Я давно не вспоминал о Челии.
Быть может, она, как и я, чахла в какой-нибудь промозглой темнице. Но скорее всего, ее просто швырнули в Ливию. Возможно, вот эти рыбы, которых мы едим за этим столом, кормились ее гниющим трупом. Я думал, что нанесенные Челией душевные раны исцелились, пусть я по-прежнему был слеп, однако Аллессана мгновенно пробудила ту боль.
Челия. Освобожусь ли я когда-нибудь от нее? Узел желания и любви, переплетенных с ужасом и яростью. Я не хотел плакать – да и не мог из-за причиненных Челией увечий, – но мне не нравилось чувство в моей груди.
Рука Аллессаны робко коснулась моего плеча.
– Мне жаль. При нашей прошлой встрече вы показались мне добрым. Я бы не пожелала вам такой участи.
– А, доброта… Да, я добр. Думаю, только поэтому все еще жив. Если бы мои враги думали, что я способен на малейшую жестокость, меня бы давно похоронили. Абсолютная безобидность – вот что спасло мне жизнь.
Я не скрывал горечи.
– Рада, что не участвую в серьезных интригах, – сказала девушка.
Во мне вспыхнуло раздражение.
– Я тоже думал, что не участвую в интригах. – Я повернулся к ней, раскрыв глазницы, насколько позволяли шрамы. – Но очевидно, я недостаточно хорошо их видел.
Она отпрянула.
– Ай! Вы…
– Урок, – резко произнес я. – То, что вы слабая карта в чьей-то руке, вовсе не означает, что вами не сыграют и вам не грозит опасность.
– О чем вы говорите, дорогой Давико?
Это калларино обратился ко мне через стол, и его слова привлекли внимание всех присутствующих. Как обычно, он говорил масленым голосом, самодовольный и снисходительный. Прибыло новое блюдо. Суп с помидорами и острым перцем, одновременно холодный и жгучий.
– Итак? – настаивал калларино.
Более мудрый человек сгладил бы момент. Более расчетливый – обратил бы себе на пользу. Но я не был ни мудрым, ни расчетливым.
– Я говорил моей прекрасной спутнице, что свинья может рядиться в золотые одежды, но по большому счету все, что она умеет, – это хрюкать. Мужчина, который бахвалится, чтобы произвести впечатление на женщину, достоин жалости. Мужчина, который распускает хвост, словно павлин, демонстрируя давным-давно обгоревшие перья, достоин презрения.
Кресло калларино резко скрипнуло. Он вставал. Я понял, что зашел слишком далеко. Унизил его слишком сильно. Я слышал его приближающиеся шаги. Он перережет мне горло, чтобы защитить свою честь…
Раздался взрыв смеха. Это смеялась Фурия, весело и довольно.
– Ваш песик до сих пор гавкает!
– Больше он не будет гавкать, – ответил калларино. – Уверяю вас.
Фурия продолжала смеяться.
– И вы снова потратите впустую ценного Регулаи.
Шаги калларино замедлились.
– О чем вы говорите?
– Я? Ни о чем. Он ваш раб. Делайте что хотите. Будь я на вашем месте, не стала бы с такой легкостью избавляться от игрушки, но вы всегда следуете за своим гневом.
– По-вашему, я всегда следую за своим гневом?
В голосе калларино слышалось опасное предупреждение. Гости затихли, потрясенные ее дерзостью.
Фурия словно наслаждалась вниманием.
– Думаю, сегодня вы перережете Регулаи горло, – сказала она, – а завтра пожалеете об этом. Но сделаете вид, будто это не так.
– Фурия…
– А может, вы настолько неумны, что даже не заметите, что впустую потратили нечто ценное.
Не знаю, оскорбляла ли она калларино потому, что сердилась из-за Боккатта и их рабских загонов в городе, или ей просто хотелось оставить отметину на его щеке. В любом случае она вела опасную игру. Я отчасти ожидал, что калларино бросится на Фурию, а не на меня. Между ними повисло молчание. Я нащупал нож для мяса и спрятал под столом, надеясь, что еще смогу преподнести калларино сюрприз.
– Насколько я понимаю, у вас есть предложение, – произнес калларино придушенным голосом.
– Сфаччито – ваша собственность. Делайте что пожелаете. Убейте его. Сохраните. Меня это не касается.
– Однако вы продолжаете говорить.
– Если вы так ненавидите своего песика, почему бы не продать его? По крайней мере, он принесет вам доход.
– Ай. Вот оно. Вы по-прежнему хотите его купить.
Фурия рассмеялась.
– Ну ладно. Почему нет? Даю вам половину навилуны.
– Пол-луны за последнего ди Регулаи? – фыркнул калларино. – Уж лучше я перережу ему горло.
– Едва ли вы можете назвать это существо ди Регулаи. Вы уничтожили его ценность. Здоровая курица стоит больше, чем это пугало.
– Секунду назад вы говорили, что его ценность велика. И, судя по всему, по-прежнему хотите его заполучить. Почему?
Я тоже гадал, почему Фурия вмешалась. Решила каким-то образом спасти меня? Маловероятно. Моему банку выпустили кровь. Мое тело уничтожено. Фурия не станет руководствоваться одной жалостью. Что за польза ей от меня? Может, она просто демонстрирует остальным, что не подчиняется ни одному мужчине? В наши застолья она определенно вносила смятение.
– Нависоли за то, чтобы перерезать ему горло, – вмешался Делламон. – Его давно следовало прикончить.
– Вас не приглашали в этот разговор, чужестранец, – ядовито сказала Фурия.
– Однако я здесь, с удобством расположился за столом.
