й газеты. Все без долгих рассуждений Владимира Ильича поддержали. Никто не усомнился: только таким путем и сможем преодолеть разброд и шатания, создать истинную, не на бумаге, партию пролетариата. У Владимира Ильича невероятная сила убеждения...
— Под гипноз, что ли, попали? — спросил костромич Заварин. Лениво так спросил...
— Ирония твоя неуместна, — взорвалась Варенцова. — О деле говорю, о серьезнейшем, хиханьки-хаханьки оставь при себе...
— Успокойся, шуток не понимаешь, — сказал Заварин.
Солнце стало пригревать, передвинулись в тень, одна Лиза Володина осталась на своем пеньке. Время бы и позавтракать, но про еду не вспоминал никто.
— «Искра» родилась и делает великое дело, — продолжала Варенцова. — Владимир Ильич, как мне сообщили, весьма одобрил организацию «Северного союза», даже прозвище придумал для конспирации — «Семен Семенович». А Надежда Константиновна рекомендовала, чтобы к нам перебрался Николай Николаевич Панин, вот он, перед нами, наш Гаврила Петрович. В переписке с Бауманом, насколько я знаю, Надежда Константиновна очень интересуется, как у нас и что. Думаю, мы вправе сообщить: ядро у нас организовалось надежное. И предлагаю вынести резолюцию: признать политическую линию и организационный план «Искры» единственно верными, сообщить редакции о нашей безоговорочной поддержке.
— Да что разглагольствовать долго, — Панин, сидя на траве, поднял, голосуя, руку. — Для иваново-вознесенцев нет вопроса. Так, Лиза? Так, Владимир?
— Было б о чем спорить, — сказал Бубнов. — Давно обспорили-переспорили, правда, Лизок?
И тоже поднял руку.
Но костромичи возражали. Особенно упорствовал Заварин. Он вытащил спрятанную в потайном кармане «Искру», четвертый, майский номер со статьей «С чего начать?»; все знали, что ее написал Ульянов. Принялся было читать, его остановили: знаем, знаем. Ну а коли знаете, так подумайте, ощетинился Заварин. Основные силы революционеров сейчас в эмиграции, единства между ними нет, против «Искры» выступает «Рабочее Дело», и к этой газете прислушаться не грех, но и не в том суть, а в другом: утверждение Ульянова, что газета есть не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но и коллективный организатор, — это пока только призыв, а не совершившийся факт, и непонятно, чего ради нужно выносить резолюции о поддержке «Искры», чем она важнее и существеннее «Рабочего Дела».
Чтобы газета стала организатором, возражала Варенцова, нужны общие усилия, в том числе и наши, если будем заниматься бесплодными разговорами, а не конкретными делами — кто их сделает за нас?
Однако Заварин стоял на своем, Миндовский поддакивал: покуда не прояснится обстановка в заграничных организациях, покуда там не произойдет объединение, нам от окончательного присоединения к «Искре» следует воздержаться. Долго спорили, костромичей не убедили, в конце концов Панин предложил: хватит словопрений, давайте решать голосованием, признаем «Искру» руководящим органом партии. Заварин взорвался: диктаторские замашки, насилие, с какой стати вы, пятеро, заставляете нас двоих себе повиноваться, у нас тоже головы на плечах, мы в принципе не против, только надо повременить. Наконец Ольга Афанасьевна сыскала компромиссный ход: в резолюции записали, что признают правильным политическую линию «Искры» и ее организационный план. О том, чтобы считать эту газету руководящим органом партии, в резолюции не упомянули. Костромичи поколебались и, наконец, с предложением Варенцовой согласились.
Без споров решили поручить ярославцам выработать проект устава «Северного союза», Варенцовой установить прочную связь с заграницей, во всех организациях приступить к налаживанию типографий, а пока их нет, листовки общие печатать в Ярославле, в других же случаях пользоваться гектографами. Утром разъехались по домам.
На совещании зашла речь и об Андрее: нужны новые активисты, а в Иваново-Вознесенске эсдеки наперечет, опытных и того меньше, и все — нелегалы.
А события назревали. В город пожаловал не кто иной, как сам господин министр внутренних дел и шеф жандармов Сипягин, особа весьма и весьма значительная, до недавнего времени главноуправляющий канцелярией его императорского величества. Жить Сипягину оставалось недолго: 2 апреля 1902 года двадцатилетний студент, член боевой организации эсеров Степан Балмашев у входа в здание Государственного совета выстрелит в министра из револьвера и через час его высокопревосходительство отправится в мир иной, а Балмашева после суда скорого, продолжавшегося, по точному подсчету, всего-то сто восемьдесят минут, повесят в Шлиссельбургской крепости. Разумеется, егермейстер свиты, а по-военному — генерал-лейтенант, Дмитрий Сергеевич Сипягин уготованной ему судьбы не знал и кнутобойствовал вовсю, и визит его в Иваново-Вознесенск не замедлил сказаться.
Что первого октября на фабриках и заводах снижаются расценки — это знали и прежде, и сколь бы ни ворчали, а смирялись, — нынче же владельцы, сговорившись и заполучив благословение министра, ударили особенно сильно: вместо десяти процентов, обычных, срезали расценки на одну треть.
