишили оленя на охоте, и с лаем кружили друг вокруг друга.
– Неужели ди Баска не волнует сын Девоначи? – спросил калларино. – Неужели он не понимает, как рискованно положение юного Регулаи?
Мне не понравилось воцарившееся молчание. Оно было хищным. Расчетливым. Их взгляды ползали по моей коже, словно пауки, стремящиеся проникнуть под воротник.
Я прочистил горло.
– Филиппо не волнует ничего, кроме пошлых шуток и чужих жен. Я его не интересую.
И все же молчание длилось.
– Убеди его, – наконец сказал калларино. – Убеди, что твоя жизнь висит на волоске.
Столь пылкого трактата я никогда прежде не сочинял. В том письме я излил все свое красноречие. Я даже изложил анекдот про козлов и монашек. Но калларино мои усилия не впечатлили. И он добавил послание от себя. Подарок в компанию к моей страстной мольбе, окровавленный мизинец, серьезный знак для несерьезного человека.
Филиппо вернул мой палец, сморщенный и почерневший, на золотой цепочке.
Глава 53
Есть мрак слепоты. И есть мрак темницы.
И хотя можно подумать, что слепота хуже, мрак темницы – глубокий, зловещий, безвременный – это верное средство для сведения с ума.
После моей последней финальной попытки убедить Филиппо я стал бесполезен для калларино, и он отправил меня в катакомбы.
Акба и стражники проволокли меня по тоннелям, о существовании которых под нашим палаццо я даже не подозревал. Это были не катакомбы древнего города, где я когда-то пробирался вместе с Каззеттой и Челией, а какая-то другая глубокая дыра. Там витали древние запахи смерти, так что, возможно, эта дыра соединялась с теми катакомбами. Пока мы спускались, я чувствовал чад факела и капли холодной воды на коже. Характерный запах влажного камня. Плесневую затхлость.
Впереди лязгнул, заскрипел ржавый металл – открылись ворота. Еще один удар, за спиной, – и тишина, какой я никогда не знал. Казалось, на меня навалился весь палаццо, вся эта груда камней. Вся эта холодная, промозглая тишина.
В первую ночь, которую я провел в темнице, калларино пришел, когда мне принесли ужин. Объедки с его стола свалили в лохань, поставленную снаружи за решеткой, так что мне пришлось тянуться и ощупью искать куски. Я не сразу понял, что это калларино, – принял его за стражника и обнаружил, что за мной наблюдают, лишь когда просунул руки между прутьями и запустил их в холодную жижу.
Я рылся в этих помоях, выбирая жесткие сырные корки и дынную кожуру. Нашел полуобглоданную куриную кость, а также мосол какого-то животного, возможно свиньи, – остаток жаркого. Были и другие объедки: кусочки курицы, верхушки моркови и репы, срезанные комки жира, холодные и тугие. Что-то влажное расползлось под моими пальцами. Помидор?
– Мой поросенок набирает жирок?
Услышав мурлыканье калларино, я замер. Поспешно отдернул руки, боясь, что он собирался схватить меня или порезать. И сердясь на себя – слишком поглощенный копанием в месиве, я позволил калларино подкрасться. Я отодвинулся, вытирая грязные пальцы о рубашку.
– Мерио сказал, что я смогу вести жизнь абакасси, если буду выполнять ваши приказы.
– Неужели?
– Он сказал, что вам неинтересно меня мучить.
Калларино фыркнул:
– Он солгал.
Я так и думал, но оставалась слабая надежда. Когда мы зависим от милости других людей, уподобляемся собакам, всегда надеясь, что при следующей встрече нас не ударят.
– Тогда почему вы меня не убьете?
– Мне приятно смотреть на Регулаи, живущего в грязи. Роющегося в отбросах, точно свинья.
– Значит, вы хорошо обращались со мной, лишь пока я был вам полезен.
– Ты удивлен?
– Мы никогда так с вами не обращались. Мой отец вас не унижал.
– Ты слепее, чем я думал, Давико.
Ступни калларино мягко шаркнули. Я следил за движениями, пытаясь определить, где его ноги. Мне не нравилось, что он умолк. Он расхаживал перед решеткой с мягким, бархатистым звуком. Туда-сюда. Туда-сюда. Волосы у меня на затылке встали дыбом.
– Мы никогда…
– Каждый день, пока он был жив, я жрал его дерьмо.
Вздрогнув, я отполз подальше от решетки.
– Жрал дерьмо! Жрал дерьмо! Жрал дерьмо!
Его слова обрушивались на меня, гулко отскакивали эхом от каменных стен, кружили. Я скорчился в центре этого яростного урагана.
– Я жрал дерьмо – и улыбался Девоначи ди Регулаи!
Влажный звук со стороны лохани стал единственным предупреждением. Что-то врезалось в стену рядом со мной, легкое и твердое. Куриная кость? Я пригнулся, съежился, закрыл руками голову.
– Мы…
– Я жрал дерьмо!
Что-то тяжелое ударило в плечо. Я вскрикнул от боли, а рука онемела.