Гарагаццо откашлялся:
– Думаю, лучше сделать из него пример. Медленно четвертовать на Куадраццо-Амо, чтобы все видели и делали выводы. Чтобы помнили цену измены.
– Это попахивает бесчестьем, – проворчал Сивицца. – Он заплатил выкуп. Убейте его быстро, и покончим с этим. Пытки унижают всех нас.
– Унижают? – Голос калларино стал мрачным. – Унижают?!
Я понимал, что он теряет контроль над ситуацией. Я испытывал удовлетворение, слушая, как грызутся эти люди, даже если они грызлись из-за того, каким способом со мной расправиться. Они не были друзьями. Их с трудом можно было назвать союзниками. И было приятно наблюдать, как они ругаются, лишившись общего врага. А особенно приятно было видеть, как теряет контроль калларино.
– Ай, Борсини, – сказала Фурия, – вы точно птица каури, нашедшая изумруд. Схватили вещь, показавшуюся вам ценной, и крепко держите – не потому, что она вам дорога, а лишь для того, чтобы не досталась другим. Вас слишком волнует, что думает этот человек или чего хочет тот. Вам даже не нравится раб, но вы все равно в него вцепились. А когда я любезно предлагаю избавить вас от этой обузы, вы отказываетесь, потому что боитесь, что игрушка принесет мне больше удовольствия, чем вам. Повторяю, вам не нужен этот раб. Даже если отдадите его бесплатно, с моей стороны это будет услугой. Окажите услугу самому себе, избавьтесь от бесполезной вещи, Борсини. Дайте прошлому умереть. Двигайтесь вперед.
Воцарилась тишина.
Я вслушивался в эту тишину и гадал, есть ли шанс, что слова Фурии возымеют действие, будет ли мне житься у нее лучше – или стоит пожелать быстрой смерти от руки калларино. Я стискивал в кулаке нож для мяса. Если калларино решит меня убить, я буду драться. Я могу забрать его с собой…
– Най. – Калларино откашлялся. – Най. Я так не думаю. Вы ошибаетесь, сиана Фурия. Этот раб еще принесет мне пользу. Но вы правы в другом, и я это признаю. Это существо действительно больше не радует меня. Больше не забавляет.
С изумлением я услышал, как удаляются его шаги. Скрипнуло кресло, звякнули щипцы. Я понял, что он ест. Ест, как будто ничего не случилось. Он произнес с набитым ртом:
– Эта идея с примером, Гарагаццо. Она мне нравится. Но думаю, мой маленький сфаччито слишком тощий, чтобы сделать из него хороший урок. Думаю, лучше сперва его откормить.
– Едва ли нужно откармливать его, чтобы четвертовать, – заметил Гарагаццо.
– Но, мой дорогой друг, это слишком просто. – Щипцы звякнули о тарелку, и калларино прожевал новый кусок, затем поставил бокал. – Он должен получить урок, достойный его оскорблений. Его язык оскорбляет меня. Я отрежу язык и скормлю ему.
Сидевший рядом с Аллессаной торговец шумно втянул воздух. Какая-то женщина за столом неуверенно хихикнула. Я слышал, как калларино жует. Все молчали. Все смотрели на него.
Наконец Сивицца сказал:
– Языки не становятся толще от еды.
– Ай. Верно. – Калларино отложил щипцы. – Языки не толстеют. Но мы откармливаем свиней не ради их языков.
Пауза. Глоток вина. Я слышал, как он всасывает вино сквозь зубы, наслаждаясь вкусом. Его бокал снова стукнул о стол.
– Но мне нужна симпатичная, упитанная свинья, потому что я не собираюсь ограничиться его несдержанным языком. Каждый день буду отрезать по кусочку от жирной тушки и поджаривать. Я заставлю его нюхать запах собственной жареной плоти – и буду кормить его исключительно им самим, и научу его пускать слюну, когда мы будем разжигать угли.
Его слова набирали мощь, текли все непринужденнее. И пока он говорил, вокруг него словно собиралась некая сила, как туман собирается над рекой Ливией.
– А когда я обучу моего раба, – продолжал калларино, – я подвешу клетку с ним на Куадраццо-Амо. И скажу всем людям, что приспешники Регулаи по-прежнему замышляют против Наволы и мы должны их переловить. И потребую, чтобы все великие имена Наволы, все, кто любит нашу республику, доказали свою преданность.
Это была ужасная сила. Ощущение неизбежности. Неоспоримости. Непреложности. Я понял, что это страх. Сила страха. У Калларино есть сила, которой я так и не смог овладеть.
– Я отрежу кусочек, чтобы все видели. И Сотня имен отрежет по кусочку, чтобы все видели. И имена за этим столом – если они добрые, преданные наволанцы – тоже отрежут по кусочку, чтобы все видели.
Собравшиеся за столом люди, которые собачились, протестовали и высмеивали калларино, теперь хранили молчание. Остался лишь один голос и одна власть: Борсини Амофорце Корсо, правитель Наволы.
– Каждый архиномо отрежет кусочек, и мы поджарим его жирные ягодицы, закоптим бедра, выдернем ребра, запечем щеки и засолим пальцы – и он будет питаться самим собой, пока не превратится в жирного извивающегося червя, алчущего пищи и не способного остановиться… И все равно мы не убьем его, потому что, сиана Фурия, вы правы: это было бы напрасной тратой. Нет, мы оставим его в подвешенной клетке напоминанием о том, к чему приводит измена Наволе. А потом я уморю его голодом. Червь Регулаи будет умирать медленно, безрукий и безногий, корчащийся, отчаянно желающий сожрать еще хотя бы кусочек себя. Так будет наказан раб, и так Навола станет единой.