К этому дню социал-демократы готовились заранее. К Андрею заявился какой-то мальчонка, горничная не хотела впускать в дом, Андрей услышал, спустился из мезонина в прихожую, мальчишка выпалил:
— Дяденька, ты Бубнов, да? Тебя Гаврила Петрович в гости зовет.
Ишь ты, дяденькой стал. И к самому Гавриле Петровичу, то есть к Николаю Николаевичу Панину, «в гости»...
Где живет Панин, было Андрею известно: у глухого старого чудака деда Аввакума в домишке за казачьими казармами, в овраге, заросшем кустарником. Днем туда, в глухомань овражную, заглянуть страшно, и жилья поблизости никакого нет, и дед глухой, при нем что хочешь говори, и на Аввакума твердо можно было положиться, поскольку лет двадцать назад единственную его дочку изнасиловал помощник мастера, она кинулась в Уводь, а полиция, дознание проведя, определила несчастный случай, и с тех пор старик люто ненавидел и фабрикантов, и прихвостней их, и полицию.
Покупать глицерин в городских аптеках не решились, Панин категорически возражал: на 1 Мая Андрей брал там глицерину слишком много, могли заподозрить. Андрей отправился в Кохму. Вернувшись под вечер, дома сказал, что пойдет к Гандуриным и там, у Леонида, возможно, и заночует, — и они с Паниным взялись за дело.
Противень из кровельного, в кустах найденного листа согнул ничему не удивляющийся дед Аввакум. А варить смесь Андрею казалось теперь штукой нехитрой, не то, что в первый раз. Опять пахло рыбой от желатины, сладковатым душком глицерина. Дед понять не мог, к чему эта кутерьма, пока не прокатали первые оттиски, — тут вот старик вытаращил глаза на такое диво.
«К рабочим фабрик и заводов Иваново-Вознесенска
Товарищи!
Скоро наступит 1 октября. С первого октября вводятся новые расценки — более низкие...
Пора нам понять, товарищи, что в одиночку нам всего не добиться... Пора нам понять, товарищи, что враг наш не только хозяин, что за хозяина стоит громадная и беспощадная сила — правительство... Правительству выгодно, чтобы рабочие были забиты, жили, как скоты, чтобы они не могли понять, что им нужно только соединиться и всем потребовать лучшей жизни, и тогда не устоят ни фабриканты, ни правительство. Наша сила в нашем единении...
Иваново-Вознесенский комитет Российской социал-демократической рабочей партии.
29 сентября 1901 года».
1 октября ранним утром Андрей отправился на фабрику Бурылина. Листовки распространили накануне и ждали, что у Бурылина волнения окажутся сильнее, чем на других фабриках: народ там подобрался более сознательный, грамотный — так желал просвещенный капиталист.
Ворота оказались открытыми, Андрея никто не остановил.
На дворе — толпа. Кричали отовсюду, слов не разобрать, кто-то влез на ящик, пытался говорить, но говорить не дали, никто не слушал никого. Наконец прорвалось отчетливо: «Стачку, стачку!» И тут на крыльце появился управляющий Арнаутов. При виде его смолкли все.
— Стачка? — спросил Арнаутов. Он поигрывал цепочкой от часов. Что ж, братцы, давайте, давайте.
Он что-то сказал конторщику, и почти тотчас ворота — их перед тем успели запереть — растворились, и во двор хлынули деревенские, они оттесняли фабричных, иные падали на колени перед управляющим.
— Всех немедленно рассчитаю, — объявил Арнаутов. — Вон их, мужиков, сколько. Захочу — еще навербую, а вы катитесь на все четыре стороны.
Теперь фабричные принялись выталкивать мужиков за ворота, и через считанные минуты станки загудели. Фабрика ожила.
Андрей помчался к Панину. Того и следовало ожидать, сказал Николай Николаевич. Безработных предостаточно, деревня мается еще страшней, чем город, крестьяне согласятся и за полцены работать, лишь бы жалованье постоянное. Но духом падать не годится, попробуем еще...
Спешно заказали деду еще два противня, послали за Лизой Володиной, надо было поторапливаться, писать «в три руки». Насчет снижения расценок поручили составить прокламацию Андрею, Панин взялся за обращение к рабочим ситценабивных фабрик, а Лиза принялась за общеполитическую листовку:
«Товарищи! На вашу долю выпала великая историческая задача, и только развитый и организованный рабочий класс может освободить русскую землю от ярма беззакония и полицейского произвола. Все лучшие и мыслящие люди России возлагают на вас свои надежды и в вас видят единственное спасение своей Родины от злейшего внутреннего врага — самодержавия...»
Панин забеспокоился, не слишком ли «по-ученому», попроще бы, на что Лиза возразила: мол, времена лубочных народнических листков прошли, пора с рабочими разговаривать без скидок на их малограмотность, поднимать их сознание до нужного уровня, а не принижать себя до уровня отсталой части. Панину пришлось согласиться.
Очень Андрею не хотелось — после того разговора на Талке — обращаться за подмогой к Волкову и Кокоулину, однако без них не обойтись. Сенька примирению обрадовался, да и любил он всякую опасную игру: хоть с моста головой вниз нырнуть, хоть через костер сигануть, хоть прокламации разбросать — ему все едино, только бы лихость проявить. Никита согласился без особой охоты. Сам Андрей привычной дорожкой отправился на гарелинскую.