– Я тут ни при чем! – Я попытался укрыться, не зная, откуда прилетит следующий снаряд. Что еще может швырнуть калларино? – Я ничего такого не делал.
– Его кровь! Его потомство! Его семя!
Что влажное и мерзкое плеснуло мне в ухо.
– Он заставлял меня улыбаться и кормил дерьмом! Но теперь ты мой сфаччито фескато, и ты за все заплатишь, пес!
Я не сомневался, что он сейчас ворвется в камеру и убьет меня.
Ужасно быть жертвой такой ярости, и все же – знаю, вы сочтете это странным – в то мгновение, съежившись и прикрывшись руками, слепой и уязвимый, я увидел – как не мог видеть, когда имел глаза, – что калларино сидит в клетке, такой же темной и стылой, как моя.
Несмотря на свои победы, он жил не радостями настоящего, но обидами прошлого. Борсини Амофорце Корсо жил, скованный воспоминаниями о том, как подчинялся моему отцу. Его преследовали призраки.
И, увидев это, я также понял, что он слаб.
Я считал его могущественным. Считал опасным – и он, безусловно, был опасен, – однако в те мгновения я осознал, что этот беснующийся человек не властен над самим собой, не властен над ненавистью к отцу и ко мне и что он не в силах оставить позади прошлое, над которым одержал победу. Этот человек заполучил Палаццо Регулаи. Убил всю мою семью. Захватил все наши земли, склады, виноградники и деньги.
Он правит Наволой.
И по-прежнему чувствует хватку моего отца на своей шее.
На мгновение я испытал жалость и даже нечто вроде холодной радости, сознавая, что эта память не отпустит его и что даже я – несмотря на мое ужасное состояние – имею над ним некую власть.
Но это было слабым утешением, которое вскоре погасло в оцепенелости подземелья.
Глава 54
Перед болью мы все – псы. Мы все делим одно плетение – и все воем, когда умираем.
Моя клетка была пять шагов в ширину и пять в длину. Пальцы поведали мне, что стены сложены из скрепленных известковым раствором грубых плоских камней с острыми краями и выступающими углами. Возможно, эти камни были даже старше катакомб и фундаментов, оставшихся от амонцев. Одну стену заменяли ржавые толстые железные прутья, в которые была вделана простая дверца. Если стоять выпрямившись, спиной к решетке, журчала та стена, что слева. Ее покрывали мох и скользкие водоросли. Вода стекала по ней в желоб, проходивший через центр моей камеры и такой мелкий, что я не сразу понял, что это именно желоб. У противоположной стены вода собиралась в лужицу. Должно быть, дальше она сочилась по трещинкам в камне, потому что ее уровень не повышался.
Мое новое обиталище было промозглым, и, хотя мне дали грубые шерстяные одеяла, они вскоре отсырели.
Я больше не встречал ни Мерио, ни калларино. Обо мне забыли все, кроме Акбы, моего мучителя.
Акба. Как я его ненавидел! Я пытался вести счет дням, оставляя царапину на грубых стенах осколком камня каждый раз, когда приносили пищу. Полагал, что это происходит единожды в сутки, но вскоре пришел к выводу, что Акба специально является в разные часы, что иногда кормит меня чаще, а иногда не кормит вовсе, дабы я утратил всякое представление о ходе времени.
Когда вас бросают в темницу, сначала кажется, что у вас есть некий самоконтроль. Некая стойкость. Вам известно, что цель врага – свести вас с ума, и вы настраиваете свой разум на спокойствие. Я вспоминал рассуждения Соппроса об умении не шевелиться и слушать, о том, какое это приносит удовольствие. Я вспоминал дыхательные упражнения Агана Хана, нацеленные на обретение спокойствия, способы привести разум в порядок и сосредоточиться перед боем. Я вспоминал наши семейные сады, каждый цветок, каждую траву, каждое дерево, их применение, их названия на наволанском и амонезе ансенс. Я мылся водой, которая стекала по стене.
Я делал это и многое другое.
Но в конце концов моя сила воли неизбежно пошла на убыль. Я отчаялся. Я впадал в истерику. Кричал на Акбу, требовал, чтобы он убил меня. Что угодно, лишь бы завершилось это убогое существование. Я был грязен: мне не дали ни горшка, ни ведра. Я испражнялся в нижнем углу камеры, и все провоняло дерьмом. Я утратил интерес к мытью, потому что очень уж скуден был выбор: или создавать иллюзию чистоты, или замерзнуть.
Я жил в грязи, какой вы даже вообразить не в силах, а когда в камере скопились объедки и дерьмо, ко мне явились крысы, тараканы и жуки. За жуками последовали ловившие их пауки. Меня отыскали блохи, думаю, из тех самых одеял. Даже здесь, глубоко в чреве земли, Фирмос нашел меня.
Я спал урывками, потому что крысы пытались глодать мои уши и пальцы, и я просыпался, неистово дергаясь. Когда Акба долго не приходил и желудок сводило от голода, я ел тараканов и жуков. Я превратился в животное. Моя кожа стала рыхлой и дряблой, покрылась гнойными язвами от укусов крыс и блох.